Жительница Мариуполя: ‘Я поила собак водкой, чтобы у них не остановились сердца’
Валерия Каминская — бизнес-вумен из Мариуполя, которая в апреле выехала из города и через РФ и страны ЕС добралась до Львова. Она рассказывает ужасающие истории о пытках, жизни под обстрелами, вспоминает свой диалог с молодым чеченцем, от которого он расплакался.
— Госпожа Валерия, почему вы в очередной раз рассказываете вашу историю?
— Наверно для того, чтобы люди не забыли, что это такое. Я понимаю тех, кто отказывается [рассказывать свои истории]. Потому что каждый раз, когда приходят воспоминания, за ними следует неделя бессонных ночей. Очередной страх, как и любая негативная ситуация в жизни человека, не приносят радость. Радость нас оздоравливает, а горе – просто убивает. Наверно, никому в Мариуполе не было легко. У каждого свой опыт пережитого, своя паника, свой страх. А страх был, наверно, каждую секунду жизни, когда ты находился там.
— Этот страх — он еще остается внутри?
— Да. Я сейчас очень хорошо понимаю страх своих родных, которые ждали и находились в неведении. Страх неизвестности. Это очень страшно. В то же самое время, я сейчас прекрасно понимаю, что у меня, например, там остались животные: две собаки, я собачница по натуре. Я ищу способы их вывезти. Для меня это больной и страшный выбор. Я огорчаюсь, когда говорю об этом. (сдерживает слезы – ред.). Вы знаете, под воздействием адреналина, в котором ты пребываешь там, чувствуешь себя мобилизированным: ты выкладываешь все свои ресурсы. Я вам скажу больше: сколько я с людьми там ни разговаривала, почти никто не болел. Ты постоянно находишься в стрессовой ситуации, ты как робот.
На мне была большая ответственность: больная мама, животные. То есть ты постоянно работаешь добытчиком.
— Давайте попробуем зафиксировать, каким вы будете вспоминать Мариуполь 22-23 февраля. Мариуполь вашей зоны комфорта.
— Я жила в Левобережном районе Мариуполя. Буквально две минуты до Морского бульвара и пять минут до моря. Я же собачница. С собаками на море спокойно гуляли каждое утро. Неважно, зима или лето. Слава Богу, у меня свой бизнес, и не нужно было спешить. У меня свое лицензированное агентство, это работа за границей, туризм.
— А для вас когда война началась?
— Сначала был миг удивления. То есть, еще не было паники и страха. Была своя тактика войны, ну, не я ее, конечно же, придумала. И конечно — не Украина. Знаете, там все нарастало. Три дня еще был свет, вода. На пятый день пришли диверсанты. Мужчины и женщины в черном ходили с такой “дурой”, которая помещалась в пакет. Они просто подходили к магазинам и аптекам, эта “дура” стреляла в двери и ролеты, они заходили, брали водку и все, что им нужно. Грабили. Когда магазин открывался, заходили гражданские, которые жили в квартале, и забирали остатки.
Я никого из них не осуждаю, потому что людям необходимо было есть и пить. Но после этого они проходили мимо людей, которые готовили на улице и говорили: “Мир вам, называйте нас миротворцами”.
— А как люди реагировали на такое обращение?
— Я все время хотела поговорить с ними, потому что было интересно, как устроен их мозг. Что же они мне предложат? Какой мир? За что их называть миротворцами? За то, что они разбомбили мой магазин? За то, что я осталась без лекарств, хлеба, масла, сыра и колбасы? Мне лично такой мир не нужен.
Я не знаю, как реагировали другие люди, но все это происходило на моих глазах. Потому что у меня животные, я гуляла с ними по кварталу. Мне кажется, у этих людей промыты мозги, и они считали, что спасают меня. Я только не могла понять, от чего спасают. Мне пришлось возвращаться через Россию, не было возможности через Украину, все отрезано было. Я возвращалась через Россию и деликатно разговаривала со всеми. Я жила в Москве у своей двоюродной сестры — Cлава Богу, у меня очень дружная семья, потом Рига, Варшава, Львов. Так я выбиралась из Мариуполя.
— Когда вы почувствовали, что отрезаны от внешнего мира, от информации?
— Буквально на третий день.
— Как это ощущается морально, психологически?
— Ты попал в неизвестность. Ты никак не реагируешь — так было со мной. Ты не плачешь, не рыдаешь. Ты какой-то замороженный изнутри. И ты начинаешь адаптироваться под ситуацию. У меня не было слез, потому что я понимала, что это не спасет. Но так как я молилась там, я больше нигде не молилась.
Они думали парадным маршем заберут город, и на этом все закончится. Но парадный марш не удался.
Мне даже не было сильно страшно. Возможно, моя вера спасла, когда в течение недели ездила “ночная стража”.
— А что это такое?
— Это я сама себе придумала название “ночная стража”. Только представьте, по кварталу ездит танк и бьет, куда ему захочется, ровно в 19:30. Это было спустя неделю [после начала вторжения].
Просто парни катались по кварталу и куда голова танка развернется, туда и бьют.
Когда стреляли Грады с завода, ты понимал, что летит где-то вдалеке. То есть, оно обойдет тебя. Уже различаешь, какое оружие, ты как эльф: уши вырастают, и ты знаешь, далеко стреляют или близко, в какой дом. Вы представляете, в каком напряжении человек находится постоянно, чтобы прислушиваться, куда какой снаряд летит? И все это происходит на твоих глазах.
— А как вы переносили тишину?
— Очень тяжело, потому что тишина больше напрягает, и ты постоянно думаешь: “Вот. Сейчас”.
Тишина еще страшнее, чем когда летят Грады. Ты понимаешь: стреляют. Но когда наступает тишина, ты не знаешь, каким будет следующий шаг, что прилетит следом. Потому что постоянно идут “обратки”.
— Перебои с продуктами, водой лично для вас когда начались?
— Я считаю, что я очень везучий человек. Даже там мне во всем везло, если сравнить с другими людьми, которые просто пошли за водой к каким-то колодцам и не вернулись. Мне, Слава Богу, одни соседи оставили ключи [от квартиры]. У них был запас воды. Из квартиры, которая начала гореть, я спасла Людочкину кошку. Я люблю своих соседей и, Слава Богу, они меня тоже любят. Мне все оставляли ключи от своих квартир, когда уезжали. Оставляли продукты. Я не голодала.
Загорелся мой дом, в него несколько раз попали снаряды. Ну, как-то можно было все это пережить. Но самым страшным были даже не снаряды от танков, страшно было ночью. Это когда летит, а я даже не знаю, что это. Я называла его “жужик”. Представьте, нет ни света, ни звука. Тишина, темень, и летит такая: “Ж-ж-ж …”. И потом за этим звуком следует резкий ровный выброс. Ты понимаешь, что это над головой. И вокруг все горит синим пламенем. Двери трясутся, окна трясутся.
Я не знаю, что это за оружие. Я вам клянусь — не знаю. Это очень страшно. Очень страшно, потому что за окном — ночь. Самолеты постоянно летали ночью, тактика такая. Это я потом уже стала мудрее и умнее. Со всеми разговаривала. Если снайпер сидит в доме, на этот дом самолет сбросит бомбу.
— Как дальше развивались события?
— Все ближе и ближе подходили к нам, в мой квартал. Мы не могли выйти. Мама меня просила сходить в ее квартиру. Ее квартира от моей — буквально в десяти минутах медленным шагом по бульвару. Одна остановка автобусом, этакий променад по Комсомольскому [Морскому] бульвару.
Но идти туда было нереально, я боялась. Я пошла с мамой, когда мой дом загорелся, когда квартал моей двоюродной сестры сгорел полностью. За одну ночь выгорел весь квартал, у меня вся родня там жила, у нас очень дружная семья. Рядом жила двоюродная сестра, буквально через аллею — ее дом. В ее дом тоже попал снаряд. Я не знаю, украинский или российский, я не видела своими глазами.
— В воздухе постоянно стояла гарь?
— Да. Без этого никак. Постоянно все черное. Я не сильно интересовалась, куда попадали снаряды.
— Когда появились на улице военные в российской форме?
— В российской форме они появились буквально через полтора месяца. А раньше их не было. То есть просто так не гуляли.
— Они контактировали с местным населением?
— Вы не понимаете: на улицу ты не мог выйти, там не погуляешь. У меня собаки в квартире в туалет ходили.
— Но есть какие-то жизненные потребности.
— Какие потребности? Люди, которые пытались принести нам воду, выскакивали через две минуты, потому что ты находишься на линии огня. Ты не может выйти приготовить поесть. Ты просто не можешь это сделать. Люди готовили в подъезде.
Сестра двоюродная, у которой сгорела квартира, пошла с Сашей на хлебозавод. Это буквально десять минут, а они ходили полтора-два часа. И ты сидишь, ждешь их. Пока они ходили и успели забежать в подъезд, три трупа рядом. Контактировать с военными было невозможно.
Взламывали чужие квартиры, чтобы найти еду, воду. Вот так все решалось. Кто-то назовет это мародерством. А я считаю это нормальным. Возможно, кто-то брал что-то лишнее, но искали еду, воду, взламывали бойлеры. Иначе не решалось.
Дрова: все поваленные деревья, все разрушенное … Ты просто успевал за две минуты схватить [деревяшку], чтобы чашку воды нагреть. А не успел — значит ничего не пьешь. Все!
Месяц жизни я не выходила никуда. Все что могла, это перебежками в подъезд приготовить [еду]. Ты просто находился в состоянии постоянного ужаса и адреналина. У меня собаки на улицу не выходили гулять от страха. Собаки задыхаются, ты их отпаиваешь. Валериана закончилась – слава Богу, бутылку водки купила.
Водку с водой я наливала собакам, чтобы у них не остановились сердца. Можете себе представить, какой у человека был страх?
Единственный путь — в Россию?
Однажды появилась информация про коридоры, поехали соседи с первого этажа. Это буквально спустя полторы недели с начала войны. Все, больше никаких коридоров я не знаю.
Самостоятельно люди из нашего района через месяц начали уходить, но в сторону России и ДНР, у нас иного пути не было. Потому что мы отрезаны территориально рекой и морем.
Наш берег отрезан. Подорваны все мосты. Бежать некуда.
Из квартала, в котором я находилась, мы не смогли выйти. Мы не получали никакой информации. Люди просто куда-то шли. Сначала шли в больницы — больницы все разбомблены. Люди в панике, в шоке, снова куда-то шли. Когда постучали в дом Алены и сказали, что сейчас будут лететь самолеты и сносить этот квартал, мы тоже пошли. С коляской, с мамой инвалидом, с ее лекарствами.
Мы вышли: моя мама, семья Алены, она с мужем, взяли с собой женщину — инвалида детства [ее соседку]. В общем — восемь баб. Вот представьте, восемь женщин, все немолоды, куда-то идут.
Армия ДНР и чеченцы
Я стояла, разговаривала с молодым чеченцем. Он стоит со слезами на глазах и говорит мне: “А правда, что нас животными называют?” Я говорю: “А правда, что нас называют нацистами и наркоманами?” Ребенок стоит и плачет. Говорит: “Я пришел сюда и вижу: то, что нам обещали, говорили, вкладывали в наш мозг и сердце — это все ложь”.
Они думали, что придут как профессионалы, как футбольная команда на футбольную команду. Придут и за три дня с чеченскими песнями и плясками покорят город. Им отдадут город, они наведут порядок, привезут свои семьи, и мы будем все жить дружно, нежно и ласково. Не вышло.
Я не знаю, кто вообще придумал слово “национальность”. У Бога нет национальности. Есть человек, а есть людишки. И это проявляется не только в украинской нации, это проявляется в каждой нации.
Просто есть люди, а есть — даже не знаю, как их назвать. Честно говоря — это даже не людишки. Даже с животными сравнивать не хочу.
Шамиль [чеченец], когда шла вся эта бригада, говорит: “У вас есть хлеб?” Я говорю: “Нет хлеба”. Человек дал хлеб, еду, воду.
— Госпожа Валерия, но с другой стороны, у каждого человека есть выбор. Он мог что-то с собой сделать, сдаться в плен.
— А он не сдался в плен. Он просто себя покалечил и поехал домой, наказав всей своей семье не ехать сюда. А сдаваться в плен — зачем оно ему надо?
Его развернули, через две минуты он говорит: “Надо что-то придумать”. Я говорю: “Шамиль, придумывай, лишь бы не воевать”.
Теперь поговорим про встречу с теми, кто представлялся “солдатами ДНР”. Я их называла “Ванька ДНР”.
Вы знаете, иногда мне казалось, что они просто радуются: “Мы же так восемь лет жили!” Вот нас бомбят, у нас стреляют, у меня нет дома. А они просто радуются, что у меня нет дома.
“Вы же теперь дончане. А что, вы телевизор не смотрите?” У них какая-то гордость: “Я тебя спасаю, ты теперь дончанка”. А кто меня спросил, хочу я быть дончанкой или нет? Ведь я так рада жить в этой серой зоне без еды, воды и лазить под пулями. Великая радость!
— А с их стороны были какие-то оскорбления, унижения?
Да. “Кто вы такие? Почему вы здесь живете?”
Пытки “ДНРовцев”
Я вам расскажу историю, которая будоражит душу. Можете представить ситуацию моей подруги Лены, с которой я жила, готовила еду, что-то еще. Рядом с ней жила дочка ее родной сестры Оля. Они долго ждали сестру — Иру. И когда Оля со своим мужем пошли искать маму, там был только разрушенный дом, возле которого стояла инвалидная коляска.
Через три дня пропадает ее муж. Представляете, родной сестры Иры нет, и пропадает муж.
Пять дней мы бьемся с Леной в поисках ее мужа, с которым она прожила тридцать лет. На пятый день он приходит и рассказывает историю.
До этого Влад получил достаточно серьезное ранение. Он стоял и пытался развести костер, перед ним закрылись металлические двери подъезда, и он получил осколочные ранения в живот. У человека в боку дырка была. Это было еще в начале, дочка умудрилась отвезти его в больницу, перевязать.
Его просто забрали под белы рученьки, потому что при проверке обнаружили дырку в боку. Он был на базе ДНР в пионерском лагере, где мы брали воду. Мы каждый день там у всех спрашивали: “Вы не видели такого человека?”
Его отвели в подвал, раздели, разули. Его каждый день били и пытали током. Накручивали так, что он вынужден был говорить.
Он рассказывал: “Я вижу: искры идут, тело ломает. И я понимаю, что если я не скажу “Слава Захарченко”, — через две минуты меня просто разорвут как Тузик тряпку.
Он человек неверующий, но тогда сказал: “Я молился, чтобы упал снаряд и разорвал меня вместе с ними”. Он хотел повеситься. Вы представляете, какой силы страх был у человека?
Он был весь побитый, со сломанным ребром, с раной в боку. Он еще говорил: “Со мной нежно обращались”.
Был парень, которого задержали, потому что он ходил с телефоном, когда ни у кого не было зарядок. Ему просто отрубили палец, чтобы он не писал “Слава Украине” в Фейсбуке.
Подвалов там было много. И людей у них было много.
“Ты идешь по трупам”
Я жила в доме своей подруги Лены. Мы с ее мужем Владом дважды пытались пробежать в свой квартал, чтобы взять какие-то вещи. И ты идешь по трупам в прямом смысле. Я не утрирую: ты идешь, лежат трупы. Неважно, ДНРовцы или парни лежат. Все …
— То есть лежали все?
— Лежали все: гражданские, ДНРовцы. Наших я не видела. Наши, наверно, уже были ближе к Азовстали собраны. Как стадо, бедные … Я преклоняюсь перед нашими, перед их профессионализмом. Я не знаю, это даже не герои …
Когда мне высказывают местные разные мнения, что могли бы сдать город, и мы остались бы в своих домах и жили спокойно, я говорю так: я преклоняюсь перед этими парнями, потому что они оберегали мое прошлое, мою жизнь, мой комфорт, мой покой. И они хотели, чтобы я жила так и дальше.
Но я никому не навязывала свою точку зрения, это бесполезно. Каждый человек всегда останется при своем.
В Ростове я услышала, как таксист радуется, что завтра будет химическая атака. Я говорю: “Вы вообще понимаете, что такое химическая атака? Это же не один Азов. Вы понимаете, сколько там ваших людей. Какая радость?”
Клянусь, мне жалко донецких мужиков. Их просто как стадо [отправляли] на убой. Чеченцы, хорошие или плохие, черт с ними: им наобещали и зарплату, и город в подарок, и они пришли за три дня покорить Мариуполь. Они одетые, экипированные, обутые. Я все это понимаю. Но когда пришли ДНРовцы, которых просто из грузовика выгрузили, а он стоит — ребенок! Просто в шароварах, в какой-то фуфайке, в какой-то кепочке на голове. Ну, куда ему воевать? Я не могу этого понять.
У них даже сигарет не было. Количество умерших там … Просто каждые два-три дня шла ротация. Я могла стоять на балконе и наблюдать, как парни едут в этих грузовиках, танки по улице идут, зенитки. И как назад идут через день: они не выезжали, они не выживали.
Многие спрашивают: “Правда или вранье про крематории?” Это правда. Я сама видела эту машину. Они “без вести пропали”. ДНР, Луганская область.
— Скажите, они в крематорий закидывали только ДНРовцев или наших тоже?
— Я не видела. Я просто видела дым и машины. У нас кладбище просто за каждым домом.
Пока я жила в своем квартале, передо мной был бывший детский сад, который переоборудовали в прекрасный, отремонтированный, красивый раздельный центр для инвалидов и детей-инвалидов. Даже жена нашего Президента приезжала на открытие этого здания. Красивый, стильный, во дворе цветочки растут. Все красиво и ухоженно.
Когда гулял мужчина с собачками, наверно, попал в него снаряд. Три дня никто не мог к нему подойти. Он лежал, собаки сидели рядом. Никто не мог выйти его похоронить, потому что нереально выйти: тебя убьют, постоянно летит, взрывы, снаряды, зарево пламени. Ты не можешь выйти похоронить человека.
Немного затихло. На пятый день, когда собаки стали есть труп, выбежали мужчины из какого-то бомбоубежища и просто его закопали. У меня была похоронная лопата, которую знали все. Весь квартал знал, что у меня есть похоронная лопата. Она у меня стояла в общем коридоре, я ее не забирала.
Попытки выехать
Я приняла решение [эвакуироваться] как только узнала, что люди проходили через Сопино, через ближайший квартал. Я не могла раньше выехать. Я бегала ко всем: к российским СМИ, к московскому телевидению. Говорила: “Ребята, мне надо спустить маму, она пешком не дойдет до точки, с которой вывозят людей”. Мне нужно было маму вывезти, у меня не было цели уезжать в одиночку. Если бы была — меня бы давно как ветром сдуло.
Они отвечали: “Это не в нашей компетенции”. Я знаю, были случаи, когда помогали российские журналисты. Но мои, наверно, не захотели. ДНР так же: “Поможем, спасем”. Но никто мне не помог. Мне снова помог только Бог.
Парень приехал проведать соседнюю квартиру, он уже проходил фильтрацию, имел все необходимые бумаги и мог кататься. И он спустил нас с мамой. Мы выехали пятнадцатого апреля.
— Вы тоже прошли фильтрационные лагеря?
— Да.
— Как это выглядит?
— Знаете, мне как пенсионерке, все это ужасно. Я выезжала через Россию. Там сейчас граница ДНР и сразу граница России. И на границе ДНР, поскольку у меня львовский паспорт и бывший муж из Ивано-Франковска, мне начали задавать всякие вопросы. “Где жила? Как относишься? А зачем? Почему?” Но я человек с чувством юмора, я их и посылала с юмором. Говорила: “Раньше я была молодая и красивая, а теперь только красивая”.
“Сейчас я пребываю в более депрессивном состоянии, чем когда была там”
У тебя страх перед завтрашним днем, ты обездоленный. У тебя нет ничего. Абсолютно ничего нет. Я не молодая девушка, понимаете? Люди, например, в 70 лет — у них безысходность, страх. Не только у меня страх.
Наверно, в Мариуполе был физический страх. Не было душевного страха: ты как животное. Выясняется, мы там все COVID19 переболели. Но ты даже не почувствовал этого, потому что постоянно находился в состоянии повышенного адреналина.
Я знаю, что девочки там и сознание теряли, и сердечные приступы у многих были. То есть у каждого своя психика. Ты будто после операции: когда палец порезал, сразу болит и все. А потом он начинает ныть. И на этом этапе жизни, мне кажется, вот так душа болит и ноет. И каждый разговор — будто иголки вставляешь. Ты в душевном страхе. В духовном.
Интервью опубликовано при финансовой поддержке чешской организации People in Need в рамках инициативы SOS Ukraine. Содержание публикации не обязательно совпадает с их позицией.