MENU
Горячая линия по поиску пропавших без вести в Украине
Документирование военных преступлений в Украине.
Глобальная инициатива T4P (Трибунал для Путина) была создана в ответ на полномасштабную агрессию России против Украины в феврале 2022 года. Участники инициативы документируют события, имеющие признаки преступлений согласно Римскому уставу Международного уголовного суда (геноцид, преступления против человечности, военные преступления) во всех регионах Украины

Узнать о беременности 24.02 в Мариуполе. Продолжение истории врача в бомбоубежище

25.07.2022    доступно: Українською | in English
Денис Волоха
Ранее мы опубликовали и перевели на английский историю о буднях врача в бомбоубежище. В первой части ее рассказа – о начале войны в Мариуполе, переезде семьи в бомбоубежище под фабрикой сладостей и приходе россиян.

31-летняя врач-неонатолог не верила россиянам, когда те в условиях отсутствия связи в Мариуполе говорили, что Киев уже захватили и отказывалась эвакуироваться в Россию.

Ранее мы опубликовали и перевели на английский историю о буднях врача в бомбоубежище. Но на самом деле история врача Анны Шевчик гораздо объемнее. В 2014 году на 4-м месяце беременности она была вынуждена бежать из Луганска. 24 февраля 2022 года она узнала, что забеременела второй раз. В первой части ее рассказа – о начале войны в Мариуполе, переезде семьи в бомбоубежище под фабрикой сладостей и приходе россиян.

Мне 31 год, я нахожусь в городе Трускавец. Это Львовская область. Мы здесь находимся с семьей: я, муж и наш ребенок. Мы выехали из Мариуполя 2 апреля 2022-го года.

Первый день войны, как и для всех, начался 24 февраля. Для нас он начался в четыре часа утра – когда мы проснулись с мужем от сильного шума, от большого взрыва. Мы проснулись, я спросила у мужа: «Что это?» Он говорит: «Не знаю, может, началось наступление». И он стал собираться на работу. Уехал на работу. Через час звонит моя мама и говорит: «Аня, началась война». По всей Украине. И Киев, и Харьков, и Львов. Повсюду стреляют. Надо что-нибудь думать. Я разбудила сына со словами: «Сыночек, началась война». Он говорит: «Что это?» Я ему объяснила, что нужно делать, как нужно себя вести. У нас опыт уже был. В 2014 году мы выезжали из Луганска. Поэтому мы уже знали, как поступать при взрывах и авиаударах, при артиллерийских обстрелах. Знали, как прятаться, где прятаться. И рассказали сыну, что нужно падать, открывать рот, закрывать уши. Единственное, что я сразу начала делать – собирать документы. У нас было два рюкзака: с медикаментами и с документами. И я начала набирать воду, потому что по собственному опыту знаю, что вода потом дефицит. Поэтому все пустые баклажки, все находившиеся в доме контейнеры мы наполняли водой. Такой для нас этот день был.

 Я собрала рюкзаки, набрала воды и ждала мужа с работы. Я ему позвонила по телефону и спросила, что у него происходит. Он работал в Сельпо. Это Восточный микрорайон, с которого все началось. Он говорит: «Мы закрываем магазин». Спрашиваю, почему –  он говорит, что в соседние дома прилетело. Он говорит: «Мы срочно выводим людей и закрываем магазин». Он приехал домой, и через 2 часа в его магазин попало. Он управляющий магазином. Если бы он не вывел людей, то много людей пострадало бы. И его коллег, и непосредственно мирных жителей, пришедших покупать еду, продукты.

Мы жили в Левобережном районе. Это считается окраиной города. Я сама врач по образованию, неонатолог-педиатр. Я работала в  Левобережном роддоме №2. И мне нужно было на следующий день, 25 февраля, на работу. Поэтому 25 февраля я уже утром пыталась прорваться на работу. Начались обстрелы с 24 числа Восточного микрорайона, а это уже близко к нам – метров 100. Это совсем один и тот же район. И начались прилеты по Левобережному 25 февраля. Уже в соседние дома стали попадать. А мне, чтобы пройти на работу, нужно преодолеть путь. И через базу, которую азовцы заняли. Мне пришлось около часа потратить, потому что нужно было прятаться; обстрелы не прекращались. И потом я подбежала к работе. 

Половина сотрудников не вышла на работу, потому что испугалась за свою жизнь, за жизнь своих родственников и детей. Я работу бросить не могла, потому что понимала: «Кто, если не я, будет выполнять эту работу?» И женщинам, и деткам нужна моя помощь. Было принято административное решение, чтобы весь родильный спускался в убежище. Мы оборудовали убежище, сделали импровизированные кровати. Сделали там импровизированные родзалы. И мы всех женщин, которые были у нас и родили, спустили в убежище, и там провели эту ночь. Ночь была очень неспокойная. Все пытались вздремнуть, но было очень шумно.

Каждый час были очень сильные обстрелы. Все дребезжало. Мы пытались успокоить женщин, но у всех была паника, и все не понимали, как и когда это кончится. На следующий день я пыталась вернуться домой. Начала идти и уже поняла, что наши военные повсюду по городу ездят на машинах, всюду ездят танки, и все перекидывают туда – к окрестностям, к Левому берегу. Туда, где подступы к нашему городу, и где были очень мощные взрывы. С нашей площади Левобережной уже был виден дым из отдаленных домов. Там попало, и там попало… Попало на Ленинградский, это совсем рядом находится. И уже людей начали эвакуировать из того дома, а наш Левобережный район не эвакуировали.

 В те магазины, в которые я смогла пойти, были открыты, они были полупустые. Даже не то, что полупустые, они были пусты. Единственное, что я смогла взять, когда отстояла 1-2 часа в очереди, это какие-то батончики – купила такое, что можно в рот бросить, потому что больше ничего не было. Ни консервов не было, ничего, что можно было так однократно купить и чтобы долго хранилось. Еще я пошла в аптеку. Купила какие-то лекарства, которые были. Аптеки практически тоже были пусты. Я взяла самое главное – антибиотики, потому что подумала, что могут появиться какие-нибудь инфекции или еще что-то. Пусть они будут. И взяла жгут Эсмарха, потому, что вдруг кому-то нужно будет остановить кровотечение, то по крайней мере смогу оказать экстренную медицинскую помощь. Бинтов не было в аптеке, ваты, ничего. Люди скупили все, что только возможно.

Через два часа я пришла домой. В этот день у нас уже было очень громко. На следующий день мне нужно было идти на работу. Весь день я не могла даже спокойно войти в кухню, чтобы приготовить еду. Потому что каждый раз ты выходишь, дом начинает дрожать, трястись. И ты понимаешь, что повсюду начинаются нереальные прилеты. Мы перебрались в коридор. У нас очень маленький коридор, буквально 1,5 метра. Влез туда только матрас моего сына из двухъярусной кровати, ортопедический. Мы сняли его с кровати и в коридор положили. Муж выкрутил все двери из луток и поставил их на балкон, чтобы закрыть стекло и у нас была дополнительная защита. То есть мы знаем, что нам нужно две стены, которые могут остановить обломки немного. И мы потому этой дверью и шкафами закрыли все стены, чтобы была дополнительная защита. И мы так ночь провели в коридоре.

Где-то с 00:00 до 4:00 было спокойно, была тишина. Тишина эта еще больше пугала. Мы начали спать, и ты в таком напряжении постоянно – думаешь, что будет завтра. Мы вот так боком втроем с трудом поместились, поспали. И утром нас снова разбудил очень сильный взрыв. Оказалось, они уже начали целиться по Азову, который около роддома находится. И они стали пытаться убрать наших военных, пытались уничтожить инфраструктуру нашего города. Муж предложил не идти на работу, я сказала: «Нет, я пойду, мне нужно». Я пришла, конечно, с опозданием, потому что я вышла на улицу и начала трястись очень сильно земля. И мне как-то страшно стало, я побежала наверх, пересидеть немного. Такими перебежками я едва добралась до работы.

На работе мы уже наверх не поднимались: мы сразу были в укрытии и оказывали помощь в укрытии. У нас тогда родилось четверо хорошеньких деток. Преимущественно рождались девочки, что нас порадовало, потому что, как говорится, если мужчины рождаются, будет и дальше война. Позитивно пытались мыслить о том, что все закончится и все будет хорошо. В этот день мы услышали выстрелы, выстрелы автоматных очередей. Автоматная очередь была прямо у окна. И мы так думали, что это, возможно, работают диверсионные группы, наводчиков, возможно, ловит наша полиция или еще что-нибудь. Мы старались не вылезать, никто не выходил на улицу, всегда мы были в оборудованном подвале. 

В этот день, из-за значительных  разрушений на Восточном микрорайоне на нашем Левобережном, начали уже к нам люди приходить из соседних домов и семьи сотрудников. У нас и начмед, и акушеры-гинекологи и другие врачи приходили семьями: муж, жена, дети, внуки. В общем, наш подвал начал заполняться большим количеством людей, и у всех были уже нервы на грани. Но пытались держаться. Ночь тоже была неспокойная, потому что все это было слышно: это все приближается и приближается.

Мы начали думать, как мы будем работать. Или вахтой, или еще как-то. Решили, что пока будем работать через двое суток. Согласились работать я и еще два врача. Поэтому мы подумали, что через двое суток будет нормально. То есть мне нужно было выйти 2 марта. Но 2 марта выйти не получилось, потому что после того, как я в тот день пришла домой, начали уже гатить у нашего двора. Мы с мужем вышли на балкон, чтобы поймать связь, потому что связь уже была с перебоями. Перед нашим балконом пролетела ракета, а у нас вид из окна на море, поэтому эта ракета упала прямо в воду и сделала большой «пшик» в воздух, так скажем. И я сообразила, что все. Начинается полный кошмар. Что это не где-нибудь, а ты уже понимаешь, что это уже непосредственно тебя касается, твоей семьи касается.

Мне звонили все родственники, они находятся в центральном районе города. Говорили, чтобы мы приезжали туда, что у них безопаснее, что к ним это не придет. Потому что мы находимся на окраине города, поэтому нас здесь коснется, а в центральном все безопасно, все хорошо. Мы сначала сопротивлялись все эти дни. Первые два дня. А 2-го числа перестал ходить транспорт, у нас отключилось отопление, газ, свет, то есть все коммуникации повредили российские военные. И за счет этого мы остались вообще прямо в глуши, в тишине. Только слышны было артобстрелы. В тамбур я начала выносить подушки, одеяла, чтобы можно было в тамбуре оборудовать что-то, чтобы там можно было сидеть – не в квартире, в коридоре или в комнатах, а находиться в тамбуре. Наши соседи вышли и сказали: «Все нормально будет, не волнуйтесь». Ну, я говорю, что я на всякий случай здесь оборудую, потому что страшно становится. Вынесла я воду туда, подушки, еду какую-то. Чтобы можно было перекусить, если вдруг мы в квартиру не сможем зайти, или, не дай бог, ее не станет, или еще что-нибудь.

Мы начали сидеть с котелком, потому что света уже не было, это был вечер. Мой муж сделал импровизированный котелок: масло, вата, поджигаешь, и оно долго горит. Потому что у нас не было ни свеч, ничего, в магазине этого не купишь, нигде этого нет, и мы такое не покупали, не было никогда таких проблем с электричеством, очень длительных. На котелке мы пытались подогреть воду, чтобы можно было хотя бы ребенку что-нибудь теплое сделать, и дать поесть, перекусить. А сами на сухую ели: батончики, что-нибудь такое. Консервы у нас были, и мы так питались.

Вечером был очень сильный взрыв, из-за чего мы вышли в тамбур. Пересидели немного там. Потом все равно зашли в квартиру, потому что немного притихло. Думаем, что будем в коридоре: если вдруг что, то тут сразу дверь открыл, и в тамбур выбежал. И 3 марта утром, это было пятое утро, когда нас разбудил взрыв очень сильный, мы выбежали в тамбур. Через 10 минут выбежали наши соседи. Из-за этого мы были удивлены, потому что они такие: «Все будет у нас хорошо». И они выбегают, переворачивают миску собаки, вода разливается, они друг через друга выбегают, это было очень эмоционально. И Оля, наша соседка, села и принялась плакать. Я говорю: «Оля, что случилось?» Она говорит: «Аня, у нас нет балкона». И мы поняли, что это уже попало в дом. Непосредственно. Этот день мы уже провели в тамбуре, поддерживая друг друга.

Соседка Анны, Ольга Шевченко, также рассказала свою историю: ‘Я зашла в Metro і расплакалась’, – девушка, прожившая 3 недели  в Мариуполе под обстрелами

Я и мой муж пытались рассказать всем, что делать, как действовать. У нас были двери в тамбуре, наверху которых было стекло. И мы боялись, что если это  стекло  рассыпется, это может повредить кому-то, попасть где-то. Поэтому мы все были с одеялами, и при каждом взрыве мы этими одеялами накрывались. Дети, конечно, боялись, очень боялись. Каждый раз, когда было это дрожание, мой сын хватал меня. Арсений, сын нашей соседки Оли, хватал ее. И каждый раз, когда мы говорили, что все будет хорошо, и все  когда-то будет кончено. В эти дни я написала записку, и Оле сказала, что здесь номера  всех моих родственников, которые живут здесь и которые не живут в нашем городе. Если я говорю, что с нами случится, не дай Бог, с моим мужем или со мной, и ребенок останется один, пожалуйста, свяжитесь с кем-то, чтобы забрать ребенка. И она то же объяснила своему сыну. Она собрала ему провизию и написала записку с номерами телефонов. Тетя Вика, дядя Женя. И я говорю: «Сыночек, подойдешь к военным, попроси связаться, чтобы тебя могли забрать». Он говорит: «Как это, вас не будет?» Я говорю: «Нас могут убить. Это война». Конечно, он поплакал, затем успокоился, сказал: «Мама, все будет хорошо». И только ради него мы и держались все время, потому что дети не позволяют тебе расслабиться, ты стараешься держаться.  Не расклеиваться. Потому что, если ты будешь истерить  и плакать, то, что сказать о ребенке. Мы также пытались объяснить это и соседям.

Мы провели этот день в тамбуре до ночи, а  уже на ночь  вошли в коридор. Потому что была тишина, в целом. В первые дни войны случилось, что где-то до 00:00 они били по городу, были отлеты и прилеты. Даже дети знали. О том, что это летит к нам или от нас. И после 00:00 до 4:00 утра было тихо, и ничего не было. Конечно, я не могла позвонить на работу, у нас не было ни связи, ни интернета. Телефоны разряжались, и  исчезла мобильная связь. То есть ее практически не было, ее иногда можно было поймать, если бы ты выходил куда-то на балкон. Мой муж придумал лайфхак: если вылезешь на балкон, а мы находимся на 6-м этаже, и привяжешь скотчем к балкону телефон, через час он поймает какую-то связь. И мы могли бы прочитать хотя бы некоторые новости: где, что происходит и что у нас происходит в Мариуполе. В целом, в новостях были вдохновляющие речи – что Мариуполь держится, все в порядке. Типа без паники. Оставайтесь в укрытиях, и все будет хорошо. Конечно, нас это не вдохновляло. Мы не могли поддерживать связь с нашей семьей. Я знала единственное в данный момент, что мой брат с  невесткой и племянником находятся в укрытии. На кондитерском заводе, в центральном районе. Укрытие времен СССР. И я знала, что моя мама с 24 февраля в областной больнице, она была операционной медсестрой, и она оттуда не выходила. То есть она была там, и она сказала, что я не уйду, я останусь там. Это все, что я знала, но мы не могли связаться.

5 марта вечером внезапно зазвонил  телефон. Муж прикрепил его на балконе, мы слышали, что звонит телефон, муж побежал к балкону, на  свой страх и риск, потому что мы не вышли – максимум в коридор и тамбур. И он выходит, говорит: «Привет», а с другой стороны наша  невестка Вика, жена моего брата. Она начинает говорить: «Как ты?» Я говорю: «Вика, у нас уже в стекло попали, в соседний балкон. А с нашей стороны стекло немного повреждено, и в шкафу сына осколок застрял. Затем,  уже на следующий день, у нас на кухне лутку выбило». И я начинаю плакать,  говорить, что мы не можем выбраться отсюда, и мы умрем здесь. Еще в это время я узнаю, что беременна. 24 февраля я узнала об этом. И, конечно же, это начинает охватывать меня целиком, я думаю, что это ужас какой-то. Просто, почему все вместе и все сейчас. И Вика говорит: «Я правдой и неправдой вас заберу оттуда». Я говорю: «Как ты нас заберешь?» Она говорит: «Я не знаю, я буду умолять всех, кого можно, чтобы вас забрали».

Осколок разбил стекло и попал в шкаф в детской комнате. Фото Анны Шевчик

Через час пришла SMS. Вика написала мне, что 5-го числа будет гуманитарный коридор от отделения полиции  на площади, а до площади идти 10 минут от нашего дома. И в 10 часов утра надо быть около  полиции, там Красный Крест, там гуманитарный коридор, там автобусы. «Они заберут  вас, они привезут или к нам, или куда-то вывезут.  Они вывезут вас из этого ада». Потому что в Центральном районе не было такого. В тот момент там было тихо.  Было именно на Восточном, в Левобережном такое пекло.

Хорошо, что мы никуда не пошли 5-го. Это было очень громко, попало в наш дом, у нас горели два этажа. И мужчины просто смогли потушить сами. Спасибо, что они рисковали собой. У кого был огнетушитель в машине, они сами начали гасить  и собственными силами погасили этот пожар.. Если бы не они, у нас сгорел бы  весь дом. 5-го числа муж вышел на балкон и говорит: «Там такая  вспышка. Там, по ходу, соседний дом горит». Я выползаю на балкон, смотрю, а там ужасный пожар. И этот пожар не утихал в течение нескольких дней. И мы слышали, как люди кричали, как кто-то пытается обратиться за помощью. Но никто не приехал. Скорая помощь не приехала, пожарные не приехали. Я сидела и сказала мужу: « Пошли, поможем, что-то необходимо делать, как это – людям не помочь? К нам сейчас попадут, с нами что-то произойдет и нам никто не поможет?»

У меня в голову не могло прийти, почему в 2022 году  может быть такое, что война, люди умирают, и никто не помогает. Как мы узнали, еще в первые дни войны они попали в  подстанцию скорой помощи и в пожарные части. Они разгромили как машины, так и все остальное. Некому даже было выезжать для того, чтобы помочь. Но, конечно, в то время мы никого не оправдывали, нам было очень обидно, мы  злились из-за этого.

Потом мы узнали, что в этот день, когда люди отправились на гумкоридор туда в 10:00,  об этом было написано в новостях, и смс пришли к людям, площадь обстреляли. Ее  полностью уничтожили. То есть все дома возле полиции были полностью сожжены. Вся площадь была уничтожена, все магазины. Все-все. И сама полиция. Я не знаю, были ли там люди, но я думаю, что кто-то пытался эвакуироваться и пошел туда. Эта мысль была еще более пугающей, потому что, конечно,  думаешь, что ты мог  быть там, ты мог бы быть там со своим ребенком и,  так же, как и другие люди, пострадать.

6 марта, день рождения моего мужа. Мы сидели, и я говорю: «Может быть, мы – последний день рождения так сидим и живем. Мы дышим, говорим.» А вечером военные пришли к нам. Они стучат, открывают и говорят, что семья Шевчик, собирайтесь, у вас есть 2 минуты, мы забираем вас. То есть моя невестка все-таки смогла нас забрать. Она и мой брат всем военным писали записки, очень просили, чтобы нас  забрали. Чтобы спасли нас. Мы собрали эти два рюкзака, которые у нас были. Мы забрали нашу кошку. И мы взяли небольшой чемодан, в основном  это были детские вещи. Для себя мы взяли одни штаны, одну футболку, и все. И  мы поехали вместе с ними.

Они посадили нас в  бронированную машину и отвезли.  Спросили: "Куда вас отвезти?" Мы сказали, что нам нужно в центр города,  там находится кондитерская фабрика, под ней – укрытие. Укрытие, в котором находятся наши брат, невестка и племянник. Они  нас туда отвезли. Я помню этот момент, когда мы идем в машину, и мой сын говорит мне: «А что сейчас? И я говорю: «А теперь сиди и молись, чтобы мы спокойно доехали». Ну, это также картина  из кино – как мы едем. Всюду слышны обстрелы, мы едем на военной машине.  Конечно, с одной стороны, ты думаешь, что ты в безопасности, тебя военные перевозят. Что может случиться. С другой стороны, ты думаешь: если где-то российские военные, они заметят  машину, так сказать, противников, которых они хотят уничтожить. И они уничтожат вместе с нами, и  от этого было не очень весело. Мы, слава Богу, достигли цели, они начали стучать в двери, нам не открывали долгое время, а затем открыли.

Мы зашли туда. Конечно,  были очень рады. Мы плакали – первый день, когда мы дали свободу эмоциям. Нам было так  странно, когда мы спустились в черный подвал, в темноте, там были только фонарики, и они аплодировали нам. То есть они все ждали нас в течение недели. Все нервничали и спрашивали: «Ну, что там, что там? Забрали, нет? » И мы идем, они начинают аплодировать, и мы, как звезды кинематографа, идем по аллее. И все вокруг  аплодируют, люди лежат везде. И мы поняли, что в тот момент мы были еще не в плохих условиях. У себя дома, скажем так.

Мой брат Женя, он руководитель, то есть управляющий «Дзеркального». «Дзеркальний» – в центре города на кондитерской фабрике был единственным магазином, который работал в то время. То есть  в городе ничего не работало. Ни одного  магазина, ничего. Этот единственный супермаркет работал до самого последнего момента. Мы приехали, и буквально на следующий день они закрылись. И мой брат случайно обнаружил, что  там есть укрытие времен СССР, там большие железные двери. Двойные, бронированные.  Там большое помещение и оно находится глубоко под землей. Там были даже антирадиоактивные вещества: «Выпить при угрозе   радиации,  сделать то и то». Вероятно, они были там с времен, когда  Мариуполь назывался Жданов. То есть очень, очень старое укрытие, которое не открывали сотни лет. 

Конечно,  там был ужасный воздух. Было много пыли. Брат туда опустил поддоны из-под продуктов. И мы, на этих поддоны, на ящики, клали картон и оборудовали типа спального места. Мой брат с женой переехали еще 27-го числа. Они решили это для себя, потому что у меня племянник, он получил травму  бедра в июле. Он сломал бедро. Ему  6 лет, и он перенес 4 операции, поэтому в течение очень долгого времени – почти полгода – он не ходил, он постоянно лежал неподвижно. В убежище он научился ходить. И поскольку он обездвижен, они перешли в укрытие, потому что с ним невозможно быстро спуститься. Днем они отправлялись в магазин на работу, на второй этаж. А в укрытие спускались, чтобы там находиться.

Почему они закрылись – потому что началось мародерство у нас в городе. То есть любые магазины, которые были оставлены на произвол судьбы или в которые попадал  снаряд, даже поблизости, повреждало какую-то дверь или еще что-то – это было для людей наживой. И как в фильмах, страшных апокалипсисах показывают, когда люди разбивают стекло, открывают двери и начинают выносить оттуда все, что можно, и начинается хаос. Друг друга бьют, дерутся. Это все происходило у нас. «Дзеркальний», конечно, не стал исключением, потому что это единственный магазин в городе, в котором еще остались не вынесенные продукты; который еще работал. Поэтому туда начали периодически вламываться мародеры. Особенно в вечернее время, когда магазин не работал. И наши мужчины, которые находились в убежище, все группировались, выходили наверх в магазин и прогоняли этих мародеров. То есть у нас была такая полиция. Наша «убежищная» полиция, которая пыталась сделать, чтобы мародеры не попали в магазин.

Конечно, благодаря этому магазину мы смогли многое приобрести. Каждый для своей семьи. Продукты, которых не было нигде по городу. У каждого была своя хорошая провизия, и мы знали, что мы нормально продержимся, у нас будет, что есть и чем кормить детей. Единственное, с чем была проблема – это вода. То есть воды не было нигде. В городе ее не было, ее никуда не привозили. Из крана она не течет, в магазинах она не продается. Вот с этим у нас была проблема. Вода бывает питьевой и технической. Но у нас в то время она не делилась на питьевую и техническую: если она есть, хоть какая из лужи, талый снег, дождевая – это было самое замечательное, потому что она есть. Можно ее кипятить и можно что-нибудь из нее сделать, сделать суп и что-то приготовить.

Магазин закрыли, потому что прибежал мужчина с пистолетом и начал угрожать, что он сейчас всех здесь перестреляет, начнет курить, потому что «вы наживаетесь на людях; вы продаете, а люди голодают». На что мой брат стал говорить: «Люди, вы чего? Мы на свой страх и риск, под обстрелами, стараемся вам продать продукты, которые не наши. Администрация закупила, это их деньги». Но начался хаос, и брат решил закрыть магазин. Руководительница приехала, он ей сообщил. И после этого каждую ночь у нас была беготня наверх, в магазин. Мы проверяли его несколько раз, чтобы он был. 

Затем с нами связался один супермаркет "Абсолют", и руководитель сказала, что можно продукты перевезти к ним. Чтобы они у нас не испортились, чтобы они могли продавать. Они откроются и продадут. Мы собрали, мужчины перенесли в поддоны, погрузили в грузовики, эти грузовики уехали. И на следующий день в этот магазин прилетел снаряд. Этот магазин разорвался. Нам было так досадно, что столько продуктов, которые могли спасти очень многих людей от голода. И просто в никуда. Они ни нам не достались, ни им.

В нашем убежище было более 400 человек сначала, когда еще был кондитерский завод целый. Через пару дней  после нашего приезда начали сильно обстреливать центральный район. То есть ближайшие дома были повреждены и начались артобстрелы (здесь речь идет об авиаударах, – ред.), это было самое страшное, что возможно, когда самолет сбрасывает ракету, от дома не остается почти ничего. Или внутри огромная дыра. Сам дом становится черным, испепеленным. Зрелище еще то, скажем так. У нас в убежище расположились, там, где мы находились, около 300 человек. Были соседние подвалы, там еще более 100 человек находилось. И еще некоторые семьи расположились на первом, на втором этаже, по ячейкам. То есть завод был огромным, 7-ми этажное здание и многие приходили из соседних домов, дома которых были разрушены, и они заходили в какие-то ячейки, располагались во всяких разных комнатах, где только можно было расположиться. Взламывали замки и заходили в эти комнаты, чтобы было, где ночевать, где находиться. Потому что дома уже не было.

У нас был сначала один туалет, который находился на втором этаже, для этого нужно было из убежища подняться на второй этаж. И это было еще то испытание. Во-первых, людей было очень много, и в туалет постоянно была огромная очередь . А у меня потому, что пузырь был классный, потому что там ляля подрастает, и она говорит: «Свои дела надо делать чаще». И еще повсюду, куда ты подходишь к туалету, всюду было стекло. То есть это завод, а в заводе огромное стекло во всю стену. Там совсем немного коридора, все остальное – это огромные окна. И каждый раз все обстреливают вокруг, дома пылают и каждый раз, чтобы в туалет пойти, думал 250 раз, а нужно ли оно тебе. Ползком перебегали туда, ты заходил в туалет, тебя трясет, ты не можешь понять, что ты хотел и зачем ты сюда пришел. Еще нужно было водить в то же место детей, это было еще страшнее. Поэтому я так радовалась, что у меня мальчик, потому что мальчики обладают способностью писать в бутылку. И это замечательная способность, что можно было хотя бы при малых нуждах ходить прямо в укрытии. Собирать бутылки, а затем их выливать на улицу.

А у моего сына заболевание почек. У него гидронефроз почки. И у него часто позывы могут быть, особенно во время стресса. Это было небезопасно. Буквально неделю еще более или менее завод стоял нормально. Потом начали стрелять рядом. И стали выпадать стекла, лутки, и, конечно, мы уже прекратили туда ходить. Наши мужчины принялись думать о том, где придумать новое место для санузла. И ребята сделали новую дыру в канализации, докопали почти до моря. И сделали такой импровизированный нужник и ходили мы в него. Но, конечно, было очень много людей. Представляешь эту антисанитарию? То есть, воды нет, помыть руки ты не можешь. Конечно, те всякие нужды каждый по разному делал. Были пожилые люди, которым было неудобно. Начались у нас инфекции в убежище.

Бомбоубежище как отдельный организм: своя кухня, «полиция» и «скорая»

У нас были отлажены такие службы. Типа полицейские, следившие за мародерами, там мой брат был, мой муж был. Мой брат сломал руку об одного из мародеров. Потому что его выгонял. Тот кричал: «Я для детей, что вам жалко? Я детям еду беру». А сам тянет ящик шампанского, ящик водки и ананасы. Брат так рассердился, говорит: «Животное такое, если бы ты сказал, что ребенку нужно, я бы тебе и так дал. А ты алкоголь тянешь». Он рассердился и немного помял ему лицо. И сломал себе руку, пришлось мне брату оказывать помощь, налагать импровизированную лангету. Мы нашли там сетку железную, сделали из тряпок лангету, бинтовали.

У нас была кухня, были люди, мужчины находили там древесину, поддоны и прочее. Они их разламывали, разводили костры и на костре они грели пищу, женщины готовили, чистили картошку, морковь. Детям, взрослым был суп. У нас было разделение кухни. Была детская кухня и для взрослых. Детям пытались получить воду: из магазинов, со складов. Чистую. Взрослые, конечно, пили любую. То есть мы собирали воду из батарей, собирали с противопожарки, собирали воду из снега, дождевую. И взрослые питались этой водой. А детям пытались найти чистую. И готовили детям супчики. Нам тоже какую-нибудь кашку, чтобы можно было что-нибудь поесть. Каждый был при деле. Я была врачом. Другие – полицейскими.

К нам постоянно приходили военные. И мы нашим военным давали еду, а они нам приносили лекарства или еще что-нибудь такое, что нужно было. В этот период нельзя было покинуть город вообще. Только можно было на своем транспорте. Не было гуманитарных коридоров, пешком дойти опасно и не факт, что тебя выпустят на своем транспорте. Только понаслышке мы знали, что будто выпускают. И каждый на свой страх и риск: если была машина, они садились и уезжали, собирались маленькими группками, пара машин собирались, и уезжали.

Когда пришли россияне, они нас закрыли на 4 дня внутри убежища. 

Они пришли с огромными автоматами, приставили к нам и сказали, что четыре дня вы не выходите. Объясняя это тем, что они будут производить зачистку. Мы понимали, что такое, по их мнению, зачистка. Убить наших военных, зачистить эту территорию от нас самих, мирных жителей. И там построить свои базы, чтобы они могли спокойно прятаться. За юбками нашими.

Конечно, четыре дня у нас не работала кухня, потому что мы не могли ни выйти, ни нагреть воды детям, а у нас были и младенцы. Ну слава богу, мы эти 4 дня продержались. Потом ранним утром они пришли, и начали просто по хранилищу ходить, проверять у всех документы. Поголовно спрашивали кто, что. Мужчин раздевали, смотрели татуировки. Проверяли, чтобы на плече не было отметки от приклада, на руках, чтобы не было пороха или что они там искали, чтобы не было никаких следов. Смотрели паспорта, документы. Кто? Что? Где семья? «Кто это, что это?». Всё такое подобное.

И потом начинали рассказывать всяческие басни. То есть в этот день мы узнали, что Киев взяли, что Украина находится под Россией. И что вообще государство российское в Украине процветает. А мы месяц без связи, ничего не знаем. Были люди, даже верившие этому. И этого мужика русского, придурка военного, у него был позывной «Читер», на каске было написано. И он говорит: Киев взяли, здесь будет Россия, мы здесь построим город. Будет у вас здесь все классно, больницы построим, все здесь будет хорошо. А ты что, не знаешь, что ДНР в России?» Я говорю: Нет. Признанная республика да, но не в составе России». Он говорит: «Хочешь, я тебя расстреляю и решу твои вопросы и проблемы». Они не были воспитанными, тактичными людьми. Они были тварями, которым было все равно на женщин и детей. 

Когда наши  девчата ходили за водой, они могли стрелять по ногам. И когда ты говорил: «Женщина идет, что ты делаешь!?» Он говорил, что ему все равно. Им было вообще все равно, выживешь ты или нет. «Вот сейчас мы дислокацию изменим, мы пойдем в другой район города, а сюда вместо нас придут вообще другие российские военные, которые вас здесь вообще… Попробуй только рот открыть – он тебя вообще убьет.

 – Это были кадровые российские военные или  ДНРовцы?

 – Этот «Читер» – это уже был российский военный. Сначала были ДНРовцы, которые говорили о том, что они из Донецка. А затем пришли российские военные, кадровые. Они не были какими-то малолетними. То есть не были какие-то призывники, срочники или кто-то еще. Это были люди, у которых был опыт. Это были 40+ военные. Затем после них приходили чеченцы. Их сразу было видно, они разговаривали с акцентом. Естественно, внешность выдавала их. Они были вообще очень дурацкие. Очень сильно грубые. Очень сильно мы их боялись, потому что они так проходили, даже могли все снести на своем пути. То есть они проходят мимо тебя, и им все равно, стоишь ты – не стоишь. Поговорить – вообще речь не шла. Если русский еще пытался что-то говорить, хотя он говорил неправду, то этим вообще было все равно.

А еще они очень боялись. Российские военные очень боялись, что среди нас есть азовцы, есть наши украинские военные. И они сами об этом не раз говорили – о том, что никто ли к вам не приходил, никто  ли не прятался, а где они дислоцируются. А мы говорим: «Мы не знаем. Мы вообще не видели ни одного военного за все это время. Мы сидим здесь, никого не видим, не слышим». Хотя, конечно, мы все видели и знаем. Но когда они нам сказали, что Киев взяли, конечно, мы не поверили. Наша компания, близко общавшаяся друг с другом. Мы сказали: «Ну, как такое возможно. Мариуполь не могут взять полтора месяца, все никак не прорвутся они, а Киев прямо хоп – и взяли? Ну, если они Киев взяли, то чего у нас война не остановилась? Нет, не могу поверить». И мы там отстаивали свое мнение.

Они сказали, что мы можем уехать, но только на российскую территорию. Они нам сказали, что находятся в областной больнице автобусы, которые отвезут нас сначала в Донецк, затем в Ростов-на-Дону. И уезжать в Россию. Иного пути нет. «Или вы тут сгинете и умираете от голода, или мы вас убьем, или езжайте на российскую территорию». Конечно, никто не хотел. 

Я настолько их ненавижу за все то, что они сделали всем людям, за всех потерявших детей мам, за моего сына, потерявшего детство. За то, что моя мама утратила все, что всю жизнь строила.

У нее четырехкомнатная квартира, и с 9-го по 6-й этаж обрушился весь дом. У нее нас трое, и она всю жизнь работала, чтобы дать все нам. Она могла на пенсии спокойно сидеть в своей квартире, радоваться, что дети пристроены. В сентябре мы только купили квартиру, делали ремонт в ней. И должны были к сентябрю переехать. Двухкомнатная квартира в центре города. А на Левом берегу мы снимали квартиру. И мы купили всю мебель, все купили. И у нас сейчас нет квартиры. Ничего нет. Это очень страшно, досадно, что ты прошел столько ада. Мы в Луганске потеряли все, переехали оттуда, начали в Мариуполе все сначала.

Я ехала из Луганска тогда с пузом 4 месяца, с моим сыном, он 2014 года рождения. Здесь я понимаю, что все снова повторяется. Ты представляешь, как это сложно. Не передать словами как это сложно. И у меня такая злоба на это все, что я сказала: «Я лучше сдохну здесь, я умру здесь, но в Россию я ни ногой. Я ни за что туда не поеду. Я понимаю, что люди там не виноваты, я понимаю, что это власть, военные и так далее. Но я ненавижу, не могу ни смотреть людям тем в глаза, ничего. То, что они сидят, молчат и ничего не делают. И живут в том государстве».

 У нас половина людей греков в Мариуполе, у меня мама – белоруска. И как можно прийти и убивать русскоязычное население, рядом с тобой, и не предоставить возможности спастись? Что за война, когда тебе не дают возможности просто спасти свою семью. Так станьте на поле и сражайтесь. Зачем людям все это?

Во второй части читайте об эвакуации семьи Анны из Мариуполя и эмоциях после выезда, о ее матери, которая собиралась покончить с собой, думая, что они погибли.

Материал был подготовлен Харьковской правозащитной группой в рамках глобальной инициативы T4P (Трибунал для Путина).
 Поделиться