А чтоб ты долго жил, Кургузов!

Де все людською мукою взялось…

Василь Стус

В этом, 2012 году, 27–29 июля я и Олесь Шевченко посетили до боли родной лагерь ВС-389/36 в селе Кучино на Среднем Урале, где сейчас действует Мемориальный музей политических репрессий «Пермь-36».

Начиная с 2005 года на территории лагеря строгого режима ежегодно проходят многолюдные Международные фестивали «Пилорама». Приезжают известные певцы со всей России и из-за рубежа. А рядом в палатках идут оживленные дискуссии на исторические и актуальные темы – с участием бывших политзаключенных, правозащитников, уполномоченных по правам человека, политологов, журналистов и гостей. В прошлом году тема была «20 лет спустя», в этом – «Жить вместе».

Почему фестиваль называется «Пилорама»? Да потому, что главная его сцена установлена на пилораме, которая действовала в лагере до его закрытия в 1987 году. А когда в 1993 году Пермский «Мемориал» принялся восстанавливать этот особенно ценный объект истории России – последний в СССР политический лагерь, – и нужно было восстановить ограждения, мемориальцы сами пилили дерево. Открылся Музей в 1995 году и уже стал известен в мире наряду с Освенцимом, Бухенвальдом, Заксенхаузеном – одного ведь ряда объекты. Организатор фестивалей – «Мемориальный центр истории политических репрессий „Пермь-36“», при поддержке Министерства культуры, молодежной политики и массовых коммуникаций Пермского края. У нас в Украине ничего похожего нет.

Вывеска «учреждения». Не тюрьмы и не концлагеря

Мы с Олесем Шевченко – бывшие узники этого лагеря – были приглашены в качестве почетных гостей, принимали участие в презентации двух книг стихов Василя Стуса в переводах на русский язык Александра Купрейченко и Марлены Рахлиной, а также диска «Цветок на камне», на котором стихи Стуса читают московские актеры. Автор проекта – Ольга Бойцова.

Конечно же, нас, живых экспонатов Музея, окружили журналисты и другие люди – пришлось стать экскурсоводами – Олесь на зоне строгого режима, где провел лет шесть, а я – в зоне особого (камерного) режима, где тоже отбыл 6 лет среди таких «особо опасных рецидивистов», как Иван Кандыба, Левко Лукьяненко, Юрий Литвин, Михайло Горынь, Валерий Марченко, Иван Сокульский, Микола Горбаль, Василь Курило, Семен Скалич (Покутник), Григорий Приходько, эстонцы Март Никлус, Энн Тарто, литовцы Викторас Пяткус и Балис Гаяускас, латыш Гунар Астра, армяне Азат Аршакян и Ашот Навасардян, русские Юрий Федоров, Леонид Бородин. Это известные деятели правозащитного и национально-освободительного движения, а после освобождения – депутаты парламентов и общественные деятели. На строгом режиме, где сидели впервые осужденные узники, тоже было много известных людей. Как и в любом советском политическом лагере, украинцы составляли половину или даже большую часть «контингента» – это при том, что мы составляли всего 16% населения СССР.

И вот, из странствий возвратясь, получаю я сообщение от украинского историка и журналиста Вахтанга Кипиани (он не раз бывал со мной в этом Музее), что бывший надзиратель Владимир Кургузов в газете «Аргументы и факты. Прикамье» обвиняет «Пилораму» в фальсификации истории. Он отрицает, что узники подвергались пыткам и страдали здесь от голода. Кургузов ныне – председатель совета ветеранов соседней колонии № 35 (ст. Всесвятская), возглавлял службу контролёров этого лагеря, он – непосредственный участник событий 1972–1987 гг., и мог бы тоже поведать о тех временах. Однако ему никто не предлагает это сделать, ибо видение событий у него иное,  – сетует бывший исполнитель наших неправедных приговоров (ведь мы, «антисоветчики», уже давно реабилитированы):

«С начала образования колоний и вплоть до выхода на пенсию я не просто руководил контролёрами, но был членом военного трибунала, – рассказывает Владимир Кургузов.– Кто у нас отбывал наказание? Это изменники Родины (ст. 64) – нынешние герои: лесные братья, бендеровцы (так пишет русскоязычная газета, через „е“, хотя речь идет о последователях Степана Бандеры – В. О.), власовцы и наши русские предатели. Те, кто продавал за границу секретные документы. (Действительно, было несколько осужденных, которым смертную казнь заменили 15-ю годами заключения – они были обвинены в сотрудничестве с немецкими оккупантами, и только один – в шпионаже, мордвин майор Филатов. Власовцев освободили еще в 50-х годах. А несколько бывших воинов Украинской Повстанческой Армии честно досиживали свои 25-летние сроки.– В. О.). Далее – антисоветчики (ст. 70). Это всесторонне образованные люди, с большой поддержкой из-за рубежа. Поэтому условия для себя они создали идеальные. Если говорить о 36-м лагере, то одевали их там с иголочки, а питались они лучше большинства населения страны. Почему? Потому что любой прокол администрации у нас тут же отдавался эхом «там» (за границей.– В. О.) и прилетал обратно в виде всевозможных комиссий. Речь шла не просто о горстке людей, которых требовалось изолировать, но об имидже страны в целом. Поэтому нас контролировала не кизеловская прокуратура, которая занималась остальными зонами, но лично зам. областного прокурора».

Одежда особо опасного рецидивиста

Читатель, можете на снимке увидеть, какова был наша одежда «с иголочки». И прочитать, что об этой одежде пишет Левко Лукьяненко в 5-й книге своих воспоминаний «Со времен неволи. Одержимые ». Она вот-вот должна выйти в свет:

«Стуса привезли в Кучинскую тюрьму 12 декабря 1980 года и поселили в маленькую камеру на двоих. В комнате дежурных ментов его, как водится, раздели наголо, перетрясли внимательно вещи, забрали на дополнительную проверку все бумаги, выдали полосатую одежду и приказали одеваться. Он примерил брюки, а они короткие. Накинул на себя куртку, а она короткая и не закрывает поясницу, а рукава едва закрывают локти. Снял и просит выдать побольше, соответственно его росту (его рост был примерно 180 см). Дежурный офицер сказал, что другой одежды не дадут. «Тогда заводите в камеру, – сказал Стус, – в нижнем белье.

– Нет, по закону администрация обязана одеть заключенного в соответствующую одежду, – ответил офицер, – и мы вам выдаем форму рецидивиста.

– Но эта одежда не на меня. Она совсем мала.

– Ну, не будем же мы в тюрьме держать портного, чтобы подгонять одежду под каждого заключенного, – ответил офицер.

– Я не требую индивидуальной подгонки одежды, но требую выдать такую, в которой можно было бы двигаться, потому что эта же просто связывает меня и не закрывает икры, поясницу и руки.

– Стус, вы слишком требовательны. Плохо начинаете сидеть в нашей особо строгой колонии.

– Это вы плохо начинаете. Ведите меня в камеру в белье!

Офицер (старшине): Заведите его в камеру.

Стуса завели в камеру».

«Гражданин контролёр» Кургузов отчасти прав, когда говорит: «Меня просто в бешенство приводит, когда их „санаторий“ сравнивают с ГУЛАГом. В ГУЛАГе люди гибли тысячами, были серьёзные стройки, лесозаготовки, колымская трасса. То были 30–50-е года. Причём тут „Пермь-36“ с её чистенькими, сытенькими узниками, которые занимались на станочках изготовлением клемм для утюгов?»

Вот эти клеммы на снимке рядом с ключами от наших камер. Эти клеммы (мы говорили «панельки») изготовлял и Олесь Шевченко на своей строгой зоне. Михайло Горынь на особой зоне щипцами прикреплял к ним «сухарики». Остальные узники прикручивали винтиками эти панельки к шнуру утюга. 522 шнура за смену. Работа физически не тяжелая, но ее много. Не все могли выполнить норму. А невыполнение нормы – это нарушение режима, за которое полагается наказание: лишение свидания (одно в год), посылки (одна в год до 5 кг, но после отбытия половины срока), карцер до 15 суток. Олесь Шевченко отсидел как-то 66 суток подряд – без перерыва. В карцере горячая пища дается один раз в двое суток, без сахара и жира, и 400 г хлеба ежедневно. Если ты не в карцере, то твое питание (первая норма) стоит 22–24 рубля в месяц. Люди постарше знают, что это за деньги. Что на свободе некоторые люди питались еще хуже – не возражаю. И не сравниваю наше питание и вообще условия содержания с гулаговскими, сталинскими временами. Там действительно люди мёрли как мухи. А через наш лагерь особого режима прошло с 1980 по 1987 годы всего 53 узника. Погибли только восемь: Андрей Турик (1982), Михаил Курка (1983), Иван Мамчич и Олекса Тихий (5.05.1984), Юрий Литвин (4.09.1984), Валерий Марченко (7.10.1984), Акпер Керимов (19.01.1985), Василь Стус (4.09.1985). Немного? 15%! В соседней зоне строгого режима погиб Ишхан Мкртчян (24.04.1985). В Чистопольской тюрьме – бывший узник Кучино Анатолий Марченко (8.12.1986).

А вот листок кухонной тетради с записью Миколы Горбаля, который осенью 1984 года работал поваром:

Обед. 1 норма: Рассольник. Каша пшённая

9а: Рассольник. Каша пшённая

5б: Щи. Каша пшённая

Выдачу разрешаю: ДПНК (подпись)

Ужин. 1 норма, 5б, 9а – Суп гороховый. Рыба

Выдачу разрешаю: ДПНК (подпись)

12 ноября (среда). Завтрак. 1 норма и 5б – Суп макаронный

9а – Суп перловый

Выдачу разрешаю: ДПНК (подпись)

Объяснения. ДПНК – «дежурный помощник начальника колонии». Норма 9а – для заключенных в одиночной камере, 5б – больничная норма.

«А чтоб ты долго жил!» – восклицает украинец, когда хочет доброжелательно высказать несогласие с собеседником. А чтоб ты долго-долго жил, Кургузов, на таком питании и в таких «санаторных» условиях, если ты говоришь: «Он сидит у нас в тепле и сухости, кушает за столом со скатертью, предварительно изучив меню». Это про Владимира Буковского и Натана Щаранского, которые, по словам Кургузова, не хотели работать, а только искали повода для голодовки, чтобы «там» (за рубежом) «набирать очки». К сведению: принудительно кормить голодающих узников начинали на 18–22-е сутки. Ивана Геля (еще в Мордовии) – на 32-е сутки, Анатолия Марченко в Чистопольской тюрьме – на 39-е. Василь Стус умер на восьмые сутки голодовки. Так «набирались очки»…

Относительно чистоты. На строгом режиме было легче: фундаментальный туалет в зоне действует до сих пор. А в камере особого режима, где сидело от 2 до 8 узников, «параша» (раковина) в углу, ничем не отгорожена. Накрывается куском фанеры. Выбрав момент, когда никто не ест и не молится, открываешь форточку и восседаешь, как на престоле. Отсюда желудочные болезни, кровавый геморрой… Я как-то сказал начальнику лагеря майору Журавкову, который делал обход камер со своей «свитой»:

– Заставляете нас штаны снимать друг перед другом…

– Что вы поносите нас перед честны́м народом!

Думал, посадит в карцер. Нет, поставили с одной стороны доску в квадратный метр.

А иногда воды нет, чтобы слить. Как теперь слышу громовой голос Василя Стуса, стоящего над забитой раковиной:

– Параша уполномочена!

А то трубу под полом прорвало – месяцами живем в смраде. Так тебя перевоспитывают в скотину.

И вода – ржавая, за несколько часов в кружке возникает рыжий осадок, толщиной с палец, сверху – жирная пленка. Такой «санаторий»…

Послушаешь Кургузова, так информация запросто шла из зоны за границу. Как сейчас – от новейших политзаключенных, которых едва ли не каждый день кто-то посещает. На самом же деле акции протеста в основном готовились заранее. Ведь если на свободе об акции не знают и о ней не говорят зарубежные СМИ и политики, то ты хоть подохни – ничего не добьёшься. Определяли дату, требования, список участников, кто сколько будет голодать. И если информация уже ушла за зону, то отказаться от участия в ней нельзя. Текст писался на конденсаторной или папиросной бумаге, микрописью, острым карандашом. Бумажка скручивалась в трубку, обворачивалась целлофаном в несколько слоев, запаивалась спичкой. Вынести такую ампулу можно было только в себе, спрятав ее в «невимовних місцях» (есть такое целомудренное украинское определение – «неудобопроизносимые места»). Или делали продолговатую ампулу, которую проглатывали. Она выходила через сутки-полтора. Следовало снять с нее одну пленку и ампулу проглатывала жена или мать, которая готова была рисковать своей свободой. Но свидание могли прервать в любое время. И редко кто его получал, свидание. Скажем, у Василя Стуса за 12 лет было одно свидание в Мордовии и одно на Урале. Известные его записи под названием «Из лагерной тетради» вынесли литовцы Балис Гаяускас и Ирэна Гаяускене. 16 листочков. В книге они занимают 12 страниц.

«Из лагерной тетради» Василя Стуса

Вспоминает Кургузов надзирателя Ивана Кукушкина. Был таков. И до сих пор есть. И я с ним мирно беседовал впервые в 1995 году. Иван отсидел 4 года за драку с другим надзирателем, поумнел и на предложение директора Музея Виктора Шмырова согласился работать на восстановлении лагеря, одновременно консультируя, как там что было устроено. Впоследствии был начальником охраны Музея.

Олесь Шевченко, латвийский журналист Дайнис Гринвалдс, сотрудница Музея Катя, Василь Овсиенко, Иван Кукушкин – бывший надзиратель. 28.08.2012, Кучино.

Такие воспоминания в мой День Свободы. Ведь в последний раз (дай Бог, чтобы в последний!) освободили меня 21 августа 1988 года. И за сутки доставили с Урала домой в Житомирскую область: в самолете у меня все время всходило солнце… Но об этом – в моей книге «Світло людей» – «Свет человеков», которую можно найти в Интернете.

Василь Овсиенко
День Воли 21 августа 2012.

А в качестве приложения – стихотворение Василя Стуса, написанное вскоре после первого ареста, 26 января 1972 года, адресованное непосредственно надзирателю Владимиру Кургузову.

Невже ти народився, чоловіче,
щоб зазирати в келію мою?
Невже твоє життя тебе не кличе?
Чи ти спізнав життєву путь свою
на цій безрадісній сумній роботі,
де все людською мукою взялось?
Ти все стоїш в моїй тяжкій скорботі,
твоїм нещастям серце пойнялось
моє недужне. Ти ж – за мене вдвоє
нещасніший. Я – сам. А ти – лиш тінь.
Я є добро, а ти – труха і тлінь,
а спільне в нас – що в’язні ми обоє
дверей обабоки. Ти – там, я – тут.
Нас порізнили мури, як статут.

Перевод Александра Купрейченко:

Неужто, человече, ты родился
чтоб в келию заглядывать мою?
Неужто путь другой тебе не снился,
и ты познал земную суть свою
на мрачной и безрадостной работе,
где все покрыто мукою людской?
Вот ты передо мной – в моей заботе,
твое несчастье проняло тоской
мое больное сердце. Ты же вдвое
несчастней. Здесь один я. Ты – лишь тень.
Я есть добро, а ты труха и тлень.
И общее у нас с тобой такое:
мы оба под замком. Ты – там, я – тут.
Лишь стены разделили наш статут.

Перевод Марлены Рахлиной:

Неужто у тебя судьба такая –
ко мне по сто раз за день заглянуть?
И жизнь твоя тебя не призывает?
Осознаешь ли ты вполне свой путь?
На тяжкой и безрадостной работе,
где все – мученье людям. Что же ты?
В моей тоске – за дверью ты, напротив –
с бедой своей явясь из темноты.
И знаешь ли? Ведь ты несчастней вдвое.
Я есмь, а ты – лишь только тень.
Я есмь добро. А ты – труха и тлен,
а общее – мы узники с тобою.
Я тут, ты – там, опять к глазку припав,
нас разделяют стены как устав.