Преемственность покорности и свободы
Конечно, распространять отношение времени и пространства как таковых на сознание неверно: в конце концов, это было бы сомнительным смешанием онтологии и антропологии, на фоне темных гносеологических проблем. Однако когда некий человек почувствовал себя пусть отчасти разобравшимся со своими горизонтом – полем современников – он начинает смотреть вверх от него, - а чаще вниз, в землю. История привлекает больше, нежели публицистика, так же как толстый том становится со временем интереснее сколь угодно бегло просмотренной верхней страницы. Тянет взглянуть на ее предшественниц, в глубину.
«Время – волна, а пространство - кит» - писал Бродский. Вглядываться в лица современников может быть весьма увлекательно, но скоро чувствуешь ограниченность; рассматриванием же лиц предыдущих поколений – вот уж поистине бесконечное, вместе и грустное и ободряющее занятие.
Часто бывает, что иных литературных персонажей знаешь, кажется, лучше, чем своих живых родственников; часто персонажи эти своей человеческой достоверностью превосходят людей из плоти – странная загадка. Часто атмосфера некой книги достовернее атмосферы здесь и сейчас. Родившийся уже на излете советского времени, я с похожим чувством читал хроники следствия и суда, бывшего в Ленинграде в начале 70-х годов. Сколь бы ни казалась непохожей тогдашняя советская действительность на современную, своим внутренним стилем и строем они тождественны – вот главнейшее впечатление от сборника статей и материалов по «делу Хейфеца», изданного Харьковской правозащитной группой.
Можно ли говорить, что «инакомыслие» советских времен и элементарная честность в сегодняшней Украине суть одного типа черты характера? Наверное – да, если считать их следствием некого внутреннего идеалистического порыва, но если раньше за это расплачивались судом или эмиграцией, то сейчас – подозрением окружающих в социальной глупости. Разница в густоте эмоций и драматизме событий, но не более того. И потому: свобода от сильнейшего страха перед государством, которой мы сейчас пользуемся – не слишком ли малый результат внешне впечатляющих изменений последних 20 лет, – если главное осталось неизменным? Чуть меньшая цепкость судов и политической полиции, ненужность ходить на торжественные шествия под проливным дождем и возможность печатать свои статьи без ограничений, а не в конспиративном самиздате – вот эти малые свободы современного интеллигента. Разница в силе чувств и воль: тогда была драма, сейчас - бытовая зарисовка.
Хейфец в начале своей статьи «Бродский и наше поколение», подготовленной им для первого самиздатовского сборника поэта, и ставшей поводом к его осуждению на 4 года, писал, что судить о русской культуре того времени следует только русским – мнение европейцев в по этому вопросу чаще всего изначально ошибочны. Не это ли позволяет мне, живущему в казалось бы более европеизированном обществе, читать эту книгу без какого либо интеллектуального дискомфорта? Но я вижу своих знакомых в крайне схожих с описанными положениях, вопросами из разряда «Кому это нужно?» так же заняты наши головы, все мы так же нередко задумываемся, кто «стучит», а кто нет, и только что не бегаем разговаривать на важные темы в ванную. Марксист должен был бы удивится – производственные и всякие там отношения изменились, а сознания – нет, или почти нет. Советская жизнь и современная украинская (Россию оставим) тождественны прежде всего стилем абсурда, в них растворенном. Обтерпевшись наблюдать мечущихся современников, в картинах Советского Союза видишь лишь одно новое – ее, абсурдности, большие масштабы. Но стиль сохранен, - так же как памятники Ленину по прежнему встречают приезжих на крымских вокзалах.
Моя недолгая карьера школьного учителя оставила несколько ярких впечатлений, - не от учеников, а от учителей. Одно из таких следующее: учительская, немолодая учительница географии выговаривает матери школьника за то, что та дает слишком много денег сыну на буфет; по мнению учительницы, эта женщина сама должна была печь пирожки и давать их сыну в школу для завтрака. «Да-да, купите килограмм муки, замесите тесто и пеките! Слышите, или вам рецепт написать?» - кричала она на несчастную, слушавшую ее ПОКОРНО и ВИНОВАТО. «А ты, Сережа, будешь есть мамины пирожки? Да? И больше чтоб я тебя в буфете не видела!» Мальчик поглядывал на мать и испуганно кивал; он тоже сейчас убедился в своей вине и в вине матери, о чем минуту назад не подозревал. Урок покорности перед ничтожной школьной системкой, идиотизм повода к нему, урок унижения своей семьи взявшей на себя роль начальницы истеричкой уже навсегда составит его опыт, не так ли?
Не подобным ли опытом перегружена моя память, память моего, нового поколения? Мы были еще пионерами, наши фотографии еще висели на стендах цвета кумача, наши заслуженные учительницы уже проводили с нами душевные беседы на предмет «рассказать о товарищах». «А ну-ка, пионер Сергей, выходи и перед классом расскажи, почему твоя мама не выгладила тебе сегодня галстук? Что они себе думает? Что ты скажешь в ее оправдание?». Почему столь мала разница между коллективным шельмованием провинившего пионера, забывшего отчество Марата Казея, основательных, с элементами сценографии, какие я отлично помню, - и идиотскими современными «только мамиными пирожками»?
Почему столь ничтожен этот прогресс представлений и взглядов? Почему покорность родителей столь охотно передается ими своим несчастным детям? Почему русским эта покорность столь понятна, и кажется она столь русской, что даже судить о ее природе мы позволяем только себе?
mediacrimea.com.ua