Человек, который был в мариупольском Драмтеатре: «Я не хочу видеть их в суде. Я хочу видеть их мертвыми»

Вадим Заболотный, 59-летний медик, уже бежавший в 2014-м году из Донецка, скрывался в Драматическом театре в Мариуполе. Они с женой приняли решение уехать, осознав, что дальше будет только хуже. Через два дня после их эвакуации на театр сбросили бомбу.

Вадим рассказывает о том, как ему пришлось исполнять роль вахтера в Драмтеатре, что произошло с его домом и о том, что восемь лет он мечтает исключительно о полной победе Украины.

 — Давайте  наш рассказ обо всем, что происходило, начнем с 23 февраля. Каким вы на 23 февраля зафиксировали в памяти Мариуполь?

 — Мы уже были в предчувствии чего-то. Какое-то внутреннее чувство или еще что-то, что оно должно произойти, но когда -  мы не знали. За несколько дней до начала войны мы пошли на рынок и приобрели радиоприемник. Мы чувствовали, что будет плохо и может не быть электричества, а где-то надо брать информацию. Затем этот небольшой радиоприемник являлся одним из основных источников информации для всего Драмтеатра. Прежде всего, для тех, кто приходил к нам и слушал эти сообщения. 

8 лет шла война рядом с городом. Мы верили, и верим и сейчас нашим ребятам, которые стояли все эти 8 лет не просто на смерть, а на смерть врагам! 

Мы никогда не могли представить, что через неделю с другой стороны города уже будут стоять враги. С другой! 

Что через неделю, может, чуть больше, город уже обстреливали со всех сторон.

 — С какого числа начались такие сильные бои, когда вы поняли, что все: дома находиться больше нельзя, надо куда-то идти и прятаться? 

— В Драмтеатре мы оказались 5 марта. С 24 февраля по 5 марта мы находились дома. Первые несколько дней мы постоянно находились в квартире. А потом начались прилеты относительно рядом с нами, 300-400 метров. Начались прилеты в частный сектор.

 — Вы в многоэтажке жили?

— Да, девятиэтажка двухподъездная. Рядом больница, в район больницы прилеты.

 — Что стало той крайней точкой в решении идти в Драмтеатр? И, собственно, почему Драмтеатр избрали?

 — Дело в том, что последние дни, когда мы были в подвале собственного дома, мы услышали самолет, и мы понимаем, что летит: не самолет, а то, что с него бросили. И оно где-то взрывается, мы это слышим, и мы уже знаем, абсолютно гражданские люди, — что это было первое мероприятие: он развернется и пойдет на второе, и куда прилетит вторая [бомба] — мы не знаем. Страшно.

 Нет телевидения, не работают телефоны, все разрядилось, этот радиоприемник – одна точка, по которой можно что-то услышать. Мы услышали 5-го числа по радио, что у Драмтеатра собирается колонна, которая будет потом эвакуироваться. А моя машина была не рядом с домом, мне нужно было идти в гараж. А гараж находился там, где уже было, да, горячо.

 — Итак, вы берете машину..?

 — Беру машину, берем соседку, которая с нами там находилась в подвале. Говорим: «Едешь с нами?» Она говорит: "Да, поеду с вами". Тоже взяла чемодан или сумку. Немного вещей было: у нас была сумка, чемодан, сумка с продовольствием небольшая. И все. Ну и у соседки тоже.

Приехали в Драмтеатр, там уже много машин, колонну никто не формирует, люди сами стали, как стали, в ту колонну, простояли так несколько часов, а потом говорят: «Нет эвакуации. Разъезжайтесь».

 — Рядом были военные? Имею в виду — кто-нибудь руководил этим процессом?

 — Была полиция, было несколько военных, немного. Ну и все – говорят, разъезжайтесь, эвакуации сегодня не будет, будет завтра. Ну мы решили, что нам не нужно возвращаться в подвал дома, ждать, пока туда прилетит что-нибудь. «Если завтра будет эвакуация, давайте дождемся ее в Драмтеатре».

 — А в то время он уже использовался как укрытие?

 — К тому времени  там уже было полно народа. С каких пор они там начали собираться — я не знаю. Но Драмтеатр был уже полон. И мы разместились даже не в том подвале, куда потом прилетела бомба, а мы разместились с женщиной и соседкой с обратной стороны театра, где служебный вход был, и там служебные помещения находятся: небольшой такой холл,  пропускающая/не пропускающая вахта и два таких узких коридора. Вот мы в одном из этих коридоров разместились, нас пустили переждать ночь, чтобы на завтра эвакуироваться.

 — Кого вы там увидели? Это женщины, дети, или много пожилых мужчин?

 — Все – и дети, и мужчины, полно народу. Берите город, его сожмите в кучу – срез всего города. Но я этого всего не видел, я видел тыльную сторону театра, где мы расположились. Этот узкий коридор, у стены стояли откидные стулья. Несколько. И в холле стояло большое кресло, рядом стол небольшой журнальный. Затем коридор, где стояли эти стулья откидные, в обе стороны. Вот на этих откидных стульях мы расположились, а женщина вообще потом спала на чемодане. Она невысокого роста, умещалась на чемодан. А я ночевал потом в этом кресле, которое стояло в холле, потому что вахта уже работала. И так оказалось, что я стал работать вахтером там. Мне начали доверять ключи, я знал, где и от какого помещения [ключи], я там находился постоянно. Знали меня, а не вахтеров театра, потому что я прирос к тому креслу. 

Каток разобрали на дрова

 — Вадим, вы - медик. В каком состоянии, если говорить профессионально, — психоэмоциональном, физическом состоянии — вы увидели людей и как это состояние менялось?

 — Люди были испуганы. Испуганы были. И испуганы не только тем, что происходит, а испуганы тем, что они не знают, что вокруг происходит. 

 — Это самое страшное, да?

 — Это так. Начинали бомбить — состояние ухудшалось. Переставали бомбить — даже выводили детей из Драмтеатра, там рядом располагались детские площадки, а немного дальше вообще был каток. Еще его не разобрали совсем. Льда уже не было, а ограда этого катка еще оставалась.

— Это после рождественско-новогодних праздников?

 — Да. Это нас и спасло, потому что потом этот каток разобрали на дрова. Все: мы — Драмтеатр, и жители соседних домов. Чтобы отапливаться.

 — А  каким образом отапливали? Где разводили костер?

 — А нам он был только для приготовления еды  [нужен].

 — На улице готовили?

 — На улице. Военные пригнали две полевые кухни и на этих полевых кухнях готовили еду. Полиция, военные, волонтеры, самоорганизация самого театра занимались поиском и доставкой продуктов питания. То, что можно было найти. То, что не разворовали мародеры. Полиция позволяла зайти в какое-то помещение магазина, магазинчика и что-то взять на нужды общины Драмтеатра. Не для себя. Принести к общему котлу, так сказать. 

— А  труппа актерская тоже рядом с вами?

 — Труппа актерская была тоже рядом с нами, но не вся. Там было три человека, которые все это, можно сказать, организовали, которые это все тянули, вот они настоящие герои.

 — Вы запомнили их имена?

 — Я запомнил их имена. Я не знаю, что с ними сейчас. Мне было бы очень интересно узнать, я очень боюсь того, что… Там была пара: Сергей Забогонский, он актер, и его жена Евгения, она какой-то технический работник, вроде бы звукозапись. И еще был один актер – Дамир Сухов. Но он, по моим сведениям, сейчас находится в Бердянске. С женой и ребенком он оттуда приехал в Мариуполь. А жена с ребенком еще оставались в Бердянске. Мне хочется верить, что он к ним попал.

 — Как вы контактировали с военными, и всегда ли это были дружелюбные контакты?

 — С украинскими мы не общались, они иногда приезжали к центральному входу театра — я не знаю, с какой целью. То ли проинформировать о чем-то, они не размещались в Драмтеатре. Они могли приехать, несколько военных, привезти какие-нибудь продукты. Ну вот привезли ту кухню полевую, привезти какую-нибудь пищу. Приехали, их окружили люди с вопросами: "Когда, как, что?"

 — А коридоры пытались несколько раз организовать?

 — А кто пытался? Кто пытался? Это Бойченко говорит,  что он пытался? Бойченко — это бывший мэр. Его там люди готовы были разорвать. Потому что мэра в городе не было. Он организовывал, наверное, коридоры. Где-то.

Вадим Бойченко остается городским головой Мариуполя и сейчас, хоть и не может находиться в городе. «Бывшим» Вадим Заболотный называет его по собственным соображениям.

 — В Министерстве реинтеграции заявляли, что тоже постоянно ведут переговоры с российской стороной.

 — А где взять информацию? Мы слышали от госпожи Верещук, иногда, что где-то о чем-то договариваются. Но это было очень редко, когда мы это слышали. Мы больше слышали о другом. А потом стало плохо, Россия начала глушить всю информацию. Так я додумался — ночью слушал российское радио, чтобы все отминусовать и потом сделать вывод, что же на самом деле происходит.

 — То есть они заглушили украинский сигнал и запустили  свои каналы?

 — Да, да. Но мы старались, ловили нашу волну. Мы знали, что там в 21:00 или 22:00 начинались всеукраинские новости, и уже собирались люди в холл, где мы наш приемник ставили — то мой, то девушки другой. Сначала мой лучше ловил, потом ее стал лучше ловить, такое. Люди приходили специально с другой стороны театра, из подвала поднимались, человек 20-30, в холле было уже тесно.

 — Вам известно, по каким причинам приняли решение написать большими буквами «Дети»?

 — Все очень пугались участившихся прилетов. Я имею в виду артиллерию. Рядом с Драмтеатром находится такой пятак, а вокруг него — старые дворы, старые дома, строительство 50-х годов. И дворы такие, как колодцы, они квадратами такими построены. Туда начали прилетать снаряды, начали гореть эти дома, мы видели пробитые потолки, пламя, дым.

А потом прилетела мина в сторону Драмтеатра какая-то небольшая, разорвавшаяся в дереве. Повыбивала окна на третьем этаже театра. А обломки от этого дерева травмировали. 12 или 10 марта, я точно не скажу, поскольку я находился все время на вахте.

Так сложилось, что мне пришлось контактировать с этими ребятами — с артистами, которые организовывали все там, потому что это черный ход, где они больше времени находились, где они проводили свои совещания. К ним присоединилось очень много молодежи. Ребята, которые им помогали организовать быт, самооборону — чтобы не было никаких инцидентов. И мне с ними приходилось достаточно регулярно общаться.

 К нам очень часто приезжал какой-то чин полиции, наверное, полковник. Несколько семей полицейских было там — в театре, они их навещали. У этого полковника, у него позывной был «Дед», говорили, тоже жена пряталась в Драмтеатре — она врач, и она еще вела прием больных, пыталась наладить  что-то типа медицинского пункта, скажем так.

 — Давайте закончим с историей, когда написали «Дети».

 — Как-то было совещание, и это вызвало оживленное обсуждение, что нельзя доверять оркам. Что они могут по надписи ударить. И это пугало. Мы не знали, делать ли [это]. Пришли к выводу, что нужно. Надо написать. Еще верили в то, что оно как-то защитит.

 — Свое преступление россияне оправдывали тем, что в театре были люди из Азова, радикальных группировок. Вы кого-нибудь в форме, присущей этим организациям и силам, видели?

 — Я уже отвечал и говорил, что кто-то подъезжал к театру, но в самом театре их не было! То есть они могли подъехать, не знаю, с какой целью, может — чтобы дать информацию.

 — Но там постоянно никто не жил?

 — Нет, нет.

Военные приехали, привезли продовольствие, привезли полевые кухни, а чтобы находились – нет! Там никого не было.

 Несколько семей полицейских, к которым полицейские, конечно, приезжали, посещали свои семьи. Может, отдыхали там несколько часов, я не знаю. Но они тоже не были там постоянно, эти полицейские. Одни гражданские, больше никого! Никого не было.

 А что касается радикально настроенных — пожалуй, больше половины театра были радикально настроены.

 — В смысле — к России?

 — В смысле к России: все были радикально настроены. И все готовы были разорвать. Братьев.

 — В кавычках.

 — Именно в кавычках.

Решение эвакуироваться было спонтанным

 — День за днем, я так понимаю, налеты и обстрелы становятся сильнее, и вам приходилось принимать с женой какое-нибудь решение? 

— Нет, нет. Это решение возникло внезапно. Мы, и не только мы — весь театр, все живущие там люди, все там жили ради одного — не только спрятаться и не столько спрятаться, как эвакуироваться. Все ждали эвакуации. Все почему-то связывали это с Красным крестом, что Красный крест должен организовать, и что только под флагом Красного креста мы можем поехать, что он нас защитит. Все ждали этого. 

А потом со мной лично, это мое спонтанное решение, я сказал: «Все, хватит». Пять минут на сборы, мы едем. И все. 

 — Это какого числа было?

 — 14-го марта.

Были попытки, 5-10 машин собрались и сами пытались эвакуироваться, прорваться, но город был окружен. Их не пропустили. Стреляли в воздух наши, чтобы они не ехали на передовую там, где убьют. 

Шло время, мы ждали-ждали и видели, что не дождемся, мы дождемся того, что произошло 16-го. Этого мы можем дождаться.

 — А было какое-то уже тогда предчувствие, что это может произойти?

 — Вы понимаете, когда в километре от тебя разбомбили роддом, больницу, а это рядом, это максимум 10 минут пешком. Если они бьют по этим объектам, то чего ждать? И все усиливается, все становится хуже и хуже. У нас ведь не было связи, ребята наладили какую-то зарядку для телефонов, им военные или полицейские генераторы дали. 

Рядом церковь находилась, 100-200 метров от Драмтеатра, это был для нас ориентир: там иногда появлялась связь. Мы бегали на эту улицу и ловили там связь. Были уже у кого-то заряженные телефоны, чтобы связаться с родными и сказать, что мы живы. Вот я связался где-то числа 10 марта, наверное так. Связался впервые с дочерью и рассказал, что мы живы, что мы в Драмтеатре. 

14 числа я вышел к центральному входу, а там стояла моя машина — на нее посмотреть, посмотреть, что происходит с другой стороны театра. Было, может, 10-11 часов, я уже не помню. И я вижу, что формируется какая-то колонна из машин там, по ту сторону театра. И я спросил там у одной женщины, что здесь происходит. Она говорит: «Утром поехала группа, где-то из 30 машин, и они будто прорвались. Как-то». А потом еще сказала, что пришло или ей или кому-то сообщение на телефон — от ГСЧС Украины или еще что-то с рекомендованным маршрутом эвакуации. Ну вот и решилось: меня перемкнуло. 

За женой – и в машину. Я принял решение, что нужно эвакуироваться. Вот сейчас, потому что другого шанса уже не будет, потому что очень плохо все вокруг. Лучше не будет, нужно что-то делать, нужно ехать. А колонна уже ушла. Ну, я пришел и говорю жене, что нужно ехать, 5 минут на сборы, не больше. А сам побежал, у меня была договоренность с несколькими людьми, что я могу взять их с собой. Соседка отказалась ехать с нами. Еще несколько человек, кому я обещал и кому предложил, тоже отказались.

 — Я забегаю вперед — они..?

 — Один из них погиб. Молодой парень,  где-то он с Запада Украины. Его звали Назар. Ему было 28 или 29 лет.

 — А соседка?

Соседка пережила бомбардировки. Очень долго после этого, может, в течение месяца из Драмтеатра она перебиралась к своей родной сестре, которая жила рядом с нашим домом. Сестра жила в частном секторе. Вот она месяц после Драмтеатра добиралась туда, а там несколько километров.

 — Вот такие бои были?

 — Да.

 — И она там и осталась?

 — Нет, она где-то недели три назад через всю Европу оказалась с сыном где-то, мне кажется, в районе Винницы или где-то там..

 — Вернемся к Вашей истории. Вы сели в машину…

 — Да, мы вдвоем сели в машину, жена не хотела ехать, она говорила: «Колонна уже ушла, куда мы, мы сами». Я говорю: «Мы едем». Сели, поехали, это была дорога вдоль побережья. По этой дороге мы ездили с внуками в пансионат. Там блокпост, рядом находилась часть пограничников. Видели, что часть разбита, но не наголову, какие-то постройки еще были. Выехали на блокпост, блокпост разбит. Кажется, наша техника сгорела. Стояли там танк, БТР, что-то такое, но немного.

 Мы въехали там в один населенный пункт, в Мангуш. Там уже видим, что орки раздают гуманитарку местному населению, но там колонну никто не останавливал. Мы проехали этот Мангуш. И колонна почему-то снова повернула на побережье, а с побережья нет дороги на Запорожье. Я еду в колонне и говорю жене: «Куда они едут? Там нет дороги  в Бердянск». И я понял, что колонна едет и не знает, куда, каким путем ей эвакуироваться. И я решил выйти из колонны.

 На въезде в Никольское смотрю, там есть такой уголок и стоят две машины, и о чем-то молодые люди рядом с ними говорят. Думаю: «Нужно остановиться, хоть выяснить, какая ситуация». 

Я говорю: «Надо решать скорее, потому что если здесь ДНР будет, то нам всем капец». А стоит рядом какой-то местный и говорит: «Так у нас ДНР».

 — Вы сказали, что имели контакт с россиянами. Где и как они себя вели?

 — Первый контакт был в Розовке. На въезде в Розовку нас тормознули уже оккупанты, это был первый блокпост. Несколько блокпостов мы прошли относительно спокойно. На каком-то блокпосте нас там проверяют, ребята дают откупные — это сигареты. Проходят какие-то другие вояки, и начинают вмешиваться: «А вы куда?» Я говорю: «В Запорожье». – «А почему не в ДНР?» И я уже слышу по ноткам в голосе, что отношение уже не нейтральное.

 — Более агрессивное?

 — Ну, да. Я говорю: «Я бы поехал и в ДНР, но с той стороны стреляют, там идут бои, туда просто не проехать. Мы убегаем от войны тем путем, каким можно. А туда – нет!» – «А что, так воюют?» Я говорю: «Да, воюют и бомбят». А у меня в паспорте написано, что я рожден в Донецке. Я донецкий по рождению. Я говорю: «Я сам вообще-то из Донецка», а он: «А-а-а, да типа мы земляки. Я же из ДНР, а что так сильно бомбят?» Говорю: «Да, бомбят, и сильно». – «Ну правильно, а как вы нас 8 лет бомбили».

 И я вижу, что если дальше продолжать этот диалог, будет только плохо. Тем более, у него на плече висит очень весомый довод. А у меня его нет.

 — Автомат?

 — Да. Я пытался быть спокойным.

 — Максимально дипломатичным?

 —Нет, максимально спокойным. Спокойным и не «лебезить». Но и не нарываться.

 — А он вас провоцировал?

 — Да, я вижу, что это идет провокация, и я ему говорю: «Знаешь, давай сейчас не будем». Твердым голосом. Он согласился: «Ну, не будем, так не будем». И они отошли. За нами молодые ребята ехали второй машиной, они пропали, они уже за нами не ехали. И потом выяснилось, что они были арестованы.

 Ребят затормозили, стали проверять на татуировку.

 Эти ребята имели какое-то отношение к охране одного из заводов. И у одного из них нашли какую-то патриотическую татуировку. И начали ее вырезать по живому – там, на блокпосту. Этого парня, которому вырезали, по словам, уже обменяли. А те еще находились в плену.

 — Из того, что вам известно, какой характер носили бомбардировки, артобстрелы? Они намеренно били в жилые кварталы, в социальные объекты? Ваш вывод на сегодняшний день. 

— Достаточно просто посмотреть на хронологию: что, когда, куда прилетело. Прилетело в роддом — прилетело. В больницу - прилетело. В пожарную часть, которая расположена напротив нас, где мы жили, в доме - прилетело. Прилетело во все, что могло как-то обслуживать людей — туда и прилетало. Скорая ездила только первую неделю после начала войны, потом ее не стало — наверное, разбили машины. 

 — И присутствие местной власти вы не видели?

 — Не видел. Местной власти не видел. Бойченко где-то договаривался о гуманитарном коридоре. Наверное, договаривается и сейчас.

 — Вадим, вот вы, вспоминая перед нашим с вами разговором, назовем так, первый этап войны 2014 года, говорили, что в течение следующих 8-ми лет не могли отойти от этого, что мыслями постоянно были в тех событиях. Сейчас аналогичная ситуация?

 — Гнева больше, ненависти больше. 

 — К кому?

 — Как — к кому? К… Я не знаю, как их называть просто. К мерзости. Которая называется Россией. Она мерзость. Она даже не Россия, она мерзость, мразь. К ней. И к тем, здесь, «нашим людям» —  которые это поддерживают, которые еще находятся на их стороне. К ним у меня нет никакой жалости, никакой боли. Я готов их уничтожать всех. Что «наших», что тех. Их нужно уничтожать. Иного пути у нас нет.

 — Мы верим, что трибунал все-таки состоится. Представим себе условный судебный зал. Если бы у вас была возможность либо выступить с речью, либо задать вопрос, какой бы он был? 

— Я могу сказать о себе так. Не знаю, насколько я нужен ЗСУ, по состоянию здоровья, по возрасту, по всем этим критериям. Я с 2014-го  года стремился, пробовал, каждый год ходил: «Призовите, отправьте на курсы, чтобы я был нужен». Не взяли. И по специальности.

Возьмите [меня] в расстрельную команду. А после своих дел в расстрельной команде я сам пойду в Гаагу, и пусть меня судят.

 И пусть судят меня! Но после расстрельной команды, когда я отработаю там. Вот такие у меня чувства. А говорить им что-нибудь… Говорить надо пулеметом. HIMARS-ом говорить. Этим надо говорить. А на суде… Это не люди, они ничего человеческого не понимают. Пуля, снаряд, ракета.

 —То есть вы не стали бы говорить о нарушении прав, о том, что вы тоже являетесь жертвой?

 — Кому? Это нужно разговаривать с человеком. Они – не люди! Кто-то должен тебя услышать и что-то понять, ну ты же таракану это же не докажешь. А они даже не тараканы… Нет, они тараканы, их так много, и они прут, как тараканы. Ну, пожалуй тараканы.

 — Все-таки, вы кого-то видите на скамье подсудимых, если говорить о Путине, если говорить о его заместителях, вторично разрушивших вашу жизнь? Имею в виду впервые в 2014 году в мае и второй раз — это 24 февраля 2022 года.

 — Мне не интересно их видеть на скамье подсудимых, мне интересно видеть их мертвыми. Это мне интересно. 

— Вам известно, что с вашим домом?

 — Да да. Из всего дома уцелела одна квартира на первом этаже. Он цел, дом. Но он полностью выгорел. Причем выгорел так, что я не знаю, чем они туда стреляли… После пожара, который был в нашем доме, лутка с дверью приварилась. 

Это, может быть, я не знаю, Солнцепек, или еще что-нибудь. Температура была такая, что металл прикипел к металлу. 

Соседка, которая с нами находилась в Драмтеатре, она зашла потом в свою квартиру, говорит: «Только пепел внутри».

 — Я в заключение задам вам такой вопрос. Вы эту жизнь в Мариуполе сейчас пытаетесь отрезать от себя и построить какую-нибудь новую жизнь? Или все-таки оставляете символический мостик какой-нибудь? 

 — Восемь лет я жил и живу только одной мечтой: победа. А потом посмотрим. Я не могу себе представить Мариуполь сейчас под этими тараканами, под этой мерзостью. Победа, уничтожение, а потом посмотрим. Уничтожение всех: и коллаборантов – тех, кто помогает сейчас. Выгнать их на***. Уничтожить. Уничтожить, а потом посмотрим, где и как мы будем жить. Полная победа и полное уничтожение сволочи.