Беседа об идеологии с сотрудником КГБ в г. Риге
СВіП друкує документ із архіву російського письменника, правозахисника, вченого та громадського діяча Лєва Копєлєва (1912-1997), щоб показати, як КГБ переслідував правозахисників за радянських часів і якими засобами він при цьому користувався. Документ зберігається в Російському державному архіву літератури та мистецтва, друкується мовою оригіналу.
РГАЛИ, Опись III, ед. хр. 42.
8 июня 1972 г.
Беседа с сотрудником КГБ Борисом Михайловичем К. (Когутом, кажется, фамилия была произнесена неразборчиво), которую я имел 8.06.1972 г. в гор. Риге в гостинице «Рига» с 9.30 до 10.40 утра.
7 июня 1972 я приехал в Ригу по настойчивому, несколько раз повторенному приглашению Латвийского театрального общества выступить, прочитать лекции о Брехте и его последователях в литературе и театрах Запада. Приглашение было для меня неожиданным. В Москве, в ВТО о нём ничего не знали. В Риге я узнал стороной, что оно было следствием некоего звонка «сверху». От кого именно исходил этот звонок, из Риги или из Москвы – узнать не удалось. Рижские знакомые удивлялись, что для моих лекций выбрано такое неудачное время: многие театры уже закончили сезон, приехал Тито, это затруднило уличное движение в центре у дома театрального общества, извещение о лекции появилось в сам.газете только в день первой лекции. Они же говорили мне, что ждали, оказывается, моего приезда еще три недели назад, несколько человек не помнили, кто именно говорил, что распространился слух, будто я приехал на похороны Райха.
Приём в Театральном обществе был мне оказан весьма любезный. После первой лекции: кофе с пирожными. Бухгалтерия сразу же выплатила вперёд суточные и гонорар за три лекции, хотя предполагалось, что я прочитаю лишь две (на следующий день я всё же прочёл ещё две лекции с 15.00 до 17.30 и заказал обратный билет в международном вагоне на 9-е июня).
Все эти не совсем обычные любезности и чрезвычайная ласковость руководителей ТО мне показались проявлением местного гостеприимства.
Поэтому я, будучи всё же скорее недоуменно заинтересован, хотя и не мог понять причины странного приглашения, но все же не ожидал от него особых сюрпризов и не был подготовлен к посещению представителя КГБ и к беседе с ним, от которой при других обстоятельствах, я вероятнее всего просто отказался бы. Но тем более необходимым представляется мне теперь записать возможно более полно суть этой беседы. Вчерне я записал все в тот же вечер. Из-за неожиданности я, к сожалению, не вел записи в ходе этого разговора – единственное, о чём я вообще жалею, т.к. в общем полагаю полезным то, что мог достаточно ясно и недвусмысленно высказать представителю этого учреждения свои взгляды по многим вопросам. Ниже следует запись не протокольная, не строго последовательная по порядку реплик. Разговор был естественно бессистемен, иные темы повторялись, а я все это систематизировал уже после первого чернового наброска и нескольких устных пересказов.
8-го июня в начале 10-го утра на следующий день после первой вечерней лекции (я вернулся в гостиницу поздно, уже к полуночи) ко мне в номер вошёл невысокий полный широколицый человек лет 45-48, в очках, которого я заметил накануне на лекции, как очень внимательного слушателя. Он представился: Борис Михайлович и назвал фамилию, которая звучала то ли Когутом, то ли Коб/гутов, но может быть ещё как то иначе. Начал он с обычных комплиментов лекции и моей книги о Брехте, которая лежала на столе: «читал, читал… но у автора, конечно уже нет лишних экземпляров». Он посетовал, что представляет ту контору (это выражение в течение разговора употреблялось многократно. «Наша контора» или «ваша контора», хотя я иногда называл ее ещё и ведомством, которую некоторые люди ругают, другие, однако ценят, а именно Комитет государственной безопасности). Он специально приехал из Москвы, чтобы послушать мои лекции, познакомиться со мной, побеседовать спокойно, без помех, с тем, чтобы мы потом уже в Москве могли встретиться непринужденно… Я возразил, вполне спокойно, вежливо, но решительно, что такие встречи для меня где бы то ни было исключаются, что я не приду и при вызове по повестке. Он продолжал разговор ещё не менее часа. Суммируя всё, что было сказано нами обоими, я могу выделить такие основные темы этого разговора.
А. – Личные. К самому факту этой встречи, причинам, её вызвавшим, по уверениям Б.М., относится моё понимание, отношение к моему прошлому, к моему общественному долгу, и те нравственные принципы, согласно которым я живу и намерен жить до конца.
Б. – Общие. Проблемы современной идеологической борьбы, национализм, шовинизм, антисемитизм и сионизм, возможности идеологических диверсий извне, соблюдение законности у нас, участие КГБ в идеологической борьбе и в частности в литературных делах.
Ниже я излагаю, иногда дословно, чаще в пересказе – но точном по сути, – что именно высказал, каждый из собеседников.
А.
Он: – Я ознакомился с вашим следственным делом, я был глубоко потрясен, просто не понимаю, как вас могли посадить, даже тогда. Это было совершенно бессмысленно, несправедливо и т.д. и т.п.. Я убежден, что вы глубоко советский человек, что в случае опасности для нашей Родины вы опять возьмёте автомат, как тогда. Какие бы там не были разногласия по частным вопросам, наша контора интересуется вами давно.. Мы не рассчитываем, что вы захотите тряхнуть стариной, у вас ведь были в прошлом, в юности и в годы войны связи с органами.. Нет, нет сейчас мы понимаем, что для вас это исключено, ведь речь идет вовсе не о том, что вы подозреваете.. Сейчас все-всё по другому, и наша контора совершенно другая, вы ведь сами можете это видеть.. Но вокруг вас всё время много иностранцев. Да-да, нас интересуют только иностранцы… Какие именно? Вот тут уж вы должны нам помочь… (В ответ на мою реплику, что я ничем им помогать не собираюсь, а если какие то из бывающих у меня иностранцев им нежелательны, пусть мне скажут прямо и я откажусь их принимать, он сказал: «У вас бывали такие, которых пришлось выдворить – кто именно не мог вспомнить – кажется, какой то стажёр../ Мы не интересуемся, разумеется, Генрихом Бёллем или супругами Проффер. Но есть иностранцы, которые приходят к вам по заданиям наших врагов.. Да-да вами лично интересуются некоторые иностранные разведки, в Москве, я покажу вам протоколы допроса двух ваших знакомых в ГДР, вы увидите сами, какое внимание вам уделяют. Скажу вам по секрету…
Я: Если вы хотите, что либо сохранить в секрете, то не говорите. Предупреждаю вас, что сразу же всё, о чем мы с вами говорим, я незамедлительно и возможно более полно и точно перескажу друзьям, жене и всем, кому сочту нужным…
Это заявление вызвало явное недовольство, даже тревогу. К этой теме он возвращался снова, но высказывался, впрочем, весьма вежливо, под конец даже просительно, хотя то и дело с едва скрываемой угрозой – ведь вам же неприятна была бы огласка всех событий вашего прошлого. Уговоры и ласковые сокровенные угрозы перемежались жовиальными “подходами” – должны же, мол, быть и мужские секреты. Он даже намекал на предполагаемые мои любовные похождения, которые надо скрывать от жены, могло показаться, что предлагает помощь, и под конец уступил: «рассказывайте жене, но только ей, не надо друзьям, потому что тогда может дойти до вашего зятя, который в ссылке, а он связан с группой Якира через Ларису Богораз-Брухман, И тогда попадёт за границу» (Явно демонстрировалась осведомленность, оперативная эрудиция) И снова: “вам же самому было бы неприятно, если бы этот разговор опубликовали бы западные газеты. Очень просил не рассказывать здешним друзьям. “В какое положение вы меня поставите!!”
– Эту просьбу я почти выполнил – единственную! – и не рассказал о разговоре моим рижским друзьям, но сказал только, что заметил за собой слежку, что убедился в том, что моё странное приглашение “устроено” КГБ, что видел и в аудитории, и в гостинице человека, которого не раз замечал в Москве среди тех “искусствоведов в штатском”, которые наблюдали за похоронами Паустовского, Твардовского и т.п., и поэтому я уехал на сутки раньше, чем предполагал.
Повторные призывы к моим гражданским патриотическим чувствам и сознанию побудили меня так же повторно и возможно более вразумительно изложить ему свои взгляды на жизнь и представления о себе.
I/ Когда в начале 30-х г.г. в Харькове на заводе, где я работал редактором многотиражки танкового отдела – (группы засекреченных цехов) – я дал подписку помогать органам ГПУ, и позднее на фронте, когда я неоднократно работал в контакте со СМЕРШ-евцами и НКВД-истами (они ведали пунктами сбора военнопленных), я действовал всегда и во всем добросовестно, убежденный в необходимости и полезности этой деятельности для Страны, для партии. Тогда я был фанатиком, никогда не был приспособленцем, карьеристом, тогда я мог бы по приказу убить даже близкого человека, не спрашивая, за что, мог бы лицемерить и солгать, веря, что приказ органов продиктован высшими целями. К счастью, мне не пришлось совершать настоящих преступлений, но о многих моих юношеских поступках, мыслях и суждениях и о самой этой фанатической готовности ко всему я вспоминаю сегодня с болью и стыдом; но, как сказал поэт, «строк печальных не смываю». Я сам напишу обо всем этом для моих детей и внуков, хочу только, чтобы они прочли после моей смерти, но если мне будут угрожать оглаской из “вашей конторы” – (”что вы, что вы, никто вам не думает угрожать”) – я, разумеется, буду обороняться, а моё единственное оружие обороны от вашего такого мощного ведомства – гласность. Именно поэтому я не буду скрывать ни от кого – подчёркиваю ни от кого, ни от соотечественников, ни от зарубежных друзей – ни этого разговора, ни любых попыток его продолжения.
2. Мои патриотические чувства и мой гражданский долг, а до исключения из партии и моё представление о партийном долге, побуждали меня писать или подписывать те письма, предложения и т.п. с помощью которых я надеялся помочь исправить серьёзные ошибки, предотвратить или хотя бы ослабить ущерб, который приносили нашей стране – её престижу, её культуре – и судьбам отдельных людей и всей общественной жизни несправедливые суды и действия прежде всего “вашей конторы”, ваше вмешательство в идеологическую борьбу, в проблемы культуры и, в частности, в литературную жизнь Именно эти попытки выполнять свой гражданский и партийный долг привели к моему исключению из партии, к тому, что меня уволили с работы, перестали публиковать, по сути старались лишить средств к существованию. Всё, что произошло со мной и с другими людьми в 1968 году, убедило меня в невозможности, тщетности любых легальных усилий выполнять гражданский долг, в бесплодности любых попыток открыто возражать против несправедливых, неправильных действий вашего ведомства, судов и т.п… Именно поэтому я не апеллировал против исключения из партии. Если бы я оставался членом партии, то в августе 1968 я должен был бы открыто выступить против вторжения в Чехословакию – это была страшная роковая, даже преступная ошибка. Ее последствия будут испытывать ещё наши дети и внуки, но я убедился в бесплодности легальной открытой критики, легальной борьбы за соблюдение ленинских принципов и даже решения последних партсъездов. А нелегальная деятельность, любые формы нелегальности, подполья я считаю для себе неприемлемыми. И отнюдь не из страха репрессий – хотя, разумеется, в тюрьме я насиделся достаточно и хочу умереть на воле. Но главное для меня не в этом, а в том, что любое подполье, любая нелегальщина неизбежно вырождается в “бесовщину”. Вы читали “Бесов” Достоевского? – Да, да конечно! – И это закономерно не только для нашей страны, вот даже в демократических буржуазных государствах, в США, в Западной Германии все нелегальные организации «черных пантер» или анархистов вроде группы Баадера-Майнхеф, превратились в преступников, террористов, которые убивают и вовсе непричастных людей, и друг друга. Нет, в наше время в конкретных условиях нашей страны я считаю и для себя абсолютно неприемлемой и по существу объективно бесплодной, вредной…
Поэтому пока у нас невозможна легальная открытая критика, а этого “пока” видимо хватит уже на весь мой век, я отказался от всякой общественной деятельности, не бываю даже на собраниях в Союзе писателей, которым теперь руководит фактически “ваша контора”. Мой гражданский и патриотический долг велит мне сейчас поспешить, пока я жив, пока еще способен работать, делать то, что, по-моему, бесспорно полезно, и то, что я могу делать на известном профессиональном уровне – писать о Гете, о Толстом, о Брехте, о хороших писателях и хороших книгах, переводить, читать лекции, когда предоставляется возможность. Для меня это сейчас и навсегда единственная реальная возможность содействовать воспитанию здоровых нравственных принципов, распространению здоровых, полезных знаний, единственное средство как-то противодействовать злым силам безнравственности, невежества, всех видов шовинизма и циничного потребительского отношения к жизни.
3. Так вот ещё и ради этого я теперь больше никогда и никому не буду лгать. Вот и вам я говорю и буду говорить только правду, но, разумеется, не всю правду. В тех случаях, когда правдивость может повредить другим людям, я буду просто отказываться отвечать. И этот наш разговор я не хочу и не буду скрывать ни от кого. Я хочу прямо смотреть в глаза всем и каждому, поэтому и сразу же предупредил вас – никаких секретов у меня с вами нет и не будет…
Все эти заявления высказывались вперемежку с рассуждениями на другие, внеличные темы.
Б.
Основной предпосылкой всего, что с самого начала старался мне внушить Б.М., было уверение, что в “условиях современной острой идеологической борьбы именно зарубежные враги нашего общества являются главной силой, стремящейся его идейно разложить, подорвать. Т.к. у нас в стране нет массовой базы для противогосударственной деятельности, то иностранные разведки забрасывают к нам антисоветские материалы –
например некую “программу демократического движения”, изготовленную за границей, но так, словно бы она изготовлена у нас, издания НТС, распространяют ложные сведения – например, о событиях в Каунасе. Там никого не убили, ни один милиционер не пострадал, а этот парень, который сжёг себя – такое варварство! – просто психически больной ученик 11 класса. Его девочка оттолкнула его или обманула, никакой там политики не было, его отец член партии. Он выступал по радио. В газетах была экспертиза десяти виднейших психиатров... Вы же не можете отрицать, что и сионисты ведут враждебную агитацию, которая находит отклик у неустойчивых людей.
Возражая ему, я говорил:
1. Идеологическую борьбу можно вести только идеологическими средствами. Административные репрессии, даже подавляя или уничтожая отдельных противников, не только не подавляют тех идей, против которых направлены, а даже усиливают их воздействие. Ореол мученичества придаёт заражающую силу даже иным ложным идеям. Сладость “запретного плода” делает соблазнительной любую отраву. Зимой 1968 года я направил в ЦК КПСС письмо, в котором писал, что вмешательство КГБ в идеологическую борьбу приносит вред прежде всего идеологии – процессы Синявского и Даниэля, Галанскова, Гинзбурга и др. были поражениями в идеологической борьбе. Произведения, которые суды сочли вредными, до ареста авторов и до суда были известны лишь небольшому кругу читателей в одной-двух странах, а после осуждения издавались миллионными тиражами, стали известны во всём мире. Преследования Бродского и суд над ним принесли ему всемирную славу – он очень талантливый поэт, но слава эта была и преждевременна, и непомерна, и к тому же неотделима от идеологического поражения тех, кто преследовал поэта, и того государства, от имени которого они действовали.
Так было и всегда будет, если против мыслей и слов, против статей и стихов будут “бороться” c помощью тюрем, лагерей, ссылок. Такая “борьба” не только усиливает воздействие по-настоящему враждебных идей, но, что, пожалуй, еще хуже, – отталкивает друзей, превращает и вовсе безобидные художественные произведения в силы, подрывающие и внешний престиж, и внутреннее сознание тех, кто против них “борется”. Например, творчество Солженицына – это национальная гордость всей нашей страны. Оно могло бы прекрасно содействовать международному авторитету нашей литературы. А теперь, благодаря в значительной мере усилиям “вашей конторы”, травля, которую ведут против него, даёт всё новые аргументы всем противникам той идеологии, того государства, которое вы призваны охранять…
Неправильное распределение сил в вашем ведомстве (об этом я тоже писал в 1968 году и ведь именно это письмо привело к моему исключению из КПСС) становится причиной поражений в идеологической борьбе. Во всех случаях, о которых я говорил, это уже не борьба, а игра в идеологические “поддавки”, хотя и с греховным видом. В то же время с этим неправильным распределением и направлением силы связаны и поражения в тех областях, которые являются вашим настоящим полем боя. Тогда я писал о Пеньковском и Ронге, с тех пор были еще Носенко, Лялин, Федосеев и ещё кто то.
2. Я не верю, что мною могут интересоваться иностранные разведки, не верю никаким протоколам из ГДР, я знаю, как изготовляются такие протоколы. Не верю, и никогда не поверю потому, что разведкам нечего искать у меня, я не имею никакого отношения ни к вооруженным силам, ни к промышленности, ни к государственным или научным секретам. Что же касается “идеологических диверсий”, то я убежден, что никаким иностранным врагам не принести нам и сотой доли того вреда – идеологического вреда, – какой возникает здесь внутри страны, который причиняют силы, с которыми никто не борется. Один роман Шевцова, изданный огромным тиражом, причиняет неизмеримо больший вред, чем все номера «Граней», который читают ведь только несколько сот человек, прежде всего ваши сотрудники, да лица, имеющие «доступ». А Шевцов отнюдь не исключительное явление, в издательствах “Московский Рабочий” и других выпускается немало подобных ему книг и брошюр, пропагандирующих идеи, прямо противоположные тем, которые послужили основой для программы партии и советской конституции.
3/ События в Каунасе, – как бы не объяснить повод к ним, – тоже вызваны не идеологическими диверсиями извне. Они прежде всего спровоцированы теми ошибками в культурной политике и в антирелигиозной пропаганде, которые совершаются не только в Литве, и могут совершаться беспрепятственно потому, что идеологическая борьба, идейное воспитание подменяются администрированием, потому что все сложные проблемы замалчиваются, открытая критика, прямая дискуссия не допускаются.
По сути то же самое происходит с сионизмом. Разумеется, сионисты – идеологические противники коммунизма. Но кто у нас в стране им больше всего помогает, кто обеспечивает несомненный успех их идей в среде молодёжи? Прежде всего, та “кадровая политика”, – а ведь все отделы кадров подведомственны именно вашей конторе – которая за последние годы превратила в израильтян множество молодых людей, родившихся и росших русскими, советскими. Но они то и дело сталкиваются непосредственно сами, или узнают, что их родственники, товарищи не могут поступить на работу, не могут попасть в институт, не могут продвигаться из-за “пятого пункта”, а потом читают в газетах и слушают по радио, что у нас в стране нет никакого антисемитизма. Естественно, что они начинают всё ненавидеть. Вы морщитесь, но это так – когда национальную принадлежность определяют не по тому, к какой нации действительно принадлежит человек, – т.е. по языку, воспитанию, культуре, самосознанию, – а выдают паспорт только по “крови”, по происхождению, то это есть расистская система, и вы отлично знаете, что эта система принята у нас во всех отделах кадров. Я хорошо помню, как начал у нас возникать антисемитизм, это было в годы войны, особенно заметно после пленума ЦК в 1943 году, кажется, в июле. Когда Сталин говорил, как он выразился “опять о проклятом национальном “вопросе” и вскользь упомянул о некоторых необоснованных претензиях товарищей еврейского происхождения, которые думают, будто эта война ведётся за спасение еврейского народа”. Тогда не было никакой проблемы сионизма у нас, не было её и в те годы, когда травили критиков-космополитов и убийц в белых халатах. Но именно тогда для неё закладывали, удобряли почву, и теперь эту проблему не устранить никакими репрессиями и не ослабить той неуклюжей односторонней неправдивой и неумной контрпропагандой, которую ведет наша печать. Мне глубоко чужды и несимпатичны идеи сионизма, для меня он такая же мифология, как и любой другой шовинизм, будь то немецкий или русский; я себя сознаю и ощущаю русским, но, разумеется, никогда не откажусь от своего еврейского паспорта именно потому, что у нас существует антисемитизм. Вот несколько дней тому назад мы, по сути, заставили уехать Иосифа Бродского – а ведь он никакой не израильтянин, он замечательный русский поэт. Его отъезд – потеря для русской советской поэзии и очередной проигрыш в идеологической борьбе. Наши отделы кадров продолжают с помощью наших газет и журналов готовить солдат для Израиля.
3. Вы говорите, что теперь ваша контора не такая, как в былые времена, вы говорите, что арестовываете только отдельных людей, редко, лишь в самых крайних случаях, строго соблюдая законы, вы сказали, что “каждый арест – это брак в нашей работе”
…Согласен, что многое действительно изменилось к лучшему. Вы лично производите на меня впечатление интеллигентного и доброжелательного человека. Однако о какой строгой законности может идти речь, когда, например, героя Отечественной войны генерала Петра Григорьевича Григоренко вот уже третий год содержат в тяжких условиях заключения в психиатрической лечебнице.. Вы говорите, что это решение суда? Но это неправедное решение. Генерал Григоренко – умнейший и здравомыслящий человек, самоотверженно благородный. Он не нарушал законов, он выступал в защиту крымских татар, изгнанных из своей родины по грубому произволу, он выступал последовательно в духе тех ленинских принципов, на которые у нас постоянно ссылаются… В деле Григоренко беззаконие очевидно, вы можете возразить, что это один из немногих случаев, что это даже несравнимо с 1937-м годом. Совершенно правильно, но там где возможен хоть один случай беззакония, хоть несколько единичных нарушений или кривотолкований закона, да ещё во имя подавления мыслей, идей, слов – пусть даже самых неправильных, – там возможно и повторение и множественное расширенное воспроизводство беззаконий.
4. Никакие соблазны зарубежной пропаганды не могут повредить основам нашего государственного и общественного строя так, как уже сейчас вредят и, вероятно, будут ещё больше вредить те внутренние силы, которые связаны с идеологией национальной вражды, с нарастанием всяческих шовинизмов, в том числе и великодержавного. Ленин в последние годы жизни писал об этом, писал очень тревожно. Он предчувствовал, задолго предвосхитил угрозы, которые становятся всё более явственны теперь, но о них не принято говорить открыто и тем менее писать. Мнимо идеологическая, а по сути административно-репрессивная борьба против сверхъестественно преувеличенных, если не вовсе придуманных идейных противников, означает создание самых благоприятных условий для развития действительно враждебных сил, которые нарочито замалчиваются. У нас не делают даже попыток серьёзно, научно, марксистски исследовать причины и закономерности всё нарастающих и во всём мире, и у нас в стране националистических идеологий.. Всем известно, как именно в последние годы растут взаимная враждебность и антирусские настроения у народов Закавказья, в Прибалтике и в Средней Азии, но об этом говорят только частным образом, доверительно, упаси Боже, заговорить публично… Поймите меня, я вовсе не предлагаю, чтобы этими проблемами занималась ваша контора. Напротив, с любыми даже самыми вредными идеями, предрассудками, заблуждениями можно успешно бороться только в открытых, но именно идейных, гласных наступательных боях. И для этого нужны убеждённые, образованные, бескорыстные бойцы-просветители, пропагандисты, литераторы, газетчики, художники театра и кино, педагоги, учёные. И никого из них не могут заменить даже самые ловкие филёры, самые дотошные следователи, самые строгие и даже самые справедливые прокуроры и судьи.
В последних пунктах приведены те же аргументы, которые я высказал уже после беседы в номере, в заключение моей третьей лекции. Борис Михайлович терпеливо послушал 8 июня две лекции о современных последователях и оппонентах Брехта в западных странах. Заключительный раздел об особенностях идеологической борьбы в наши дни и о значении творчества Брехта в этой борьбе, я так сказать “посвятил” моему непрошенному собеседнику.
Эту запись я размножаю в нескольких экземплярах, с тем, чтобы показывать её тем людям, которым сочту нужным, будучи уверенным, что они не будут распространять текста. Два экземпляра я передаю на хранение надёжным зарубежным друзьям, они предадут её гласности лишь в том случае, если я подвергнусь травле или репрессиям, связанным с приведенным выше разговором.
=============
[1] В оригіналі вказаний виш, факультет, курс, п.і.б. студенток.