MENU
Горячая линия по поиску пропавших без вести в Украине
Документирование военных преступлений в Украине.
Глобальная инициатива T4P (Трибунал для Путина) была создана в ответ на полномасштабную агрессию России против Украины в феврале 2022 года. Участники инициативы документируют события, имеющие признаки преступлений согласно Римскому уставу Международного уголовного суда (геноцид, преступления против человечности, военные преступления) во всех регионах Украины

Похожие статьи

‘Был человек и раз — разрывает человека’ — мариупольская выпускница, которая прошла через ад‘Меня убивали. Но не убили’, — женщина, видевшая авиаудар по Драмтеатру в Мариуполе‘Стреляли под ноги, рядом с нами, а одного парня ранили электрошокером...’ ‘Люди в панике бросали своих лежачих родственников’, — мариуполец о том, как склоняли к выезду в РоссиюЧеловек, который пешком вывел 117 человек из Мариуполя: «Друзья называют меня Моисеем» «Взял документы, долго смотрел на слово “Украина”». Мариуполька рассказывает о “фильтрации” в Безыменном«Мама хотела принять яд. А потом ей привезли письмо, что мы живы». История врача из Мариуполя, часть 2Стерилизовать шприцы водкой и обнаружить осколки в спине. Как это — быть врачом в бомбоубежище?Оксана Стомина: Это средневековая жестокость, умноженная на современные возможности и нездоровые, болезненно-маниакальные амбиции

‘Чеченцы вам головы резали? Нет? Мы будем резать ...’

11.10.2022    доступно: Українською | in English
Андрей Диденко
“Детей также ранило: у мальчика на спине был вырван кусок мяса размером с детскую ладонь, у дочери ее была очень сильно, до кости, рассечена голова”, — как известному мариупольскому фотографу удалось спастись и эвакуировать детей.

Евгений Сосновский, Мариуполь

Фотоиллюстрации Евгения Сосновского

Меня зовут Евгений Сосновский, я родился в 1964 году в Мариуполе, где жил до 30 апреля 2022 года. Вынужден был покинуть этот город после того, как он был оккупирован рашистами. До войны я работал в IT-сфере, занимался фотографией, играл в любительском театре. У меня была нормальная комфортная жизнь.

Как вам запомнился первый день войны?

Я проснулся рано. В последнее время после пробуждения сразу открывал планшет и смотрел последние новости, потому что они были достаточно горячие. Мы ожидали, что что-то должно случиться. И вот, двадцать четвертого февраля, существо по имени путин объявило войну Украине и всему цивилизованному миру, назвав это военной операцией, децентрализацией, демилитаризацией. Конечно, сначала был ужас, но на тот момент я был уверен, что это не продлится очень долго. Что это достаточно быстро закончится, потому что наши европейские и американские партнеры всегда говорили, если путин перейдет так называемую красную линию, он сразу получит от них достойный ответ.

Путин перешел красную линию, а достойным ответом того времени оказались только новые санкции. Байден говорил, что уже через месяц эти санкции будут для россии очень чувствительны и должны уничтожить экономику, но мы до сих пор видим, что у россии достаточный запас прочности. Санкции дают результат, но это не тот ответ, которого мы ожидали от них на тот момент. И, несмотря на ужас, мы оставались в городе. К тому же, у нас была больная лежачая бабушка и выехать с ней на тот момент мы никак не могли, потому что у нас даже инвалидной коляски не было.

Фото: Евгений Сосновский, источник: Громадское радио

Когда начались активные боевые действия в Вашем районе?

Первый обстрел в нашем районе был третьего марта около семнадцати вечера. Мы как раз были дома. Сначала услышали свист снарядов рядом с нами, а затем начались взрывы. Мы с женой прятались в комнате, потому что жили на первом этаже, и не стали бежать в подвал. К тому же мы жили на восточной стороне дома: то есть на стороне, противоположной западной с которой велся обстрел. Поэтому, мы остались в квартире, в коридорчике. Было жутко, потому что начались взрывы прямо у нашего дома. Мы слышали, что где-то рядом что-то срывается, взрывается, посыпались окна в нашем доме. В нашей квартире были пластиковые окна, и они более стойко воспринимали эти взрывные волны. Тогда нам повезло: наш дом и двор остались невредимыми, но дома, буквально в метрах ста от нас, были повреждены. Я не знаю, чем они тогда стреляли. Это были не Грады, а какие-то снаряды, потому что пробило стены в домах, в одном доме горела квартира на седьмом или шестом этаже.

Были жертвы: снаряд влетел в квартиру на первом этаже, там погибли отец и ребенок, а мать, насколько я знаю, была в тяжелом состоянии, ее отправили в больницу.

Первые обстрелы уже привели к жертвам. Этот обстрел напомнил мне обстрел Восточного, который был в пятнадцатом году в январе, когда были обстрелы Градами, попадания в отдельные дома и квартиры, но не было значительных разрушений самих зданий. В этот раз тоже так было, но это был жилой квартал и никаких военных около наших домов не было. Возле нас не было никакой военной техники, хотя мы жили в центральном районе не очень далеко от завода “Азовсталь”. Мы каждый день ходили в нашу квартиру на Металлургов 85. В Мариуполе это центральный проспект. Неподалеку жила мать моей жены. Там жили ее брат с женой, их дочь с двумя детьми. В одном дворе было три небольших домика на Евпаторийской улице 48. Каждый день мы ходили туда, потому что у нас не было воды и света, а там в подвале была вода, которую можно было технически использовать. Легче было огонь разводить, потому что были дрова в частном секторе. Нам нужно было ходить туда кормить маму жены, помогать ей по хозяйству.

Фото: Евгений Сосновский, источник: Громадское радио

Двенадцатого марта мы возвращались от них домой. На перекрестке Евпаторийской и Ильича мы увидели разбомбленную шестьдесят шестую школу. Насколько я понял, это была авиабомба, потому что такие разрушения простым снарядом невозможно было нанести. Передний фасад весь был разрушен до основания, а это была одна из лучших школ Мариуполя. Недавно она была восстановлена, хорошо оборудована. Образцовая была школа: в ней учились мои дети, дети нашей племянницы. Когда мы увидели эту школу, это, конечно, было тяжелое зрелище, но на этом не закончилось. Это были, как говорят, цветочки, чем дальше, тем становилось все хуже и хуже. Пятнадцатого марта мы снова были у нашей матери, когда начался очередной обстрел.

Каждый день, несколько раз в день, были обстрелы. Они велись в сторону “Азовстали”, но многие снаряды взрывались непосредственно в частном секторе, именно там, где жила наша бабушка. Он был еще ближе к заводу “Азовсталь”, чем наш многоквартирный дом. Пятнадцатого апреля начался очередной обстрел, где-то, около двух часов дня, если не ошибаюсь. Снаряды начали взрываться уже у дома бабушки. За забором у соседа разорвался снаряд, тогда я побежал домой, чтобы убедиться, что моя жена находится как раз в доме в безопасности. Я забежал в дом и спросил у бабушки: “Жена Светлана здесь?” Она говорит: “Нет”. Я хотел выбежать во двор, чтобы найти ее, но я не успел этого сделать, потому что только выскочил из комнаты бабушки, в нашу веранду влетает снаряд. Где-то метр или полтора справа от меня как раз: там была небольшая ванная, и именно туда попал снаряд.

Был очень сильный взрыв, меня засыпало камнями от стен и балок. От веранды остался один кусок стены, а все, что развалилось, посыпалось на меня.

Сначала я думал, что это конец, что я уже где-то по дороге на тот свет, потому что я ничего не слышал и не видел. Но потом начал двигать руками, ногами и понял, что я жив. Начал разгребать камни и все, что на меня навалилось, и, наконец, увидел проблески света. Мне удалось вылезти из-под груды камней, но вокруг был какой-то желтый туман и неприятный запах. Я ничего не понимал: пошел куда-то вперед, уперся в сарай, тогда смог сориентироваться и понял, где я нахожусь. Уже от этого сарая я пошел к дому брата моей жены, потому что они часто прятались именно там во время обстрелов, и там была железная дверь. Они действительно находились там: и брат с женой, и дети, и племянница.

Когда они меня увидели, очень обрадовались, потому что думали, что меня уже нет. Они что-то мне кричали, но я ничего не слышал, потому что я был контужен: видел только, что они открывают рот, словно говорят “живой, живой”. Да, я остался жив. Даже странно, потому что я был без единой царапины. Говорили, наверное, у меня очень хороший ангел-хранитель. Но через три дня племяннице, ее детям и брату моей жены так уже не повезло. Восемнадцатого марта утром мы снова собирались идти к ним. Где-то в девять утра постучали в дверь. Мы открыли, стоит наша племянница с двумя детьми. Все грязные, в пыли, в крови. Она говорит: “Нас обстреляли, мы ранены, папа тоже ранен, но он уже не может идти. Он отполз немного, мы его оттащили, сколько смогли, и все”.

По какому адресу это было?

Евпаторийская сорок восемь. Там было три дома. Первым пострадал дом нашей бабушки. Мы после первого обстрела перенесли ее в дом брата жены Владимира, а второй прилет был именно в его дом. Они спрятались в ванной, когда начался утренний обстрел, потому что говорят, что ванная комната — это самое безопасное место, но на этот раз оказалось наоборот. Снаряд попал именно в ванную. Все они были сильно ранены: племянница, ее дети и ее отец. Как я говорил, он не мог идти, потому что у него были сильно повреждены ноги и сильное кровотечение. Но мы не могли пойти туда и помочь, потому что начались очень сильные уличные бои. То, что она привела к нам своих детей, это героический поступок. Она даже не знала, что у нее была очень глубокая рана на руке: там кусок мяса вырван был выше локтя. А еще у нее было две дырки в ноге. Она этого не видела, но, когда пришла к нам и мы сняли окровавленные штаны, кровь пульсировала из раны.

Детей также ранило: у мальчика на спине был вырван кусок мяса размером с детскую ладонь, у дочери ее была очень сильно, до кости, рассечена голова.

Ну, а отец, как я говорил, он уже не смог уйти, и помочь ему мы тоже не могли. Я выскочил во двор. Там стояли наши военные, я к одному из них подбежал, говорю: “Ребята, так и так, есть какая-то возможность связаться с врачами какими-нибудь или Красным крестом, потому что у меня очень сильно ранены дети и их мать?" Он говорит: “Нет, извини, ничем тебе помочь не можем”. Единственное, что он дал мне, это бинт и обезболивающие лекарства. Это все, чем он мог в то время помочь, но это тоже была помощь. Затем мы самостоятельно промывали раны. Кстати, большое спасибо соседу нашему из частного сектора, который сразу после обстрела залил очень хорошо раны перекисью и оказал первую помощь. Соседи также дали нам перекись водорода, марлю. Мы с женой, как могли, остановили кровь жгутом, перевязали их, и они остались жить в нашей квартире. Разместили их, потому что в их доме снесло крышу. Бабушка наша там осталась, и жена их дедушки — ухаживать за ними обоими.

Фото: Евгений Сосновский, источник: Громадское радио

Бабушка лежала, а у нее над головой небо было, потому что потолка не было. В таких условиях они оставались две недели, а мы провели эти две недели в другом месте. Двадцатого марта утром я вышел во двор где-то в семь и увидел, что все дома вокруг нас стояли уже почти черные, в некоторых горели квартиры. Уцелели только наш восемьдесят пятый и соседний восемьдесят третий. Но, в тот же день, около двух часов, снова начался обстрел. Мы все находились в квартире, потому что на улице было небезопасно. Когда начался этот обстрел, мы спрятались в нашем коридорчике. Было очень громко, мы думали, что эти выстрелы прямо возле нас, потому что к тому времени там уже катались рашистские танки. Они стояли около шестьдесят шестой разбомбленной школы и оттуда вели огонь в сторону “Азовстали". Непосредственно из нашего жилого квартала, где много жилых домов, они вели огонь. От попадания загорелась квартира где-то на четвертом этаже, жильцы дома начали паниковать, некоторые говорили, что надо выходить из дома, потому что все сгорит, кто-то говорил: “Попробуем потушить пожар”. Но вдруг в дом ворвалась группа кадыровцев. Я жил на первом этаже, поэтому они сначала ворвались ко мне.

Они начали выгонять людей из квартир и почти не давали времени, чтобы что-нибудь с собой взять. Мы вынуждены были выскочить из квартир. Мы говорили, что у нас ранены дети и женщина, но это их не остановило.

Они матами выгоняли людей из дома, и единственное, что мы смогли взять, это документы, мою сумку с фотоаппаратами и фотоархивами. Для меня важно было сохранить эти фотоархивы, которые я снимал в Мариуполе с четырнадцатого по двадцать второй год. Новую одежду можно купить, но архивы я пытался спасти. Поэтому они стояли у меня рядом с дверью. В подвале у нас была еда, но нас выгнали из дома несмотря на то, что раненая женщина едва ковыляла на двух палках. И вдруг ее заставили бежать: “Выбегай из дома!” Никого ничего не интересовало. Мы далеко не могли уйти. Большинство жителей пошли в более спокойные районы к родственникам и знакомым, а мы пошли в соседнее здание и попросились в подвал к людям. Нас пустили и предоставили помещение. Нам сказали, что там до нас жили люди: там были какие-то лежаки, тряпки, простыня, что-то такое, на чем можно было спать. Вот там мы остались впятером. Но буквально через тридцать минут мы услышали страшные женские крики у подъезда. Женщина кричала: “Зачем они вышли? Зачем они вышли?” Она все время повторяла только одну фразу: “Зачем они вышли?” Мы поняли, что произошло что-то ужасное, потому что она кричала очень громко. Потом я узнал, что молодой человек, Денис Медведев, вышел из подъезда, чтобы посмотреть, не горит ли какой-нибудь этаж. У них с отцом были ключи от разных квартир, потому что жители ушли, а ключи оставили им на всякий случай. Если где-нибудь начнется пожар, чтобы они могли зайти и что-то сделать.

Он выскочил на улицу, чтобы посмотреть, какой этаж горит, и в этот момент был убит снайпером в висок. Я предполагаю, что это был снайпер, потому что был единственный выстрел, и он был очень точным.

Отец ринулся к нему, но упал рядом: следующим выстрелом убили и его. Там была лужа крови прямо перед выходом из подъезда, там они рядом двое и лежали около недели. Никто их не уносил оттуда. Осталась эта женщина, которая кричала — мать парня, невестка и маленькая годовалая девочка. Они втроем остались, а двое мужчин были убиты. Эта семья приехала из Восточного. Когда начались обстрелы, они приехали сюда к сыну, потому что считалось, что в центре города будет спокойнее. Они жили в этом подъезде на восьмом этаже, но при обстреле находиться на верхних этажах было невозможно. Поэтому они все время находились в подвале рядом с нами. Как могли, мы им помогали: костер развести, еще что-то, но и они нам помогали, как могли. Им удалось уехать оттуда через Россию, и сейчас они находятся в Вильнюсе. Там им, насколько я знаю, помогают.

На следующее утро я проснулся и подумал, что нужно чем-то кормить детей. Я подумал, может, из нашего дома ушли те кадыровцы: пойду, возьму в подвале еду, вдруг они туда не полезли. Но когда я вышел, то увидел, что дома, в котором мы прожили более двадцати лет, уже не было. Да, он стоял, но это был полностью черный дом, с пустыми глазницами пустых окон. Я пошел к дому и, подходя к подъезду, увидел неподалеку обгоревший труп. Тело узнать уже было невозможно, потому что от лица ничего не осталось. Скорее всего, это был кто-то из наших соседей, который выбегал из подъезда, когда начался пожар и, вероятно, не смог далеко отбежать.

Фото: Евгений Сосновский, источник: Громадское радио

Я вошел в свою квартиру, но ее уже фактически не было: только голые стены, толстый слой пыли, ничего не осталось от мебели и всего, что было в квартире. Где-то торчали какие-то железки, а так вообще ничего не осталось. Ну, еще что-то из посуды, керамики: все обгорело, потрескалось, а так - ни одежды, ни мебели, ни библиотеки. Все сгорело. Книги так интересно лежали: вроде бы раскрытая книга уцелела, но когда касаешься, то рассыпается. Я думал, что в подвале что-то осталось, но там тоже все сгорело. Там стояли какие-то закрутки, стеклянные банки: они сплавились друг с другом. Такой силы был огонь, что сгорело почти все, что могло сгореть. Таким образом, мы остались практически без ничего. Что успели с собой схватить, то было наше.

У нас на седьмом этаже был лежачий дедушка. Его не смогли забрать, когда мы убегали, а когда дети вернулись, увидели, что он сгорел дотла, как в крематории.

Даже хоронить было уже нечего. Еще один человек, по имени Николай, выпрыгнул с шестого этажа и погиб. Это мне поведали соседи. В подвале около дома я нашел полпачки сливочного масла и немного грецких орехов. Я собрал эти орехи и наколотил детям: вот такой у нас был первый завтрак. Мы давали детям ложечку сливочного масла и орешек: масло — орешек, масло — орешек, вот так они у нас позавтракали. Но я понимал, что так долго прожить не сможем. Я ушел из подвала дальше искать еду. Вышел на проспект Металлургов. Там между двумя домами был проход. Там тоже лежало обгоревшее тело, а с шестого этажа висела скрученная веревка из простыни, одеял, штор, каких-то тряпок. Кто-то спустился, надеюсь, что ему это удалось. На проспекте Металлургов уже было такое зрелище, как говорят, “армагеддон”. Валялись какие-то камни, оборванные провода, поваленные деревья. Далее на перекрестке улицы Метрополицкой и Металлургов стоял разбитый танк. Кажется, российский. Я пошел дальше, к центральному рынку: там у нас была семейная пекарня, и увидел, что она разбита до основания. Была выбиты все двери, окна, но я увидел на полу какую-то конфету или что-то такое. Ну, вошел туда, взял.

Возвращаюсь, а на меня наставили дуло автомата. Стоит группа кадыровцев, а один из них кричит: “Бегом сюда! Что ты здесь делаешь? Давай документы и телефон!”

Я говорю: “Телефона у меня нет”. Документы показал ему и говорю: “Я здесь ищу пищу, потому что у меня двое детей раненых, мне их нужно чем-то кормить”. Он говорит: “Раздевайся!” Было довольно холодно в марте, но они раздели меня и стали смотреть, нет ли на мне каких-то татуировок или еще чего-то. Я не знаю, что они там искали, но ничего не нашли и сказали: “Одевайся и бегом отсюда, чтобы мы тебя больше здесь не видели”. Я пошел дальше. У нас там была еще одна квартира у самого Драмтеатра. Мы там не жили, но там была вода. Я подумал, хоть воды возьму, может, еще что-нибудь там найду из еды старой. Этот дом тоже был сожжен и разбомблен, но я взял воды и пошел снова в подвал. И снова увидел кадыровцев. Снова началось то же самое: “Стой! Иди сюда! Бегом! У нас приказ стрелять без предупреждения. Ты что, себе ищешь смерти? Зачем ты здесь ходишь?”

Я снова рассказал, что я должен накормить своих детей, они ранены, им нужно что-нибудь есть. Он тогда говорит: “Раздевайся, буду тебя проверять”. Я говорю: “Только что ваши меня проверяли на параллельной улице”. Он говорит: “Ну, хорошо, если проверяли, то руки покажи”. Проверили ладони, нет ли на них следов пороха или что они там искали. Отпустили и сказали, если кто спросит, скажешь, что Сифула тебя уже проверил. Дальше на моем пути не было приключений, если вообще это можно назвать приключениями. Но есть было нечего: только на следующий день жители того дома, где мы прятались, увидели, что у нас нечего есть, и принесли нам кастрюлю с горячим супом. Накормили нас, а потом кашу принесли. Чуть позже возле уцелевшего дома ДНРовцы поставили свою полевую кухню и давали жителям пищу.

Я, несмотря на свои взгляды, вынужден был пойти к ним, потому что другого выхода у меня не было. Я пошел к ним и сказал, что мне нужно кормить детей. Там оказался один более или менее адекватный повар, который, как я понял, не хотел воевать. Он был вынужден уйти воевать, но был адекватен. Когда он услышал о детях, то дал мне сгущенку, тушенку, печенье. Многих людей в ДНР мобилизовали силой. Даже тех, кто не сочувствовал им, но вынужден был в свое время остаться в Донецке. То же самое нам рассказывала медсестра, однажды перевязывавшая наших детей. Когда они увидели, что у нас маленькие дети ранены, сразу предложили: “Мы заберем их в Донецк, в госпиталь”. Я говорю: “Нет, никакого Донецка, мы сами будем лечить”. Они говорят: “Да нет, их нужно везти в Донецк”. Я говорю: “Нет, вот, мать, она сама решает”. Тогда они согласились с нами.

Медсестра мне тоже говорила: “Я не военная. Я работала в больнице, в Донецке, но нас бросили сюда, на передок, как пушечное мясо”. Их использовали как мясо, за ними следовали кадыровцы, которые уже выполняли функцию зачистки.

Был еще один неприятный эпизод, когда меня пытались сдать ДНРовцам. В доме оказался любитель путина Евгений, и однажды, когда мы с женой выходили из подвала утром, он меня зовет и говорит: “Евгений, иди сюда, здесь с тобой хотят пообщаться”. А возле него стояли, кажется, три ДНРовских военных. Как я понял, это были представители МГБ или что-то такое. Какое-то спецподразделение, потому что они ходили по дворам, выявляли, где здесь СБУшник, где АТОшники, где проукраинские активисты. Это все их интересовало, а он, недолго думая, сдал меня. Сказал им, что я здесь ходил, что-то фотографировал, что я корреспондент или журналист. Они начали меня спрашивать: “Ну, давай, корреспондент, что ты здесь наснимал?” Я притворился простачком-интеллигентиком и ответил: “Что я здесь такое снимал? Я людей снимал, как они кашу на костре готовят. Дома не снимал, просто снимал людей на память. Да и вообще то, что я снимал, все сгорело. Если не верите, то можете пойти в мой дом и увидеть сгоревшие камеры”.

У меня действительно в подвале были две сгоревшие камеры, но была еще третья камера. Повреждена частично, но она еще работала и оставалась со мной в подвале вместе с архивами. Я думал, что если он пойдет в подвал и начнет проверять, то найдет много фотографий, которые я называю расстрельными. Там были Азов, морпехи наши, многое было, что снимал с четырнадцатого года. Даже из-за фотографий с украинскими флагами могли быть большие проблемы. Поэтому, конечно, я очень переживал, когда он начал прессовать меня: “Врешь, говори правду!” Начал кричать “Слава Украине” и ждать, что я сейчас отвечу “Героям слава”.

Отстал от меня, а потом говорит: “Чеченцы вам головы резали? Нет? Мы будем резать”.

К счастью, тогда все обошлось, но на следующий день мы решили уйти оттуда. Еще я не рассказал маленький эпизод: через восемь дней после обстрела, когда были ранены дети и мать, к нам пришла бабушка детей и сказала, что дедушка после ранения прожил еще восемь дней и умер без помощи. Мы даже не могли его похоронить, потому что в этом районе были очень сильные обстрелы и уличные бои. По двору бегали военные, стреляли, ей было очень страшно, но она не могла покинуть мужа. Двадцать седьмого марта мы смогли похоронить его в огороде у дома. После случая с Евгением, который меня сдал, мы решили вернуться в частный сектор, в дом бабушки. Я из трех домов пытался слепить один, более или менее нормальный: что-то залатал как мог, крышу восстановил, чтобы можно было в этом доме жить. Там, в этом доме, мы жили под обстрелами, которые продолжались каждый день и каждую ночь. Бомбили "Азовсталь", бомбили всем, чем могли. Никакого ПВО в Мариуполе не было и это, пожалуй, главная причина, почему Мариуполь не удалось удержать. Если все было бы только на земле, я уверен, что наши военные могли дать достойный отпор, потому что у нас была очень крепкая дальнобойная артиллерия на “Азовстали”.

Сначала наши еще держали рашистов на расстоянии от города, но потом, когда рашисты запустили авиацию и начали бомбить “Азовсталь”, когда полетели ракеты, против которых у нас ничего не было, ситуация изменилась.

Мы видели, как российские самолеты кружат целыми днями над “Азовсталью”, как самолеты заходят на позицию, как запускают ракеты, сбрасывают бомбы на парашютах, как все взрывается. Это было каждый день, каждую ночь… Все это время мы с женой через день делали перевязки нашим детям и их маме. Я ходил по разбомбленным волонтерским складам неподалеку от нас и искал бинты, шприцы, лекарства. В конце апреля, перед Пасхой, моя жена услышала по радио, что есть коридор для выезда из Мариуполя в Запорожье. У нас был старый приемник, принимавший на средних волнах украинское радио. Так мы начали получать какую-то информацию, потому что до того мы вообще не знали, что происходит в Украине. В Киеве живет наша дочь, но с ней связь тоже была очень тяжелой. Иногда удавалось позвонить с ДНРовского оператора “Феникс”, но очень тяжело было.

Фото: Евгений Сосновский, источник: Громадское радио

Когда мы услышали информацию о том, что будет эвакуация, быстро собрались, посадили бабушку в инвалидную коляску и поехали в “Порт Сити”. Нам говорили, что есть зеленый коридор и что именно там будет проходить эвакуация. Мы пришли в первый день, и до половины седьмого вечера простояли там. Было очень холодно, бабушка наша замерзала, мы на нее набрасывали все, что было. Автобус так и не пришел в этот день, но возвращаться домой мы уже не могли, потому что не было обратного автобуса. На эту точку нас привез сосед, назад надо было как-то его вызвать, а связи не было. Но у меня там рядом когда-то жила сестра, и она говорила, что у соседки есть ключ от ее квартиры, на всякий случай. Мы пошли туда, нашли соседку и остались в этой квартире еще на неделю. Из этой квартиры мы трижды пытались снова выехать в Запорожье эвакуационными автобусами. Был там один момент. Когда-то мы приехали, люди стоят, где-то человек двести, подъезжает БТР, еще какая-то машина, из нее выскакивают операторы, снимают нас на видео, потом начинается тревога, откуда-то из кустов работает усилитель ракетного удара, приказывают всем идти в укрытие. Они решили создать себе такое кино, что вроде бы люди собрались на эвакуацию, а украинская армия их обстреляла. Но люди не хотели разбегаться: стояли и стояли.

Они подошли к нам и начали разгонять: “Вы что, не слышите тревогу?” Мы говорим: “Да рядом рынок, никто не разбегается. Почему вы нас гоните? Или будут стрелять именно по нам?”

Но все равно понемногу люди начали расходиться, а они все это снимали, чтобы показать, что эвакуацию сорвали украинские военные, а они, видимо, мужественные, отбили ракетную атаку. Уехать мы так и не смогли. Тогда мы начали искать другой способ выбраться. Нашли частного перевозчика, а он говорит: "400 долларов с человека и обязательная фильтрация". С фильтрацией была проблема, хотя ее тоже можно было пройти за 100—200 долларов, но я мог и не пройти эту фильтрацию, потому что меня знали в Мариуполе как проукраинского фотографа. Знали, что именно я снимал. Вообще, если просто набрать в гугле “Евгений Сосновский, Мариуполь”, сразу вся информация будет обо мне. Дети к тому времени закрыли мне Фейсбук, что могли почистили, но многое другое скрыть было невозможно. Мы стали искать другой вариант. Помогли нам люди, которые согласились довезти нас до Запорожья без всякой фильтрации.

Фото: Евгений Сосновский, источник: Громадское радио

Мы поехали тридцатого апреля через Пологи. Думали ехать через Орехов, а из Орехова в Запорожье, но в тот день доехать до Запорожья нам не удалось, потому что там шли активные боевые действия, и рашисты сказали нам возвращаться в Токмак. На протяжении всей дороги, от Мариуполя до Токмака, было очень много проверок. Где-то двадцать блокпостов: на каждом проверяли документы, смотрели багаж, но смотрели не очень придирчиво на мое счастье, потому что, если бы начали проверять то, что у меня на жестких дисках, было бы очень неприятно. К счастью, мы доехали до Токмака без тщательных проверок и там остановились в церкви на Шевченко 8, где помогали переселенцам. Нас приняли, накормили, дали места для отдыха.

Первый раз за два месяца мы увидели свет, лампочки, воду из крана. Я никак не мог наесться хлеба: весь вечер бегал и таскал тот хлеб, потому что он был такой свежий, вкусный.

Мы были там трое суток. Вновь объявили, что будет колонна из ООН, которая вывозила людей из “Азовстали”. Кстати, у Токмака у нас появился интернет, и я смог подготовиться тщательно к проверкам: перенес все расстрельные фото на жесткий диск, там их зашифровал. Я думал, что на блокпосту не будет специалистов в ІТ-сфере, которые смогут прямо на месте расшифровать это все. Как я сказал, снова объявили выезд в ООНовских автобусах. Мы снова собрались, нас отвезли на трассу из церкви бесплатно, снова простояли почти целый день, но автобусы снова не приехали. Они в тот день совсем не выехали из Мариуполя, потому что там свои порядки у ДНРовцев, и никакие договоренности для них не имеют никакого значения. Мы вернулись в приют для переселенцев, а на следующий день уже поехали автобусом-перевозчиком. Приблизительно сорок человек по 2000 гривен с каждого человека заплатили. Мы выехали утром, где-то в семь. Очень долго ехали, потому что было много блокпостов и на каждом блокпосту были проверки. Особенно это касалось молодых ребят. Мне повезло, потому что тогда я был с бородой и, по-видимому, не вызывал у них вопросов своим внешним видом. Меня только один раз вывели, раздели, проверили там что-то.

Ребят проверяли на каждом блокпосту и очень часто им предлагали заплатить деньги и говорили: “Ты понимаешь, что если мы захотим что-то найти, то найдем то, что нам нужно, даже если у тебя его нет”.

К одному прицепились, у него была какая-то смс-ка: “Спасибо за покупку. Слава Украине!” Такая СМС обычна в наше время, он даже не знал, что и где покупал, но, когда мы попали на ту территорию, у нас заработали операторы Водафон и Киевстар, начали идти какие-то смс-ки. За эту смс-ку к нему прицепились, но обошлось, потому что он заплатил пятьсот гривен. На нескольких блокпостах у ребят была такса: пятьсот гривен, пятьсот гривен, пятьсот гривен. Мы доехали до последнего блокпоста на выезде из Васильевки и стояли там в очереди. Когда пришел наш черед, подъехала колонна ООНовских автобусов: где-то шестьдесят автобусов, но они были почти пусты. Лишь пять автобусов с самого начала колонны были заполнены примерно наполовину. Сзади ехала Скорая помощь и много машин.

Фото: Евгений Сосновский, источник: Громадское радио

Они приехали на блокпост: это была та самая колонна, которую мы ждали тогда, но не дождались. Был там МЧСник украинский, он заскочил в наш автобус и говорит: “Может, вам воды или еще чего?” Мы: “Да, давайте, если что-то есть”. Он принес нам воды, детям сладости раздал. Я ему говорю: “Может, вы нас в свои автобусы заберете, смотрите, сколько у вас места свободного”. Он ответил: “Я бы с удовольствием это сделал, но понимаете, я здесь ничего не решаю, здесь все решают они”. Эта колонна автобусов пустая уехала в Запорожье, а перед нами закрыли выезд. Поставили металлические ежи, женщины начали кричать, плакать: “Нас возвращают назад, мы не хотим, сейчас пойдем к ним, будем падать на колени, просить их, чтобы они нас выпустили”. Но там тоже сработала коррупция, потому что один местный житель договорился с ними. С каждой машины и автобуса взяли по 1000 гривен. Нас повезли на другой блокпост по другую сторону, мы там выехали без всякой проверки. Возможно, это и спасло меня от проверок, и мы смогли выехать с этого последнего блокпоста и въехать на территорию Украины. А там уже — украинские блокпосты и Запорожье, где нас очень хорошо приняли, помогли чем могли, а потом я уже двинулся в Киев со своей семьей.

Чем вы планируете заняться после нашей победы?

Всё зависит от того, когда война закончится. Мне до пенсии осталось немного, два года всего, но надеюсь, что буду работать как раньше, потому что у меня была работа и хобби: фотография, театр. Я даже в Киеве стараюсь работать, что-то фотографировать, создавать театральные представления с нашими коллегами. Надеюсь жить нормальной комфортной жизнью, но не уверен, что это будет в Мариуполе. Я просто не могу себе представить, когда его освободят. Я уверен, что его освободят, но если будут освобождать, то от города вообще ничего не останется. Если они его почти уничтожили, то при выходе из Мариуполя они уничтожат его полностью. И вообще жить, зная, что это город на костях и крови, очень тяжело. Это мой родной город, наше любимое Азовское море, к которому я очень часто бегал утром дышать свежим морским воздухом… Сейчас этого уже нет. Я не представляю, что могу туда вернуться, потому что очень много черного сейчас связано с этим всем. Возможно, вы слышали о дневнике восьмилетнего мариупольского мальчика, который написал, что город Мариуполь умер. Да, он умер и воскреснуть может только в сказках. Можно все восстановить, но это будет не тот город Мариуполь. Возможно, он будет даже лучше, современнее, но это уже не будет тот город, в котором жил я…

Материал был подготовлен Харьковской правозащитной группой в рамках глобальной инициативы T4P (Трибунал для Путина).

Материал подготовлен при поддержке Prague Civil Society Centre
 Поделиться