«И неужели хватит духу?..»
Феномен харьковской музы
В России и Украине есть немало центров промышленности, науки, культуры. Причины кристаллизации в них интеллектуальных богатств нации, как правило, налицо: это обычно наиболее выгодное для хозяйственного развития местоположение города или местности. Если же речь идёт об искусстве и литературе, то очень большое значение для их расцвета имеет ландшафт, наличие водных, лесных красот… «В те дни в таинственных долинах, весной, при кликах лебединых, средь вод, сиявших в тишине являться муза стала мне» (А. С. Пушкин)... Кого удивит в русской литературе явление «Юго-Запада» – одесское, в основном, её «стилистическое крыло»»: В. Катаев и Ю. Олеша, Э. Багрицкий, В. Жаботинский, К. Чуковский?.. Вряд ли всё это было бы возможно без синего моря и жаркого солнца, без Ланжерона, Потёмкинской лестницы и благословляющего жеста дюка де Ришелье…
Ничего этого нет в Харькове. Правда, его положение на перекрёстке двух больших дорог: с Севера на Юг (из Питера в Крым и на Кавказ) и с Запада на Восток (да притом и на Дальний), безусловно, послужили толчком для уникального роста здесь промышленности, возникновения крупнейшего транспортного узла. Но вот по части природных красот, архитектурных и иных достопримечательностей городу очень не повезло. Они есть, но несколько в стороне – вдоль Северского Донца. А сам город – почти безводен. Недаром с давних времён его обитателями сложена ловкая пословица из названий здешних жалких речушек – Лопани, Харькова, Нетечи: «Хоть лопни, а Харьков не течёт!» Но – стоп, это же изречение показывает: ИЗ САМОГО ОТСУТСТВИЯ ВОДНЫХ ПЛЁСОВ ХАРЬКОВЧАНЕ СУМЕЛИ ИЗВЛЕЧЬ… ПОЭЗИЮ И ЮМОР!
А теперь навскидку – перечисление лишь некоторых харьковских литературных имён, здесь рождённых или с городом тесно связанных: Я бы начал с Г. С. Сковороды, но Википедия его проигнорировала, назвав такой перечень: В Харькове родились или жили продолжительное время поэты Велимир Хлебников, Николай Асеев, Сергей Есенин, Анатолий Мариенгоф, Михаил Кульчицкий, Борис Слуцкий, Борис Чичибабин, Павел Тычина, Владимир Сосюра, Василий Эллан-Блакитный, Остап Вишня, Александр Введенский, Гнат Хоткевич, Игорь Муратов, Кость Гордиенко, Лариса Васильева; прозаики Григорий Квитка-Основьяненко, Григорий Данилевский, Аркадий Аверченко, Иван Бунин, Юрий Олеша, Валентин Катаев, Владимир Добровольский, Николай Сказбуш, Вадим Собко, Юрий Милославский, Эдуард Лимонов, Михаил Елизаров, Александр Мильштейн и другие известные писатели. Подобным (заведомо неполным) списком литературных талантов может похвастаться далеко не каждый даже из крупных городов России. С некоторыми из названных мне довелось быть в близком знакомстве, некоторых знал шапочно. Уже много лет живя вне Харькова, часто думаю о причине явления. Да ведь похожий список может быть составлен и из имён харьковских художников, начиная от И. Е. Репина, актёров (Лесь Курбас, Марьян Крушельницкий, Александр Крамов, Клавдия Шульженко, Людмила Гурченко…)
Новый свет на «харьковский культурный феномен» пролили присланные для опубликования в «Тредиаковском» очерки двух харьковских литераторов, посвящённые памяти Марлены Рахлиной. Поэт Сергей Шелковый торжественно-траурную параллель славных литературных имён города, в котором прошла вся её творческая жизнь, выстроил (соответственно могилам усопших) вдоль улицы Пушкинской, где теперь навеки упокоилась и моя любимая единственная родная сестра. Автор обозначил этим главный вектор и её творчества, и этико-эстетический идеал лучшей части русской и украинской литературы. Опираясь на самые характерные стихи и строки покойной, культуролог, фольклорист и поэт Михаил Красиков показывает, как выразились в её творчестве главные болевые точки отпущенного ей времени и основные особенности пушкинской традиции, определяющей лицо всей «харьковской музы».
Когда нашими родителями на пороге их полувекового, рубежного возраста в 1950 году тогдашние власти пополнили ГУЛАГ, нас с Марленой и старой бабушкой гуманно переселили из двух 12-метровых комнат «ведомственного» жилья в 10-метровую каморку на ул. Лермонтовской. Случайность? – Конечно! Только далеко не единственная… Я тогда лишь недавно окончил школу. Теперь улица, на которой она стояла и стоит, уже давно носит имя друга Марлены и всей нашей семьи поэта Бориса Чичибабина. Всё правильно!
Феликс Рахлин
Она закляла свою судьбу, написав бессмертные строки:
И неужели хватит духу
у злой судьбы, у бытия
убить счастливую старуху,
которой завтра стану я?
Процитированное стихотворение «Все будет завтра…», превратившееся благодаря композитору Ларисе Критской и певице Елене Камбуровой в песню, переворачивающую всё твое существо, казалось, являлось вызовом самой природе, самой «задумке» миропорядка:
И неужели хватит духу…
И Смерть, действительно, долго не решалась…
Умерла М. Д. Рахлина 5 июня 2010 года. Дата скорбная, но ведь это канун дня рождения Пушкина, не просто боготворимого Марленой, а бывшего всегда её насущным собеседником. Есть в этой дате знак свыше, подарок и милость Божья: ведь Рахлина была настоящим поэтом, который всегда – поэт милостью Божьей.
Вспоминая Марлену, сразу же видишь её улыбку – совершенно особенную, обескураживающе длительную, словно незаходящее солнце. Наверное, так она улыбалась следователям КГБ в ответ на их запугивания, и красноречие доблестных мужей таяло на глазах. Наверняка так она улыбалась глядящим на неё вприщур преступникам – ворам, насильникам, убийцам, преподавая им много лет российскую словесность, рассказывая – Бог ты мой! – о душевных муках Татьяны Лариной и мечтах «тургеневских девушек»[1].
В этой улыбке было столько доброты, любви и благодарности к окружающим, что, казалось, все темное и злое в тебе и вокруг просто мгновенно испарялось. Это была улыбка ребенка («никогда не вырасти // и не стать мне взрослой»), безоглядно доверяющего всем дядям и тетям, знающего: все люди добры!
Помню, в самом начале 90-х я пришел к ней домой и с порога услышал: «Я Вас сейчас буду кормить!» – на что невольно процитировал классика: «Сначала накормите человека, а потом спрашивайте с него нравственность». Марлена тут же парировала: «А я Вас покормлю и нравственности спрашивать не буду…»
Она умела и любила быть Марфой (хоть и называла быт своим «убийцей»):
Я стану трудиться: водицы налью,
я дров наколю, потеплей натоплю,
и солью насущной – твой хлеб посолю:
все это тебе, вместо слова «люблю».
В ответ на реплику о необходимости борьбы со злом она могла по-женски и по-матерински негромко, кротко, но внятно сказать:
А я Вам дам напиться из колодца,
любовь и нежность – тоже ремесло.
Но она же с молодых лет знала и ценила своё предназначение – быть Марией, той самой, которую, как известно, Христос предпочел заботливой и хлопотливой Марфе. Марлена прекрасно себя чувствовала «единой в двух лицах» – Марии и Марфы, потому что и в той, и в другой ипостаси была «одна любовь – и больше ничего».
Стихотворение «Одна любовь» – ключевое для понимания поэтического характера и дара Марлены Рахлиной. Борис Чичибабин справедливо назвал это произведение «программой всей жизни поэта» и с завистью отметил: «…всегда жалею, что его написал не я». Человеческое и творческое кредо автора здесь выражено бесхитростно, но точно:
Кому что надо и кому что мило:
вам – драться, им – ломать, а мне – любить.
Однако эта любовь отнюдь не означала благостности и всепрощения. Не только «вам (друзьям – М. К.) драться» – но и: «А все-таки я вам (врагам, то бишь властям – М. К.) врезала! <…> А всё-таки я вам вмазала!» – в стихотворении 1983 г. «Мой праздник», с эпиграфом: «Узнав об опубликовании “Стихов Алтуняну” в 36-м номере “Континента”». Как-то это далековато от христианского смирения…
Да, она была воином, воительницей Света, а если сказать менее пафосно (но не менее точно) – этакой бесшабашной Пеппидлинныйчулок.
Рахлина – поэт тревожной совести, острейшего (не остывающего!) чувства стыда:
Так, унижением согревшись,
в кармане тискаешь и мнешь
свой стыд, и боль, и гнев созревший
в кулак ли, в фигу ль – не поймешь!
Как и Б. Чичибабин, написавший «Посмертную благодарность А. А. Галичу», М. Рахлина также сказала свое благодарственное слово Поэту, без которого
В любом городке и в любую погоду
любого, но семидесятого года
нам был бы конец и позор,
нам было б так срамно, и горько, и тошно…
Галичем была «наша честь спасена». И А. Д. Сахаровым, без которого «в стране у нас так грязно, // так непристойна жизнь», и В. Гроссманом, прочитав повесть которого «Все течет», нельзя не ужаснуться – нет, не тому, что описывает автор, а тому, как мы жили и живем:
«Чудовище с зелеными глазами» –
вот какова сегодня наша совесть,
и без конца и края льется повесть
о преступленьях – ваших и моих.
Ведь жили мы! И пели! И плясали!
Как все, мы жили, радуясь и ссорясь,
детей рожая, к лекциям готовясь,
трудясь, «соображая на троих»…
Ах, стыдно! Сердце рвется от стыда,
и не отмыться больше никогда!
Но нашу честь спасала и она, скромная учительница литературы из провинциального Харькова, писавшая беспощадные, исполненные боли, гнева, иронии, сарказма и презрения – и к себе, и к другим – строки:
Ведь что вытворяли! И кровь отворяли,
и смачно втыкали под ногти иглу…
Кого выдворяли, кого водворяли…
А мы все сидим, как сидели, в углу.
Любезная жизнь! Ненаглядные чада!
Бесценные клетки! Родные гроши!
И нету искусства – и ладно, не надо!
И нету души – проживем без души!
И много нас, много, о Боже, как много,
как долго, как сладостно наше житье!
И нет у нас Бога – не надо и Бога!
И нету любви – проживем без нее!
Пейзаж моей Родины не увядаем:
багровое знамя, да пламя, да дым,
а мы все сидим, все сидим, все гадаем,
что завтра отнимут? А мы – отдадим!
Написанное в 1975 году, в эпоху «расцвета застоя» и методичной борьбы с диссидентами (а Марлену связывали давние дружеские узы с людьми, не скрывавшими своего инакомыслия и пострадавшими за него – Ларисой Богораз, Юлием Даниэлем, Борисом Чичибабиным, Генрихом Алтуняном…), это произведение, несомненно, является классикой гражданской лирики XX столетия. И фактом героизма автора: ведь это стихотворение-поступок! Трижды прав Борис Чичибабин, говоря в предисловии к книге М. Рахлиной «Надежда сильнее меня» (1990) о том, что такие строки могут быть предъявлены в качестве оправдательного документа о времени, свидетельствуя, что «и в это малопочтенное время существовали совесть, честь и благородство».
Увы, как и положено классическому тексту, он не устарел и сегодня: нет уже «багрового знамени», но разве не убийственная ирония Истории в том, кого мы «водворяем» «на царство», и разве мы, в большинстве своем рабы «бесценных клеток», не сидим по углам и гадаем – «что завтра отнимут? А мы – отдадим!»? И ведь отдаем же, и чуть ли не «спасибо» кричим вдогонку!..
А вот Рахлина с «гражданином начальником» («Поэт и гражданин начальник») не церемонилась – просто его не боялась. В стихотворении «Не верь, не бойся, не проси!» Марлена вообще им… командует:
В ряды, охранители, стройся,
сминая меня, как траву…
«Не верь, не проси и не бойся!» –
И так я доныне живу.
Её внутренняя свобода не регламентировалась внешними предписаниями, её феноменальное бесстрашие коренилось в глубоком чувстве нравственной правоты, а, значит, в неизбежном наступлении – рано или поздно – исторической справедливости:
Ведь это мы,а не они,
даем народу хлеб и воду
любви, искусства и свободы,
ведь это мы, а не они,
решаем, вёдро или слякоть,
смеяться людям или плакать.
Ведь это мы, из наших комнат!
Ведь это нас с любовью вспомнит
народ в предбудущие дни!
Мы победим, а не они!
И ведь как угадала: не в будущие, а в «предбудущие» дни – то есть сегодня!
Четкое противопоставление (и противостояние!) мы (Порядочные Люди) и они (Люди Власти) – лейтмотив всех «политических» стихов Марлены, наиболее ярко выраженный в процитированном только что стихотворении, посвященном её любимому другу Лешке Пугачеву – барду, актеру, художнику, неунывающему человеку. С каким удовольствием в стихотворном послании «Борису Чичибабину» Марлена Давидовна, прекрасный знаток русского языка, употребляет слобожанский украинизм, просторечное «ихний» – вместо орфографически стерильного «их», в одном этом слове являя «кило презрения» (её любимое выраженьице) «сильным мира сего»:
Дворцы и тюрьмы, города и веси,
все ихнее величье и почет, –
одна твоя бумажка перевесит,
дух освежит, от духоты спасет.
Совсем не случайно уже в 1990-е произошла творческая встреча Марлены Рахлиной с мощной поэзией самого вольнолюбивого украинского поэта второй половины XX века Васыля Стуса: за короткий период Марлена перевела (и как перевела!) его книгу «Золотокоса красуня», а «лебединой песней» её стал перевод книги Стуса «Палімпсести». Без известного равенства душ, темпераментов и талантов такой перевод невозможен!
Обращаясь к «милому брату» Борису Чичибабину, М. Рахлина написала:
…за твой глоток шального кислорода –
в стране моей свободу отдают.
Но тем же «шальным кислородом» дышала и она сама. И её стихи именно так и воспринимались (и воспринимаются до сих пор!) – как глоток чистого воздуха – читателями и слушателями, испытывающими «кислородное голодание».
«Бугор осторожности» у Марлены явно был недоразвит. Помню, как в мае 1985 года, во время первой нашей встречи, она довольно громко рассказывала в людном переходе метро: «Внук пришел из школы и говорит: “А знаешь, что означают концы галстука? Левый – октябрята, правый – комсомол, а партия у нас вот где!”» И она от души выразительно похлопала себя сзади по шее. При последних словах проходящие мимо невольно косились, некоторые улыбались.
Казалось, Марлена легко и мужественно несла бремя двойного имени, данного родителями-коммунистами, впоследствии, разумеется, пострадавшими и из-за Маркса, и из-за Ленина – мечтателей, как никто другой, помешавших людям жить так, как они хотели (что справедливо отметил Горький, правда, со знаком «плюс»).
Удивительна интонация всех её стихов: в ней нет ничего нарочитого – человек словно случайно говорит в рифму, просто озвучивая поток мыслей. Естественность её стихов – сверхъестественна. Никакой «сделанности», «оформленности», а уж тем более – «заданности», – просто разговор по душам. Но при этом – никакой болтовни! Даже самые длинные стихи (страницы на полторы) – лаконичны. Словам – тесно, мыслям – просторно, а бьющей через край жизни в них столько, что стирается «демаркационная линия», отделяющая Искусство (вещь условную) от Бытия (феномена безусловного), сметающего своим потоком жалкие человеческие «придумки».
И в искусстве, и в жизни ей ничего не хотелось «раскладывать по полочкам»: «из всего, что есть жизнь, я бы изумительный // винегрет // непременно соорудила»; в лучшей её книге «Другу в поколенье» единственное стихотворение строгой формы, и то выдержанной не до конца, – прекрасный «Подпорченный сонет».
Поэзия Марлены Рахлиной – жизнь без берегов. Может быть, потому, что в самом авторе был преизбыток жизни:
Живу – не надышусь, не насмеюсь,
не наживусь. Живу и не старею.
А вот обращение к самым близким людям (в «Подпорченном сонете», посвященном сыну Жене):
Живу – до смерти: вот и весь мой сказ!
А раньше смерти не помру, поверьте…
Живу! И даже в мой последний час
я отверну глаза свои от смерти
и буду пялиться – на вас, на вас!
Жизнь она ощущала как непрерывный праздник, и сама была человеком праздничным. Замечателен её неологизм в стихотворении «Памяти Андрея Дмитриевича Сахарова»:
Ах, без него в стране у нас так грязно,
так непристойна жизнь – и кто теперь
спасет ее, отчистит и запразднит?
Откупорит окно? Откроет дверь?
Без неё тоже – кто нашу жизнь запразднит?
Живая человеческая душа, трепетная и чуткая не только к своим болям и тревогам, но ко всему на свете, привлекает прежде всего в поэзии М. Рахлиной.
«И живу, счастливая…» – называется одно из её главных стихотворений. Трудно понять, в чем секрет этой легкости, этого счастья, которое сродни блаженству святых или юродивых:
Как легко я дуриком,
дурочкой живу я,
пряча в горле горя ком,
рану ножевую.
Я привычным лепетом
это прикрываю,
щи хлебаю лаптем,
дегтем запиваю.
Все равно, счастливою
родилась – и буду!
Слезы, словно сливы, я
выроню – забуду.
И живу, красивая,
и живу, счастливая,
по морю, как по суху,
У Христа за пазухой!
Недаром она предварила стихотворение «Начало» эпиграфом:
Когда бы воли и ума хватило б для того,
я б счастье сделала сама – из сердца своего!
(Из моих детских стихов)
Права Инна Захарова, замечая в послесловии к книге М. Рахлиной «Чаша» (2001): «…поэт пишет, что был счастлив, и в это веришь, несмотря на то, что в книге так много горя, одиночества, боли и даже отчаяния. Счастье – это дар, гораздо более редкий, чем талант».
Счастлива Марлена была ещё и тем, что однажды её озарило Слово, жар и притягательность которого она ощущала постоянно, зная:
…и силою владеет – только Слово,
и чудеса свершает – только Слово
на нашем бедном жизненном кругу.
Поэтому-то и взвешивала каждое свое слово на весах поточнее аптекарских, прежде чем пустить его «в люди», ведь –
…тех, кто мутен был, забвенье ждет,
а тех, кто точен был, венчает слава.
Впрочем, слава её интересовала меньше всего. Тщеславие никаким боком из неё не вылезало. А уж зависти к кому-либо у Марлены никогда не было и в помине.
Верная себе, Рахлина написала (за много лет до смерти) «Проект автоэпитафии», где есть строки:
Не желаю знать о беде!
Не встречала ее нигде…
Я хочу, чтоб мой легкий нрав
Завсегда оставался прав!
<…>
Я хочу, на старости лет,
только светлый оставить след,
перед смертью – и на века
вам хочу свалять дурака.
<…>
… У меня одна голова,
из неё прорастет трава:
погуляйте на том лугу!
Я все сделаю, что смогу,
чтоб, не хая и не кляня,
вспоминали вы про меня…
Будем же радостно и светло вспоминать человека, любившего «только светлое Слово // и только сердечную связь», заражавшего не просто жизнелюбием, энергией и оптимизмом, но верой в то, что счастье – неотъемлемое свойство Бытия.
Нет, не хватит духу у «злой судьбы» убить счастливую Марлену!
15.08.2010 г.
[1] Как отметил Е. Е Захаров, зеки, дававшие всем учителям клички, прозывали М. Рахлину «Королева Марго» и «Парижаночка» – прим. гл. редактора.