MENU
Гаряча лінія з пошуку зниклих безвісти в Україні
Документування воєнних злочинів в Україні.
Глобальна ініціатива T4P (Трибунал для Путіна) була створена у відповідь на повномасштабну агресію Росії проти України у лютому 2022 року. Учасники ініціативи документують події, у яких є ознаки злочинів згідно з Римським статутом Міжнародного кримінального суду (геноцид, злочини проти людяності, воєнні злочини) в усіх регіонах України

Памяти Валерия Абрамкина

27.01.2013    джерело: hro.org


25 января 2013 года в Москве на 67-м году жизни после продолжительной болезни скончался правозащитник Валерий Абрамкин, бывший политзаключенный советской эпохи, основатель и бессменный руководитель Центра содействия реформе уголовного правосудия.

Валерий Абрамкин принимал участие в демократическом движении 70-х – 80-х годов. В 1976 году после очередного обыска сотрудниками КГБ ему было вынесено официальное предупреждение об аресте в случае дальнейшего участия в "антисоветской деятельности", затем последовало увольнение (по указанию КГБ) из научно-исследовательского института, где он вел научную работу в области атомной технологии. Работал лесорубом, кочегаром, церковным сторожем.
В 70-е годы активно занимался правозащитной деятельностью, участвовал в выпуске самиздатовских журналов "Воскресение" и "Поиски". В 1979 году органам КГБ и прокуратуры было дано указание прекратить выход "Поисков", которые приобретали все большую популярность в среде демократической интеллигенции.

У сотрудников и читателей этого журнала было проведено более ста обысков, возбуждено дело по статье 190-1 УК РСФСР ("распространение клеветнических измышлений, порочащих советский общественный и государственный строй"). Поскольку прекратить выход журнала властям не удавалось, В.Абрамкин был объявлен заложником за выход очередного номера "Поисков".
В декабре 1979-го года был арестован. Год провел в Бутырской тюрьме. В октябре 1980-го года приговорен по ст.190-1 к трем годам лагерей. Был направлен в лагерь для уголовных преступников на Алтае.
Из тюрьмы и лагеря регулярно передавал информацию о нарушениях прав человека, за что был приговорен к еще трем годам заключения по все той же ст.190-1, В лагере заболел туберкулезом и рядом других серьезных заболеваний. Благодаря протестам западных правозащитных организаций был освобожден по окончании второго срока, без возбуждения еще одного дела.
В декабре 1985-го года был направлен под надзор милиции в глухую деревню Тверской области, где работал в школе для умственно-отсталых детей. Несмотря на начавшиеся в СССР перемены, в Москву ему было разрешено вернуться лишь в начале 1989-го года. По возвращении в Москву включился в активную правозащитную деятельность, вошел в Московскую Хельсинкскую Группу, создал неправительственную организацию "Тюрьма и Воля", которая в 1992 году преобразована в Центр содействия реформе уголовного правосудия. В 1990 г. стал членом PRI (Penal Reform International).

В конце 1991-го года В.Абрамкин совместно с журналистом Игорем Деминым разработал проект специальной радиопередачи для заключенных, который был одобрен руководством государственной радиостанции "Радио России".
С января 1992-го года передача для заключенных "Облака" еженедельно выходит в эфир. В.Абрамкин является постоянным автором сценариев и участником этой передачи. По опросу, проведенному "Фондом общественного мнения", "Облака" слушает более 25% взрослого населения России.

В. Абрамкин участвовал в разработке различных законопроектов в области уголовного правосудия для российского парламента, в частности, им по поручению Комитета по правам человека ВС РФ был подготовлен первый вариант законопроекта по изменению действующего пенитенциарного кодекса. В июне 1992 года в действующий тогда Исправительно-трудовой кодекс были внесены изменения, значительно смягчающие условия содержания заключенных и приблизивших наше пенитициарное законодательство к Европейским стандартам.

В 1992 году совместно с Юрием Чижовым подготовлена и выпущена книга "Как выжить в советской тюрьме", около 30 тыс. экз. которой бесплатно роздано заключенным и их родственникам.
В. Абрамкин – автор многочисленных публикаций, книг, радио и телепередач о положении заключенных, последствиях исполнения уголовного наказания. Им также подготовлено несколько десятков докладов для международных конференций, государственных структур, международных и национальных неправительственных организаций о положении российских заключенных, нарушениях прав человека, различных аспектах исполнения уголовного наказания.

Валерий Абрамкин в течение многих лет регулярно посещал пенитенциарные учреждения с целью контроля за соблюдением прав человека, для оказания помощи заключенным, освобождающимся, сотрудникам пенитенциарных учреждений.

Являлся членом Совета по судебной реформе (1994-1997 гг.) и членом Постоянной Палаты ПКС при Президенте РФ (1997-2000 гг.), Комиссии по правам человека при Президенте РФ (2002-2004 г.), Общественного Совета при министре юстиции РФ (с августа 2003 г.), Комиссии по правам человека при мэре г. Москвы.

С ноября 2004 года – член Совета при Президенте РФ по содействию развитию гражданского общества и правам человека.

 


МИР МИРОВ

Валерий Абрамкин

Странные ощущения
Из рассказов Валерия Абрамкина

...То, что меня посадят, было ясно. Еще в апреле 1979 года меня вызвали в Мосгорпрокуратуру и сказали прямо: "как только выйдет следующий номер "Поисков" (так назывался журнал, в выпуске которого я участвовал), вас посадят". Собирается редколлегия, где все знают, что меня объявили заложником. Никакого обсуждения, голосования – все глядят на меня: я должен решить... "Ну и что, – говорю, – даже если б мне расстрелом угрожали – какая разница? Мы не из их угроз должны исходить, а из нашего долга"... Но вот то, что тюрьма – совсем другой мир, загробный мир – это я себе не представлял.
Скажем, мне приходилось голодать и на воле, по три дня, по неделе. Все это было мне знакомо, поэтому, думал, любой голод выдержу. В первый тюремный год я несколько раз объявлял голодовку – на неделю, на 25 дней, и было не так уж тяжело. Но уже через два года двухдневная голодовка требовала от меня таких сил, каких и месячная на воле не требует. Когда я, скажем, в карцер впервые попал... зима, стекла в окне выбиты, а из одежды трусы, майка, зэковский костюмчик х/б, – не верил, что сутки проживу, а сидеть предстояло десять суток. Но это не самое страшное.
...Система – безумна. Я читал "Мертвый дом", читал "Архипелаг", читал Марченко... Это была для меня просто информация. В отличие от человека, который попал впервые в тюрьму за обычные преступления и ничего не читал, – например, что выходило в Самиздате, – у меня ситуация легче была. Но по сути, по главному содержанию, похожего я не обнаружил. Понимаете? Ничего похожего! Освободившись через шесть лет и прожив год на воле, я заново начал все переживать и понял, что это все прочувствованное в лагере очень близко к "Мертвому дому". Гораздо ближе, чем написанное Анатолием Марченко или тем же Буковским.
У Марченко еще более или менее адекватное описание. Я имею в виду, прежде всего, состояния там переживаемые и духовный нрав тюремного мира. Видимо, надо было быть более зрелым человеком, чтоб усвоить из книг о тюрьме не просто информацию, а сам опыт затворенности.
Вы знаете, сейчас много про 30-е годы пишут, но тот опыт, который люди получали в 30-е годы еще, куда нас авторы приглашают, – почему-то не дотягивает до этого духовного опыта. Все больше о внешнем пишут, и выходит, мы просто отодвигаемся от нашего зла, мы его отстраняем. Мне это кажется попыткой отодвинуться – овеществить и отодвинуть зло. И пока так будут писать о прошедшем – нашим, своим этот опыт не станет никогда. Сейчас представление о прошедшем – это попытка отодвинуть его: все это просто приводится в привычные формы старой культуры.
* * *
В моих мыслях о тюрьме есть такой сюжет: "внетрагедийная ситуация". "Внетрагедийные ситуации" связаны не столько с состоянием внутренней затворенности, с положением человека в зоне, сколько с теми событиями, которые происходили там помимо зэков.
На меня ведь давили постоянно, пытались сломать. Это были страшные годы: 1983 год и, наконец, 1985 год – самый страшный.
..."Cломать" – это можно по-разному представить. Человек, скажем, покаялся, отказался от дальнейшей деятельности, сделал публичное заявление. Заявление от меня, например, требовали: а текст, дескать, мы напишем. Но за этим внешним планом идет: сломать духовную основу.
Я до ареста верил, что сам сделаю выбор, – и тут вдруг у меня начало возникать чувство, что я играю отведенную мне роль. Мне никогда в голову не приходило, что у конкретных людей, которые мною занимались, такое глубокое проникновение в мое состояние, в мое переживание.
Я выходил с ощущением, что они могут сломать любого, с любым сделать что угодно. Я вышел, и в 1986 году слушал "радиоголоса" в деревне, куда меня отправили под надзор. Тогда как раз Щаранского выпустили. Это было время, когда особенно сильно на политзаключенных давили, – не все выдерживали. Был целый поток покаяний, выступлений по телевидению с отказами от дальнейшей деятельности. И вот, по передачам западного радио выходило, что Щаранский – единственный герой: все выдержал, все испытания достойно перенес, не сломался. А у меня было ощущение, что это не так. Просто им не надо было, чтобы он ломался – он и вышел героем. Если б им надо было сломать, они бы и его сломали. Вот такое ощущение я вынес из лагеря. У меня были жуткие состояния, мне казалось, что выбора я не делал никогда.
* * *
...Для меня демократическое движение не сводилось просто к борьбе за права человека. Это – борьба за расширение поля трагедийных ситуаций, за духовное возрождение нации, очищение. Когда в середине 70-х годов я включился в правозащитное движение, у меня было представление, что это возможность возвращения трагедийных ситуаций в России, где десятилетиями трагедийность приглушалась, ликвидировалась.
Трагедия всегда предполагает возможность выбора. Выбора между добром и злом. За выбор ты платишь: или смертью, страданиями (за добро) или своей душой (за зло), приобретая жизненные блага, делая карьеру и тому подобное. А если выбора нет, нет и трагедийной ситуации. Возьмите, к примеру, бухаринский процесс. Какой там был выбор? Или историю с Вавиловым... А демократическое движение 60-х – 70-х годов начало формировать трагедийность, создавая возможность выбора для человека, для каждого из нас... И от нас зависело расширение области трагедийных ситуаций. Я свободно выбираю – это как бы дает пример другому, и он тоже свободно выбирает. И так, путем расширения поля трагедийности мы как бы открываем возможность катарсиса для всех.
Кроме того, мы могли уже освоить страшный опыт 30-х годов. Сделать наше прошедшее – прошлым. Это невозможно без встречи, лучше даже сказать – без сретенья духовных опытов поколений не только нашего и предшествующего поколения, а и поколений из других пластов времени, скажем ХIХ века. Трагедийная ситуация – это всегда "сретенье" духовных опытов множества поколений. Грубый пример: когда я вступал в противостояние с властями, то мне вспоминались декабристы или петрашевцы, или еще кто-то... Я свободно выбираю, сам делаю такой-то шаг, иду на жертвы – то есть поступаю по своей воле так, как хочу. Но где-то в 1978 году у меня впервые возникло ощущение, что это не совсем так. Что я делаю нечто, мне "предписанное".
По делу "Поисков" арестовали несколько человек (в 1979-1982 годах). В 1983 году я уже мог рассматривать все судебно-следственные сюжеты отстраненно. И мне казалось, что мы не делали выбора, – каждому из нас навязали определенную роль. Один должен был покаяться – и он не то, чтобы покаялся по сути, но по форме вышло покаяние. Другой должен был твердо держаться на суде, но потом, в заключении, не слишком фрондировать – чтобы освободиться после первого срока.
А мне отвели роль быть борцом до конца. По первому делу я и не мог пойти на компромисс – скажем, частично признать вину. Я участвовал в выпуске журнала, у меня была ответственность перед читателями, перед авторами, еще перед кем-то. Но обвинения по второму процессу касались лично меня: "агитация и пропаганда в зоне". Чистая "липа" от начала до конца! Признаю я, скажем, что был агентом ЦРУ – это мое дело. Оно больше никого как будто не касается. Ну, признаю я, что действительно этих зэков "агитировал". Ну, агитировал – и агитировал, бес с вами, раз вам так хочется – признаю!.. Но когда я попытался занять такую компромиссную позицию, – она для них оказалась неприемлемой. И они сразу меня постарались отшвырнуть в роль "борца".
...А время уже было совсем другое, чем в 1979 году, когда нас по первому делу сажали. Прежде один мой подельник формально покаялся – и его тут же выпустили. За частичное признание своей вины и отказ от дальнейшей политической деятельности. Показаний против нас он не давал. А в 1983 году ни покаяние, ни отречение роли уже не играли. Люди каялись – и досиживали свой срок. Когда, например, Сергей Ходорович сел в 1982 году, ему прямо говорили: "Да на фиг нам покаяние? Говори, у кого фондовские деньги спрятаны!" (Ходорович был распорядителем Русского общественного фонда помощи политзаключенным). Ничего они от него так и не получили: ни денег, ни покаяний. Но у меня осталось ощущение, что роль мне назначена, и я вынужден поступать так, как они мне предписали. Сценарий уже определен и расписан.
* * *
...У меня были случаи, когда я был твердо уверен в том, что они (реальные люди, занимавшиеся мной) моего состояния не могут знать. И все-таки, они в этих случаях действовали так, как будто все "знали". Все, что мне в голову приходило, – вот сделаю то-то и то-то – как будто ими угадывалось, потому что тут же мне ставилась преграда.
Я для себя эту силу назвал "завластье", вот таким смутным словом. Это прямо какая-то мистика, бездна, первородный хаос, в котором еще свет и тьма, добро и зло не разделены: "завластье" появляется оттуда. Оно так сворачивает жизненное пространство, что трагедийной ситуации негде развернуться. Ведь трагедийная ситуация – это ситуация выбора. Если, скажем, Лаю предсказатель говорит, что его сын Эдип убьет его и женится на своей матери, то Лай все-таки может решить: умертвит он сына или нет? Это все-таки выбор. Рок остается? Ну и пусть! Тем более я свободен в выборе. Рок не от меня, зато поступок – мой!
Но взгляните на жизненное пространство в "Колымских рассказах" Шаламова или в "Архипелаге ГУЛАГ". Понимаете, тамошние ситуации отторгаются от трагедийной ткани из-за "несовместимости" с ней. Попробуйте-ка здесь развернуть любую трагедию или евангельские сюжеты – они не врастут, будут тут же отторгнуты. Это уж какой-то другой мир. И у меня-то ломка была как раз на этом. На том, что я почувствовал: нет у меня никакого выбора. Когда я это понял, я даже на какое-то время успокоился, подумав: что ж, у меня нет выбора, зато, в конце концов, своей жизнью я все-таки сам распоряжаюсь. И если захочу, чем не выход – самоубийство? Этот последний выбор всегда есть... А у меня и его не оказалось! Когда я сказал: "Все, пора... пора кончать канитель", – у меня ничего не вышло. Мне не дали. "Завластье" и эту возможность отобрало. Как только я запланировал умереть, мой план тут же сломали. Вот это я уже приписывал мистической силе...
Кстати, когда выходишь из подобных состояний, в первый момент есть такое ощущение, будто вправе с кем угодно сделать все, что угодно. Я могу убить человека – имею на это право, могу отнять у него кусок хлеба – мне позволено... И главное, я это сделать в силах – человек мне подчинится. Он отдаст мне кусок хлеба, он безропотно умрет.
Это можно назвать состоянием внетрагедийности, ощущением внетрагедийности. Я могу, я имею право на все, что угодно, и это уже не взвешивается на весах добра и зла. Это не подлежит трагедийному разбирательству. Я говорю об ощущениях последнего года, 1985-го. Когда в 1985, после второго тюремного срока, я вышел на свободу, я был совершенно внутренне сломлен.
* * *
Я вышел на свободу с ощущением потока хаоса, который все больше захватывает нашу жизнь. Вот взять ту же перестройку... Они ее начали только тогда, когда сломали диссидентство. В 1985 году, уже в начале перестройки, политзаключенных ломали жутко! На этот период приходится очень много попыток самоубийства, очень много покаяний и множество таких вещей, которые казались невероятными, с людьми, по моим представлениям, совершенно железными, стойкими. Когда я освободился, и до меня все эти известия дошли, через те свои состояния я их хорошо понимал, зная, что это такое.
Я вышел, будто другой человек. Совершенно другим человеком вышел, как будто дважды рожденным... И сейчас, когда я читаю прежние письма свои... или, скажем, "Бутырские лоскутки ", которые писал в 1980 году, в тюрьме, вижу: это не я теперешний. Я их читаю как посторонний читатель. У меня совершенно ясное ощущение, что я не имею права подписывать одной и той же фамилией свои "Бутырские лоскутки" и то, что я теперь пишу, – не потому, что я чего-то боюсь. Я уже ничего не боюсь. У меня осталось ощущение долга перед человеком, который там умер, и этот долг я должен выполнить – хотя, в принципе, это долг перед другим человеком.
У меня ощущение, как будто у меня появилось совершенно другое предназначение. Не то, с которым я пришел в мир, где родился и сел в тюрьму, а совершенно другое. Я чувствую, что я не должен бороться со злом, а должен служить равновесию. Вы понимаете? Выжить в борьбе со злом я уже не могу. Значит, я должен с ним жить в каком-то равновесии... Может быть, я и ошибаюсь, но мне иногда кажется, что, если б у меня вдруг возникла возможность вернуться в прошлую дотюремную жизнь, – туда, в 70-е годы, я бы постарался избежать этого. В мире происходит что-то страшное, когда уже начался переход к другой жизни, и человек может выжить, только переписав набело весь текст культуры. И выстроив жизнь на совершенно других основаниях. Старые не могут никого спасти. И то, чем я сейчас живу внутренне, – попытка этот способ жизни найти. Причем, у меня есть такое ощущение, что я уже для этого нового способа жизни не годен, это уже не мой опыт – но он еще может пригодиться другим людям. Такое странное ощущение...
* * *
Самое светлое воспоминание для меня – это Бутырки, два месяца в одиночке коридора смертников: абсолютная тишина, нет динамиков. А камера большая – на четырех человек. Прекрасное время. Книг навалом, – пиши, сколько хочешь. Не надо никого бояться, сокамерников нет, и никто тебя не сдаст.
Мне рассказывали, что в давние времена был такой обряд: человека душили. Затягивали веревку на шее и ждали, когда он умрет. Когда же он умирал, его откачивали и возвращали к жизни. Как рассказывают антропософы, то был способ перевода человека в новую личность...
Источник: "Век ХХ и мир", №3 1993 г.

 Поділитися