‘Страшно, когда совсем ничего не осталось’

— Соловьева Антонина Григорьевна. Живу тут с 77-го года. Родила четверых детей. Человек местный, а я — нет. Думаю, понятно откуда … Но Родина моя здесь. Муж служил в Москве, я там работала. В 77-м году он привез меня сюда. С тех пор здесь и живем. Я уже давно на пенсии, но работала. Уволили, когда началась война. Вот уже восемь месяцев я на пенсии. Она небольшая, потому что я в бюджетной сфере работала. В санатории. А бюджетники много не получают.

— До войны вы жили вместе с детьми? 

— Я с двумя дочками и сыном жила в этом доме. Но тут еще дом племянника, а не только наш.

— Вы ожидали, что будет полномасштабное вторжение?

— Нет. Думала, неужели до такой степени? Хотя, нас уже ненавидели. Разговоры были. У меня там две сестры. Когда началась война, я звонила им, но тщетно. Ответ был: “Не может такого быть! Как по телевизору сказали, так оно и есть”. Они словно зомбированные. Мы собрали документы, паспорта, кое-что для детей, зять вывез нас отсюда на 13-ю линию в Пущу-Водицу. Там мы и жили. Нас там много было: парни, девушки. Сначала спали на полу, потом кровати дали.

Мы слышали воздушную тревогу. Слышали, как бомбили. Все эти взрывы. Но старались не паниковать, потому что с нами были дети.

Младшему девять лет, потом двенадцать, четырнадцать и девятнадцать. С нами были соседи, их дом тоже разбомбили: девочка одиннадцати лет и мальчик с сахарным диабетом. Их кума с шестимесячным ребенком. И еще один мальчик одиннадцати лет. Потом нашу гвардию вывезли на Ивано-Франковщину. Мы ехали семнадцать часов. За себя не боялись, только за детей, но старались не показывать свое волнение, чтобы они не боялись.

Но все равно, мне кажется, они все понимали, несмотря на возраст. Поэтому, успокаивали нас. Мои дети узнали раньше, что дом разбомбили. А мне через неделю рассказали. С корвалолом принесли новость. Плакала, конечно же. Очень сильно плакала. Знаете, как это — лишиться в наше время всего? Это страшно. Не столько за себя, как за внуков. Куда им деваться?

— Что вы делали 24-го февраля?

 — 24-го февраля в шесть утра позвонила напарница из магазина. Говорит: “Тетя Тоня, война началась”. Пошла я в магазин, иду себе, а надо мной российские вертолеты летают. Мы еще тогда не знали, чьи они. Хорошо, что я им не помахала. Кто знает, что у них на уме было. Летело столько, что я даже не считала. Они как раз летели бомбить Гостомель. Потом оглянулась, а с другой стороны самолет летят.

Не успела до дома дойти — начались бомбежки и взрывы. Ночью мы все в одной комнате собрались. Сидели там, потому что засыпать было страшно.

Я даже не знаю, как рассказать. Это невозможно передать словами. 25-го, несмотря на бомбардировки, мы еще на одну ночь остались. А 26-го уже выехали.

— Когда вернулись? 

— Да мы сразу пытались приехать, но не пускали. Приблизительно в конце мая позволили заехать, а до этого не пускали. Мы жили у дочки с комфортом, но домой хотелось. Очень сильно. Где бы ни было хорошо, а дома лучше. Когда увидела разрушенный дом, хотелось волком выть и криком кричать. Одно дело — увидеть разрушения на фото, а другое — зайти внутрь и убедиться воочию. Это совсем другое. Начали все убирать, чтобы детям поставить вот такой домик.

Говорят, два прилета было. И фосфорные бомбы были. На первых фотографиях стены еще стояли, а когда мы приехали, их уже не было. Все разрушено, будто кто-то кирпичи перемешал. Дочка пристроила деревянный дом, у них вообще ничего нет. Остался холодильник, стиральная машинка, телевизор. А от дома — только каркас.

— Какие еще преступления совершали российские военные?

— Неподалеку жил парень (Слава). Россияне его застрелили. Один парень пропал. Сергей, моего сына одноклассник. Был человек и не стало. Ему 42, как моему сыну. Потом еще одного (Юру) расстреляли. Они на машине хотели выехать. Жена его прикинулась мертвою и выжила, а его застрелили. В упор. Второго ранили, но он выжил. Их трое в машине было. Вот так, хотели убежать, но ничего не вышло. Это мне потом раненый рассказывал. Рядом с нами жили баба с дедом. Деда в одном месте убили, а бабу завалило в доме, когда бомба попала.

— Сколько домов в Мощуне разрушено?

— 80% точно. У нас тут еще немного. Вы были на той стороне? Вот там намного больше. Мне кажется, 80% наберется. Кто его знает, когда нас теперь отстроят. Понятия не имею. Говорят, немецкая фирма обещает.

— Что планируете делать дальше?

— Планы? Хочется, чтобы у детей все было хорошо. Ждем, надеемся. Им негде жить. Дочь снимает комнату, она стоит шесть тысяч на семью. Где их брать? Им обещают что-то, но пока ничего не дали. Слава Богу, нам этот домик поставили. Ждем, чтобы детям дали хоть что-то пока построят дом как обещали. Но пока война не закончится, думаю, ничего и никому не будут строить. Мы это понимаем. Нам с дедом уже много не надо. Главное, чтобы у детей было.

— Изменилось ли ваше отношение к россиянам?

— Что я могу сказать? Только одно: они нам не братья! Хотя, у меня там двое родных братьев и сестер. Но они мне все равно не верят. Что я могу им сказать? Они говорят: “А что мы можем сделать?” Конечно, если молчать, то ничего и не сделают. Господи, сколько их тут уже погибло бессмысленно. Ничего хорошего я им сказать не могу. Пусть терпят. Скоро всех перебьют. Туда им дорога! Пусть не лезут к нам. Мы же к ним не полезли. Я считаю, если они хотят, чтобы их дети были живы, пусть делают что-то! Нельзя молчать. Он же больной (путин). Вот и весь сказ.