MENU
Гаряча лінія з пошуку зниклих безвісти в Україні
Документування воєнних злочинів в Україні.
Глобальна ініціатива T4P (Трибунал для Путіна) була створена у відповідь на повномасштабну агресію Росії проти України у лютому 2022 року. Учасники ініціативи документують події, у яких є ознаки злочинів згідно з Римським статутом Міжнародного кримінального суду (геноцид, злочини проти людяності, воєнні злочини) в усіх регіонах України

"Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые."

21.12.2001   
Евгений Захаров, Харьков

Всего два раза у меня было ясное ощущение "роковых минут", движения истории. Первый раз – в феврале-марте 1987 года, когда шло массовое освобождение узников совести. Второй раз – 19-30 августа 1991 года. Надеюсь, что короткая хроника, которую я решился предложить читателям ПЛ, будет для них небезынтересной.

В понедельник 19 августа у меня был первый день отпуска. Накануне я возился в огороде, готовил картошку под копку. 19 августа мне нужно было подъехать на работу – согласовать новое штатное расписание бюро, которым я руководил, и все, можно отдыхать.

На даче нет ни телевизора, ни радио – у меня с детства идиосинкразия ко всем средствам массовой информации. Поэтому о путче я узнал только часов в 11, когда приехали жена, сын и мать. Первым прибежал Боря с криком: "Государственный переворот!" Я решил, что он меня разыгрывает. Но тут подоспели жена и мать с круглыми глазами, и я понял, что это не розыгрыш.

Хорошо помню первое чувство – безмерное удивление. Как они могли решиться? Это же совершенно противоестественно, сущий идиотизм! Второе чувство – ничего у них не выйдет, сорвется! Говорю об этом своим. – "Ну, ты всегда был клиническим оптимистом!" – отвечают. Подумал о самых близких друзьях в Москве – Ларисе Богораз, Сане Даниэле, Пашке Марченко – где они сейчас, что там происходит.

Мама с сыном остается на даче, пасти нашу собаку, которая опять родила кучу щенят (в прошлый раз ее угораздило родить накануне выборов в украинский парламент 11 щенков! – и мы с Генрихом Алтуняном в день выборов рано утром поехали на птичий рынок их продавать), а мы с женой едем в город.

Приезжаю на работу около двух. У всех без исключения черные лица, похоронное настроение. Никто не смотрит в глаза. Говорю своим коллегам в бюро – "Чего приуныли? Это на два-три дня, не больше! Ну, максимум, неделя!" Двое-трое оживились, заулыбались, остальные мрачно молчат.

Что же делать? Звоню Генриху, он ничего не знает, кроме дежурных объявлений по телевизору и радио. Никто ничего не знает. Сейчас в это трудно поверить, но тогда информацию о происходящем в стране получить даже органам власти было невозможно. В горсовете (я был тогда депутатом горсовета) тоже все подавлены, напуганы, никто ничего не знает.

Звоню в Москву, в "Экспресс-Хронику" и Агентство социальной информации. Здесь, напротив, все оживлены, настроение боевое. Рассказывают о происходящих событиях. Даю номер факса Алтуняна (вот молодец, любитель технических новшеств, успел обзавестись!), прошу сбросить информацию и бегу к нему. Получили простыню в три метра из обоих источников – сообщения о митингах протеста по всей стране, заявление Ельцина. Генрих с одной простыней поехал в горсовет, а я с другой в "Тяжпромавтоматику", где мой ХЭМЗ арендует ЕС-1060, благо это рядом с Алтуняном. Набрал и распечатал текст заявления Ельцина и – на митинг на центральной площади у выхода из метро "Университет". Он начался, говорят, часов в 11 и не прекращается. Народу человек 100. Много "демократов" в штатском. У них на лицах как будто печать, видны сразу.

Я вообще-то не любитель выступать на митингах, но тут уж никуда не денешься, надо. Тем более, что многие всегдашние ораторы отсутствуют.

Выступаю, передаю информацию о событиях, читаю заявление Ельцина. Все предельно внимательны, на многих лицах радость. Те, что в штатском, недоумевают. Неужели и для них это новости? Снова говорю, что ГКЧП – не больше, чем на несколько дней и на этом заканчиваю. Раздаю листочки с текстом Ельцина.

Звоню Генриху. Он рассказывает, что после получения информации в горсовете люди как-то поуспокоились. Евгений Кушнарев (он был тогда председателем горсовета), собрался, приобрел свой привычный вид и решил собрать экстренную сессию горсовета. Во вторник не успеваем – значит, в среду. Председатель облсовета Александр Масельский, наоборот, распустил намеченную заранее на 20 августа сессию – "Нам треба збирати хліб". Алтунян рассказывает, что Александр Степанович еще днем наотрез отказался разгонять митинг на площади. Словом, украинские власти действуют в духе заявления Кравчука.

Написал текст о харьковских событиях этого дня и продиктовал его по телефону в "Экспресс-хронику". Звоню Ларисе. Рассказывает, что и Санька, и Пашка – около Белого дома.

Весь следующий день проходит в тревожном ожидании: что там в Москве? Как поведет себя армия? Курсирую между алтуняновским факсом и митингом на площади, привожу информацию о событиях. Вечером мы с женой смотались на дачу – успокоить мать с сыном. Вернулись совсем поздно.

Утром узнаю о столкновении в Москве, о трех погибших. Тревожно. Иду на сессию. Несколько депутатов предлагают осудить действия ГКЧП. Два выступления против. Одно – заместителя начальника областного КГБ Переверзева. Он фактически поддерживает путч. Секретарь Червонозаводского райкома КПСС Григорьева говорит, что не нужно провоцировать молодежь и что надо ждать решений центральных органов.

Тем не менее, сессия принимает решение осудить незаконные действия ГКЧП. Против голосует фракция коммунистов.

Последующие два дня я помню хуже, хорошо помню только пьянящее чувство свободы, которое я тогда испытывал. Информационной блокады уже нет, все не отрываются от телевизоров. Кушнарев опять собирает экстренную сессию горсовета на понедельник, 26 августа. Станислав Гуренко на сессии Верховной Рады поклялся, что Компартия Украины ничего не знала о путче.

Часов в восемь утра в субботу звонит приятель (жаль, уже не помню, кто именно): скорей беги к обкому. Там жгут бумаги, собралась толпа, хочет его громить. Обком в 5 минутах ходьбы от моего дома. Сразу ноги в руки, прибегаю. Толпа человек 60, кто-то незнакомый говорит в мегафон. За запертыми дверями белые от ужаса лица милиционеров из службы охраны. Меня узнали в толпе, показывают: вон из окон четвертого этажа дымок. Действительно, что-то похожее на дымок. Думаю: если хотели что-то сжечь, давно уже могли это сделать. Беру в руки мегафон, предлагаю не пороть горячку, не ломать обкомовский вход, а избрать из присутствующих группу из пяти человек, которая прошла бы мирно внутрь и все проверила: что жгут, где жгут и т.д. Люди согласились, мы определились, кто пойдет. Прошу толпу отодвинуться от входа, стучусь в дверь, показываю свое депутатское удостоверение, прошу открыть и говорю о наших намерениях. Напуганные охранники говорят, что они не могут никого впускать без разрешения начальства и что они позовут первого секретаря обкома Анатолия Мялицу. Два работника обкома в стандартной форме – темный костюм, белая рубашка, галстук – выходят из здания, толпа встречает их улюлюканьем. Они с трудом пробиваются через толпу и убегают. Но, слава Богу, все обошлось без мордобоя.

Через некоторое время выходит Мялица. Люди обступили его, кричат, улюлюкают. Вступаю с ним в переговоры, излагаю нашу позицию. Он соглашается, но просит толпу отодвинуться, он, мол, не может разговаривать со всеми разом при таком крике. Прошу людей немного отойти. Отходят. Мы с Мялицей остаемся вдвоем, он начинает выворачиваться, крутить, возражать. Отменный демагог! Мы с ним спорили минут 40. Толпа, теряя терпение, приближается, он сразу соглашается на все, просит меня, чтобы люди отошли, а как только они отходят – снова начинает юлить. Тут вдруг подъезжает машина, из нее выходят Кушнарев и Алтунян, только что приехавшие из Киева. Кушнарев говорит: "Будем опечатывать обком – сейчас будет принято решение облисполкома. Евгений Ефимович, я прошу Вас войти в комиссию по опечатыванию. Возьмите еще двух депутатов". Он уходит, а Генрих задерживается и рассказывает, что ночью во Львове толпа ворвалась в обком партии и нашла там телеграмму ЦК КПУ в партийные органы Украины от 18 августа с описанием мер, которые должны принять партийные органы в соответствии с директивами ГКЧП. Обкомы надо опечатать, чтобы документы не пропали. Я предлагаю заняться опечатыванием Сереже Владимирову и Саше Новикову, коллегам-депутатам.

Мялица сереет и уже больше не спорит. Уходит в здание обкома. Через некоторое время к нам присоединяется депутат облсовета Александр Приймак, которого включили в комиссию от облсовета, и невозмутимый капитан милиции Бондаренко (он, по-моему, ни разу за все два с половиной часа не изменился в лице). Мы впятером приступаем к этой процедуре. Я впервые в здании обкома. Ковровые дорожки, мрамор, чистота. Обходим все комнаты на всех этажах, опечатываем их. С нами была фотокорреспондент Нина Бежина, она без устали все фотографирует. Сотрудники обкома покидают здание. Заметно выросшая с утра толпа встречает каждого улюлюканьем и свистом. Наконец, выходим на улице и опечатываем входную дверь. Я был самым высоким из всех, поэтому поднял бумажную ленту с печатью как можно выше и приклеил ее к двери. Толпа ревет от восторга. Шум неимоверный, крики, свист. Рядом Мялица, он с трудом запирает входную дверь большим ключом и вертит его в руках, как бы не зная, куда деть. Я выхватываю у него ключ из рук и говорю, что пусть он побудет у меня. Мялица протестует, я не отдаю. Толпа кричит. Тогда Мялица соглашается, но при условии: что я принесу ключ в понедельник к 8 утра. Я не возражаю, и Мялица под свист и крики ретируется.

Хорошо помню странное чувство, меня охватившее: вот у меня в руках ключ, которым не пользовались, наверное, с момента вселения обкома в здание после освобождения от немцев. Не хочется его отдавать в понедельник Мялице. Ко мне подошел худощавый седой красивый полковник, начальник управления охраны общественного порядка горотдела МВД. Фамилии его не помню, а звали его, кажется, Андрей Андреевич. "Слушай, – говорит, – а не мог быты с этим ключом исчезнуть, чтобы тебя никто не нашел?". И милиция их ненавидит. Нина Бежина предлагает сфотографировать меня с ключом от обкома. Я отказываюсь, мне неловко. Тогда она просит снять хотя бы сам ключ в руке – соглашаюсь. Потом это фото моей руки с ключом было во всех харьковских газетах.

Все воскресенье я думал, как бы не отдать этот ключ Мялице. Поздно вечером узнаю, что принято решение Президиума Верховной Рады о запрете компартии. Рано утром звоню Кушнареву домой, рассказываю об этом решении и предлагаю не отдавать ключ под этим предлогом. Он соглашается, обещает заехать к восьми к обкому. Заезжает, говорит Мялице о запрете КПУ, забирает у меня ключ. Далее обкомом и другими партийными зданиями и имуществом занималась ликвидационная комиссия.

На сессии единогласно принимаются все решения, почти все коммунисты голосуют "за", опустив головы и глядя в пол. Создаются комиссии по ликвидации партийных органов, по расследованию фактов исполнения незаконных приказов ГКЧП, площадь Дзержинского переименовывается в площадь Свободы, переименовываются улицы, станция метро. И только один раз коммунисты встрепенулись, подняли головы и проголосовали "против" – когда на голосование поставили предложение снять с площади Дзержинского памятник Ленину. Не хватило нескольких голосов, кажется, трех, и это решение сессии не прошло – единственное. Так этот памятник и стоит. Мирослав Маринович, впервые приехав в Харьков в ноябре 1993 года, сказал: "Як це символічно: пам’ятник душителю свободи на площі Свободи!"

В перерыве во время сессии Кушнарев просит меня возглавить комиссию по расследованию фактов исполнения незаконных приказов ГКЧП. Я согласился войти в комиссию, но возглавить ее отказался.

В работе этой комиссии было много интересных деталей, но сейчас нет возможности об этом говорить. Скажу только, что я очень жестко возражал против того, чтобы комиссия рассматривала анонимные заявления, и мне удалось убедить коллег-депутатов. Работая в этой комиссии в течение недели, мне пришлось опечатывать несколько партийных зданий, беседовать с партийными руководителями разного ранга. Нам удалось найти ту же телеграмму от 18 августа и проследить, как ее выполняли. Чем дальше уходили эти указания от обкома, тем менее охотно действовали партийные работники. Райкомы разрабатывали меры по поддержке ГКЧП, передавали их в парткомы заводов и учреждений, а на уровне первичных партийных организаций все уже тонуло и терялось. Словом, никакой поддержки ГКЧП не получил. Его действия были настолько противоестественными, что были обречены на неудачу.

Неудавшийся путч оказался катализатором процесса распада СССР. Коммунистическое большинство в Верховной Раде сдалось и поддержало Акт о провозглашении независимости, усмотрев в этом меньшее зло, чем экспорт революции из России. Украина неожиданно стала независимой, будучи к этому во многом не готовой.

Я часто думаю: могли ли бы мы добиться большего, действуй мы все иначе? Я не знаю ответа на этот нелегкий вопрос. История не терпит сослагательного наклонения. Мне кажется, что украинское общество было не готово к тому, чтобы провести процесс декоммунизации, отстранить от власти тех, кто участвовал в репрессиях против инакомыслящих, заменить номенклатуру. Не было критической массы людей, которые смогли бы все это осуществить, – общество было очень ослаблено непрекращающимися в течение 70 лет массовыми репрессиями. Не было взаимопонимания людей на Востоке и Западе. Недаром ведь 1 декабря украинский народ проголосовал за главного идеолога ЦК КПУ Леонида Кравчука, а не за бывшего диссидента Вячеслава Чорновола. Словом, на мой взгляд, быстрый старт, как в Польше, Чехии, Венгрии был у нас невозможен. Увы, мы были обречены на те тяжелейшие десять лет, которые мы прожили после Августа 1991 года, на то, чтобы медленно и тяжело переживать посттоталитарную депрессию, еще и отягощенную типично украинскими явлениями. Тем не менее, в этих годах бывали и светлые моменты, накапливались и позитивные изменения. Несмотря на все трудности и негатив, которых было в избытке, общий вектор изменений в стране, на мой взгляд, направлен к лучшему, и дальнейшие результаты будут зависеть в первую очередь от нас самих.

 Поділитися