Марш-бросок со дна ада
1 сентября 1941 года. Вчера мы узнали такое, что никому из нас и во сне не снилось. Генерал Сикорский заключил договор с Советами: должна быть амнистия, все офицеры пойдут в польскую армию. Может, папа приедет к нам, может, тетя Ядзя. (Из дневника Дануты Реклайтес, Казахстан).
Поезда, увозившие в «отдаленные районы СССР» около 40 тысяч польских граждан, жертв последней, 4-й депортации[1], еще не успели добраться до мест назначения, а политический климат в стране кардинально изменился. Через месяц после нападения Германии Советский Союз возобновил дипломатические отношения с Польшей. 30 июля 1941 г. в Лондоне Иван Майский, посол СССР в Великобритании, и польский премьер-министр Владислав Сикорский в присутствии британского премьер-министра Уинстона Черчилля и министра иностранных дел Энтони. Идена подписали двустороннее соглашение, обязуясь оказывать друг другу помощь в войне против Германии. Правительство СССР признало утратившими силу советско-германские договоры 1939 г., касающиеся территориальных изменений в Польше, и в специальном протоколе обязалось предоставить «амнистию всем польским гражданам, содержащимся ныне в заключении на советской территории в качестве военнопленных, или на других достаточных основаниях». Из их числа планировалось сформировать на территории СССР польскую армию.
Ее создание и в дальнейшем командование ею Владислав Сикорский первоначально намеревался поручить генералу Станиславу Халлеру. Но известный всей стране герой, дважды награжденный высшей военной наградой Польши, орденом Virttuti Militari, как сквозь землю провалился. Его не было ни в одной советской тюрьме, ни в одном лагере, ни в одном спецпоселке, и никто не мог сказать, куда он делся после того, как весной 1940 г. его увезли из Старобельского лагеря.
О том, что генерала Халлера, как и почти всех узников этого лагеря расстреляли в Харькове, станет известно только через полвека, когда на территории СССР будут открыты еще две «Катыни» – в Пятихатках под Харьковом и в Медном под Тверью. В 1941 году отсутствие сведений о генерале казалось возмутительным, но все-таки недоразумением, которое рано или поздно разрешится. Однако времени ждать не было. И командующим польской армии был назначен 49-летний генерал Владислав Андерс.
В советский плен он попал тяжелораненым в сентябре 1939 г. Из военной больницы был переведен во Львовскую тюрьму, а затем, как особо опасный враг советской власти, в Москву на Лубянку.
4 августа его почти с почестями освободили и выдали очень смешной документ, подписанный Меркуловым:
«Совершенно секретно. Удостоверение. Предъявитель сего гр. АНДЕРС Владислав Альбертович имеет право свободного проживания в гор. Москве. Адрес: ул. Красина корп. Б дом №1/7, кв. 103».
Совершенно секретное удостоверение, которое надо предъявлять постовым и управдомам, и разрешение свободно проживать по строго определенному адресу можно выдать только в глубоком шоке. Весьма вероятно, что именно в таком состоянии и находились как отдельные чиновники, так и государственная машина в целом, вследствие необходимости совершать действия, противные их природе – освобождать заключенных.
3 октября перед нами открылись ворота лагеря. – вспоминает Мария Свида. – Русские были потрясены не меньше нашего – узников, даже осужденных несправедливо, там на свободу отпускают редко. Те, кто постарше говорили: «Это чудо. Настоящее чудо. Такого в России еще не было».
Чудеса, если честно, получались несколько неуклюжими, с родимыми пятнами темного прошлого. А вы думали, это легко – вот так взять и освободить кого бы то ни было в стране, в которой никто не свободен?
Так, в постановлении Совнаркома и ЦК ВКП(б) «О порядке освобождения и направления польских граждан, амнистируемых согласно Указу Президиума Верховного Совета СССР», принятым в один день (12 августа 1941 г.) с самим указом, черным по белому было написано: Освобожденным польским гражданам разрешается свободное проживание на территории СССР. Но далее следовало невинное, казалось бы, слово за исключением.
Что ж, исключения подтверждают правила, без них не обойтись. Ясно, что в их число входили прифронтовые районы, например. Но список исключений был длинным. Сюда входили режимные города всех категорий, приграничные районы, местности, расположенные вблизи секретных объектов и проч., и проч., и проч. После исключения всех исключений гигантская территория СССР съеживалась до размеров крошечных городков и поселков в отдаленных малозаселенных районах, таких же, в каких польские граждане жили и до амнистии. И стало быть, благоразумнее всего было оставаться на месте.
Воссоединение семей, на что так надеялись все поляки в СССР, на деле тоже происходило нечасто. Люди просто не знали, где искать своих близких, никаких сведений о них им не предоставляли.
На станцию прибывали вагоны, из которых выходили оборванные, небритые, ужасающе худые люди и спрашивали, есть ли здесь польские семьи. «Есть, есть!» – кричали мы. Они называли фамилии – нет ли здесь таких? – но на моей памяти повезло только нашему отцу. Он нас нашел! Это казалось невероятным. За все эти годы я так и не нашла слов, которые хотя бы отчасти могли передать то, что мы почувствовали, когда его увидели. Он был в той же самой одежде, в которой его арестовали; меня это почему-то особенно потрясло; вшивый, покрытый какими-то язвами и с кусочком хлеба в кармане. Сколько дней он ничего не ел, этого никто не знает, но приехать к детям без гостинца он не мог». (Из воспоминаний Ванды Зволак).
Но даже если внешне ничего не менялось, – если по-прежнему не было вестей от близких, всё так же кружилась голова от голода, а кусок мыла казался немыслимой роскошью, – люди совершенно по-другому стали относиться и к самим себе, и к жизни. Замки были сорваны, клетки взломаны.
«Возвращение людям веры, надежды, чувства человеческого достоинства – было, вне сомнения, одним из главных достижения договора Сикорского-Майского», – писал польский посол в Москве Станислав Кот.
Огромной победой польской дипломатии было то, что на территории СССР удалось открыть 807 официальных представительств польского посольства. Это были небольшие организации, в которых работали от 2 до 4 сотрудников, но они делали великое дело.
Распределение гуманитарной помощи, организация приютов для осиротевших детей, инвалидов и стариков – только одна сторона их деятельности. Очень важная, но не единственная. Даже сам факт существования представительств посольства своей родины избавил сотни тысяч людей от ощущения гражданского сиротства. Людям выдавали польские паспорта. На основе опросов и свидетельств составлялась картотека польских граждан в СССР Это позволяло контролировать выполнение указа об амнистии и бить во все колокола, когда становилось известно, что кого-то незаконно продолжают держать в заключении
А в таких случаях недостатка не было. Мало того, освободив формально, находили сотни способов помешать фактически этой свободой воспользоваться – месяцами не выдавали документы, не продавали билеты на железнодорожных станциях, не говоря уж о том, что абсолютному большинству бывших узников купить их было просто не на что. 19 августа Берия распорядился выдавать деньги на проезд к местам формирования польской армии освобождаемым из спецпоселков и лагерей полякам. Но уже через неделю, 26 числа того же месяца, отменил свое решение. Бывали случаи, когда поезда, которые должны были отвезти людей на призывные пункты, увозили их совсем в другую сторону. Подпоручик Станислав З. вспоминает:
«Фактически я был освобожден только 1 сентября 1941 г. Тогда собрали нас около 2500 человек и отправили на юг, якобы в польскую армию. В пути повсюду на станциях сотрудники НКВД говорили нам, что никакой польской армии не существует. Привезли нас в Фарабу, оттуда 900 км по реке Аму-Дарья до Аральского моря – в колхозы. Мы были отрезаны от мира и не понимали, что происходит. Мы объясняли себе это так: поскольку идет война, стало не хватать рабочих рук, вот нас сюда и привезли. Жизнь в колхозе была страшной. Случалось, что мы по три дня не имели во рту маковой росинки. Наконец, мы начали есть собак и кошек. Только 13.02.1842 г. мы были вызваны польско-советской комиссией и 12 марта из колхозов прямиком поехали в Персию».
Саботаж решений правительства, одобренных обожаемым Сталиным, – для СССР явление совершенно невероятное. Несмотря на утверждение Главной Военной Прокуратуры, что в Советском Союзе могли быть случаи превышения власти должностными лицами (именно так, напомню, был классифицирован Катынский расстрел), я по старинке продолжаю считать, что ни одно такое лицо и чихнуть бы не посмело без согласования с вышестоящими инстанциями.
Историк Наталья. Лебедева в статье «Армия Андерса в документах российских архивов» приводит любопытный факт.
Протестуя против задержки с освобождением и против методов обращения с уже амнистированными людьми, бывшие военнопленные генералы Е.Волковицкий и В.Пшездецкий сообщали главе военной миссии в СССР З.Шишко-Богушу о том, что военнопленные сталкиваются в лагере «со злонамеренно некультурным отношением и моральным террором», их принуждают отвечать на вопросы, противные чести, вступать в Красную Армию, оскорбляют польские вооруженные силы и т.д.20 Оправдываясь перед руководством, начальник Грязовецкого лагеря Н.И.Ходас писал: «Все события в лагере, происходившие за период после 31 июля, освещались начальнику УНКВД (по Вологодской области. – Н.Л.) капитану госбезопасности тов. Галкину. В курсе дела держался всегда и секретарь Обкома ВКП(б) т. Комаров. Мне следует отметить, что на мои действия эти товарищи отвечали одобрением, с указанием на полное понимание мною своих задач, а потому и правильные мероприятия».
И тем не менее люди шли на призывные пункты непрерывным потоком. Феликс Конарский, известный польский поэт и актер, будущий автор «Алых маков на Монте Кассино», говорил, что в то время все поляки на территории СССР делились на две категории: те, кто был в армии Андерса, и те, кто больше всего на свете хотел там быть.
«Необходимо было иметь развитое воображение и буйную фантазию, чтобы поверить, что эти человеческие тени, пережившие издевательства, больные, ободранные, в подавляющем своем большинстве без обуви, с ногами, обмотанными какими-то тряпками, скоро будут настоящими солдатами», – вспоминает Стефан Ожеховский, принятый в армии в чине поручика, в ту пору сам больше похожий на привидение.
«Генерал Андерс еще бледный, ходит с палочкой, но полагаю, что это скоро пройдет. (…) Я много видел в жизни, но эту сцену, когда 25 августа он прибыл в наш лагерь возле Вологды, чтобы объявить об окончании нашего плена – я не в состоянии описать даже приблизительно. Еще сегодня, когда я пишу эти слова, слёзы выступают на глазах при воспоминании об этом моменте. Это ликование, чувство торжества среди колючей проволоки, за которой мы жили, или скорее, влачили жалкое существование, столько месяцев! Внезапное появление нашего командира армии в этом чистилище вызвало святой экстаз(…) А потом невиданный энтузиазм: мы снова свободные и снова можем бороться против нашего врага вплоть до победного конца» (из воспоминаний Ежи Гробицкого, ныне полковника).
Поначалу предполагалось, что польская армия на территории СССР будет состоять из двух дивизий по 10 тысяч человек в каждой и одного запасного полка численностью 5 тысяч человек. Но 25 тысяч добровольцев вступили в польскую армию уже к середине сентября. А люди все шли и шли. И не только военнообязанные. Приходили женщины в надежде найти своих мужчин – мужей, отцов, братьев, сыновей (многих из них скоро будут звать катынскими вдовами); и еще – дети..
Ее можно было принять за куклу, наскоро связанную из старых тряпок, но при этом необъяснимым образом способную двигаться и говорить.
– Есть, – это было ее первое слово. – Пани, есть! – повторила она голосом очень похожим на голос профессиональных нищих, и намертво вцепилась в первую юбку, которую перед собой увидела. – Есть, – еще раз пропищала она жалобно(…)
– Кто тебя сюда привел?
– Я сама пришла, – ответила «кукла» и гордо подняла головку.
– Но как?!
– А вот так, – и вдруг начала скачками передвигаться по залу, то останавливаясь, словно бы в изнеможении, то опять подпрыгивая, как будто пробиралась среди снежных сугробов.
– Как тебя зовут?
– Касюня.
– А фамилия?
– Касюня.
– Это имя. А фимилия?
– Касюня, – упрямо и с обидой повторила малышка, готовая расплакаться.
(Вероника Хорт «Дети скитальцы»)
Вероника Хорт – это псевдоним королевы довоенной польской эстрады Ханки Ордонувны (впрочем, это тоже псевдоним, настоящее имя – Мария Анна Петрушинская). Она не избежала советской ссылки, потому что, во-первых, была буржуазно красива, а во-вторых, ее муж, Михал Тышкевич, был графом, за что его и арестовали еще в 1939 г.
После подписания договора Сикорского-Майского Ордонувна работала в одном из представительств польского посольства и по-женски, зубами и ногтями вырвала у судьбы и советской власти 200 польских сирот, которых с помощью Международного Красного Креста переправила в Индию. «Дети скитальцы» – это книга о них, которую Ордонувна написала и издала в 1948 году в Бомбее под никому не известным псевдонимом.из опасения за судьбу своих родственников, оставшихся в ПНР/
Дети, которых пришлось спасать генералу Андерсу, исчислялись тысячами, и проблемы, которые ему пришлось решать, не имели аналогов в истории.
«Я был поражен количеством детей, которых мы видели на всем пути следования. Они были на каждой станции, иногда шли вдоль железнодорожных путей, как я потом узнал, в надежде, что если поезд на минутку остановится, то удастся в него запрыгнуть и хоть какую-то часть пути проехать. Дети были самых разных возрастов, все очень худые, грязные и буквально едва держались на ногах. Как они могли преодолеть такой путь, который и для взрослых нелегок, знают только их Ангелы-Хранители. Думаю, их вел инстинкт выживания, который в детстве очень силен; и он говорил им, что это их последний шанс» (Из воспоминаний Збигнева К., бывшего узника Вологодского лагеря).
Что было делать Андерсу? Он был солдатом – прирожденным, от Бога, а это значит, что самым мощным инстинктом, который жил в нем, был инстинкт защиты слабых. К тому же он был полномочным представителем Родины, той самой Родины, которой приносят присягу, клянутся в любви и верности и зовут Матерью. И для того, чтобы это не было пустым ритуалом, в определенные моменты Родина-мать должна сойти с пьедестала, повесить нимб на гвоздь у входа и начать вычесывать вши, промывать гноящиеся раны тем, у кого другой матери просто не было.
С подростками, которым до призывного возраста не хватало лет двух-трех – ну пяти, кто считает! – было проще всего. Андерс просто распорядился принимать в армию всех желающих без возрастных ограничений. С маленькими было сложнее. 12 сентября 1941 г. Андерс издает приказ о создании военных молодежных формирований и школы кадетов в Бузулуке и Тоцком. Таким образом, удалось легализовать еще около четырех тысяч «детей полка». Как быть с остальными?
Продовольственных пайков выдавалось 25 тысяч и ни одной крупинкой больше, при этом, как и всё в России, с перебоями. Местами формирования польских дивизий были летние военные лагеря близь села Татищево под Саратовом и села Тоцкое в Оренбургской области. Они представляли собой несколько наскоро сколоченных из тонких досок летних домиков без отопления и площадок для установки брезентовых палаток. Никакого другого жилья ни для взрослых, ни для детей не было. Можно было еще вырыть землянки. Но для этого тоже были необходимы хотя бы самые примитивные стройматериалы и инструменты. А их не было. Теплой одежды, белья и лекарств тоже не было..
Англичане, к которым Сикорский обратился за помощью, согласились помочь и продовольствием, и вооружением. Но при условии, что места формирования польских дивизий будут перенесены на юг, поближе к персидской границе
3 декабря 1941 г. Сикорский встретился со Сталиным, чтобы обсудить такую возможность. Он предлагал также закончить формирование армии за пределами СССР, в Иране, например. А затем, когда процесс будет завершен, вернуть войска в Советский Союз. Сталина такая перспектива не вдохновила. В результате после непростых переговоров было решено следующее: поляки формируют на территории СССР 6 дивизий общей численностью 96 тысяч человек. Новое место их формирования – Средняя Азия.
Саботаж амнистии стал еще одной важной темой переговоров.
Из нее пока еще не выделился, не стал отдельной главой национальной польской трагедии вопрос о судьбе пропавших польских офицеров; еще жила надежда найти их среди тысяч других поляков, не амнистированных вопреки указу правительства. Но кроме 395 человек, освобожденных из Грязовецкого лагеря, ни один офицер на призывной пункт так и не явился…
Меня всё более грызла тревога, – вспоминал через несколько лет Владислав Андерс: – Со стороны советских властей – молчание или уклончивые формальные ответы. А тем временем появились страшные слухи о судьбе пропавших. Что их вывезли на северные острова за Полярным кругом, что их утопили в Белом море и т. п. Фактом было то, что ни об одном из 15 000 пропавших пленных не было с весны 1940 года никаких известий и никого из них, буквально – ни одного, не удалось отыскать.
(Андерс В. Без последней главы. «Иностранная литература», 1990, № 11-12)
Все освобожденные из Грязовецкого лагеря говорили, что до октября 1940 г. содержались в одном из трех других лагерей – Козельском, Старобельском, или Осташковском, – в каждом из которых было несколько тысяч офицеров. В апреле 1940 г. их партиями начали увозить. Куда – не известно. Это косвенно подтверждали и жены офицеров. Да, получали весточки с обратным адресом «Старобельск», «Козельск», «Осташково». Весной 1940 г. связь прервалась.
Андерс просит и тех, и других записывать имена своих близких и товарищей по неволе. Так, совместными усилиями к началу 1942 г. был составлен список, включающий почти четыре тысячи имен, который Сикорский во время своего визита в Москву передал Сталину. При этом состоялся диалог, который я позволю себе процитировать.
Из протокола беседы в Kремле
Генерал Владислав Сикорский: Уверяю вас, господин президент, что ваше распоряжение об амнистии не выполняется. Многие, притом самые ценные наши люди, еще находятся в трудовых лагерях и тюрьмах.
Сталин (делая заметки): Этого не может быть, амнистия касалась всех, и все поляки освобождены. (Последние слова адресует Молотову. Молотов подтверждает).
Генерал Сикорский (берет из рук Андерса список): У меня с собой список около четырех тысяч офицеров, которых силой вывезли и которые до сих пор находятся еще в тюрьмах или в лагерях. [...] Эти люди находятся здесь. Никто из них не вернулся.
Сталин: Этого не может быть. Они бежали.
Генерал Владислав Андерс: Kуда же они могли бежать?
Сталин: Ну, в Маньчжурию.
3 декабря 1941 г.
Zbrodnia katyńska w świetle dokumentów, Londyn 1982.
[Катынское преступление в документах. Лондон, 1982]
Более вразумительного ответа так и не последовало, хотя до марта 1942 г. польское посольство отправило 38 нот с вопросом о судьбе пропавших польских офицеров.
Так началась по сей день не оконченная история лжи. Лжи, надо прямо сказать, на удивление примитивной. Для меня загадка, почему с самого начала в Кремле не позаботились о создании мифа, в котором концы сходились бы с концами и который все-таки можно было бы принять за правду, будучи в здравом уме.. Ведь понятно же было после подписания договора Сикорского-Майского, что поляки будут упорно и настойчиво искать своих пропавших товарищей.
Или для Сталина это очевидным не было?..
Советский способ мышления отличается от общечеловеческого, это известно. Равно как и то, что порожденные этими отличиями проблемы могут возникнуть буквально на ровном месте. Не обошлось без них и на сей раз.
Когда Сикорский подписывал дополнительный протокол к советско-польскому договору, в котором СССР обязался освободить всех польских граждан, ему вряд ли могло прийти в голову, что простые слова «все польские граждане» можно понимать по-разному. Граждане – это граждане, все – это все, независимо от цвета волос, возраста, веса, роста, и прочих, в данной ситуации совершенно не важных различий. Что ж тут объяснять и о чем спорить? Но у советского руководства, которое в 30-е годы массово. репрессировало собственных граждан только на том основании, что они были «неблагонадежной» национальности, был другой взгляд на вещи. Обязавшись освободить польских граждан, они считали, возможно – искренне, что речь может идти только о тех, кто, обладая польским гражданством, был этническим поляком. И чтобы прекратить всякие споры на эту тему (а они, разумеется, были), 25 декабря ГКО принял специальное постановление «О польской армии на территории СССР». В нем указывалось, что в армию могут быть призваны граждане польской национальности, проживавшие до 1939 г. на территории Западной Украины и Западной Белоруссии. «Граждане других национальностей, – было написано черным по белому, – проживавшие на этих территориях, призыву в польскую армию не подлежат».
С большим трудом, в результате немалых дипломатических усилий удалось отстоять малую горстку – 6 тысяч – евреев. Что касается немцев, украинцев и белорусов, то им предстояло учиться любить новую родину, как и прежде, в местах заключения.
Это был не единственный камень преткновения на пути к взаимопониманию.
Андерс решительно пресекал любую попытку нарушить тот пункт польско-советского договора, согласно которому Польская армия могла начать действовать только как единое целое (отдельные подразделения в составе других дивизий на фронт не посылались) и только тогда, когда она полностью будет к этому готова. Открыто с этим никто и не спорил. Вопрос был только в том, как понимать эту готовность.
Для советского командования было не только нормой, но и доблестью побеждать, забрасывая противника трупами собственных солдат. А к тому, чтобы стать трупами, бойцы Андерса были вполне готовы уже в тот момент, когда полуживые и полунагие, покрытые вшами и язвами являлись в пункты формирования Польской Армии. Не в меньшей степени готовы, я бы сказала, чем советские курсанты, которые как стрелять из ружья еще не проходили, или ополченцы, которых бросали в бой с одной винтовкой на десятерых. Упорство, с которым Андерс отстаивал свое особое мнение – солдат должен быть здоров, сыт, одет, обут, вооружен и обучен, – воспринималось как чудачество, каприз в лучшем случае; в худшем – как антисоветский выпад.
Но главное, о чем Сталин не мог не думать, было впереди. Когда придет время освобождать Польшу, смогут ли стороны прийти к единому мнению о том, какой эта освобожденная Польша должна быть и что такое свобода?
Отчеты, которые присылали внедренные в армию Андерса осведомители, свидетельствовали о том, что разногласия неизбежны.
«Самым важным является факт, что эта армия является базой и вооруженной силой польской буржуазии, черной реакции, которая в соответствующий момент кроваво выступит против сознательных народных масс, – писала польская коммунистка Ванда Бартошевич. – Одно можно сказать – все они настоящие враги СССР, готовы отомстить за свои страдания <...> Те, среди которых я нахожусь, их ничто не переменит и их нужно будет только уничтожить» (цитируется по статье Н.Лебедевой Армия Андерса в документах российских архивов).
Уничтожить – оно, конечно, было бы проще всего. Но ситуация на фронте была не та, чтобы можно было так дразнить союзников. Приходилось искать другие способы расстаться с армией Андерса, потихоньку привыкая к мысли, что, может быть, придется сделать то, о чем еще несколько месяцев назад великий вождь и слышать не хотел, – отпустить поляков в Иран.
В марте 1942 г. Сталин сократил более чем вдвое (с 96 до 44 тысяч пайков) поставки продовольствия в армию Андерса, но одновременно позволил части «лишних едоков» выехать из СССР. С 24 марта по 5 апреля было эвакуировано в северный Иран 30 030 солдат, 3 039 «кадетов» и 10 789 гражданских.
Всех проблем это не решило и конец несчастьям польской армии не положило.
Новые места ее дислокации оказались ничуть не лучше старых. Морозов здесь не было, но были тиф, дизентерия, малярия.. В течение лета от болезней в армии Андерса умерло три с половиной тысячи человек.
Генерал Клеменс Рудницкий вспоминал:
Там были рисовые поля, которые уже несколько лет подряд никто не орошал. Но когда туда пришли польские отряды, эти поля по непонятным причинам вдруг снова начали орошать. Через два месяца 96 процентов солдат были больны малярией. Хинина не было. Несмотря на наши настойчивые требования, советские власти нам его не поставляли. Закупленная нами тонна этого лекарства лежала на таможне и пришла только тогда, когда наша армия уже покинула территорию России.
Генерал Андерс уже открыто настаивает на эвакуации в Иран всей своей армии. Черчилль активно его поддерживает. 5 июля он поручает своему министру иностранных дел Энтони Идену и британскому послу в СССР Арчибальду Кларку Керу довести до сведения советского правительства, что Англия хочет иметь польские дивизии под командованием Андерса вместе с сопровождающими их детьми и женщинами. Правительство Великобритании вполне осознает все связанные с этим немалые трудности, но это не лишает его решимости. Заявить об этом нужно, с одной стороны, решительно и даже категорично, но с другой стороны, надо представить дело так, чтобы не ранить самолюбие Сталина, дать ему возможность «сохранить лицо»,
Казалось, миссия невыполнима. Но британские дипломаты сделали это. 8 июля советские власти сообщили Андерсу о своем согласии на эвакуацию польской армии. До 25 августа были эвакуированы 70 289 человек (из них 40 400 военных). Всего СССР покинули 113 543 гражданина Польши.
Сто тринадцать с половиной тысяч спасенных душ. Сто тринадцать с половиной тысяч состоявшихся жизней. Это немало, и любой солдат мог бы этим гордиться.
Историки еще долго будут спорить о том, что было бы, если бы Андерс не покинул СССР; насколько присутствие его армии на советской территории могло бы повлиять на ход событий; как выглядела бы карта мира и какова была бы судьба Восточной и Центральной Европы. Но это уже совсем другая тема.
[1] 4-я депортация была проведена в Западной Украине и Белоруссии 22 мая 1941 г.