Человек, который пешком вывел 117 человек из Мариуполя: «Друзья называют меня Моисеем»

Алексей Симонов – 44-летний харизматичный ведущий различных мероприятий, спортивных соревнований. Он говорит, что самое важное – это коммуникации, которые не раз помогали ему не только выжить в военном Мариуполе, но и успешно вывести из него все свое убежище. 

— Расскажите, пожалуйста, о первом дне войны в Мариуполе. Каким он был для вас? 

— День был суетливым. Жена паниковала, что начали стрелять, нужно ехать куда-нибудь. Не верилось, что что-нибудь будет. Как можно было представить в XXI веке, что будут стрелять прямо по жилым кварталам? Это было невозможно представить. Казалось, что там постреляют, а потом все решится — отойдут, и начнутся переговоры. Такой вот был первый день — не верилось в происходящее вокруг. 

— А когда стало ясно, что это так просто не кончится и нужно уезжать? 

— Это стало понятно где-то числа 26-27, где-то так. Но уже не было возможности уезжать. У меня не было автомобиля, но если бы и был — я не знаю, рискнул бы я поехать, зная, что на трассе в Мариуполь уже идет колонна захватчиков. Пожалуй, нет. Я боюсь, что уехавшие в 27-28 числах очень рисковали. 

— В какой части города вы жили и что там происходило?

— Кальмиусский район, район Нептуна, мариупольцы знают, где это. У завода Ильича. Первые дни у нас было более или менее тихо по сравнению с тем, что потом происходило. Потому что потом в марте прилетало прямо к нам. А до этого мы слышали стрельбу, которая происходила где-то в Сартане; слышали стрельбу, которая происходила на 23-м микрорайоне. 

Было громко, было страшно, но сейчас я могу уже анализировать и говорить: "Да, это была фигня". Когда полетело к нам, тогда мы поняли, насколько все очень плохо. 

— Расскажите о жизни в Мариуполе во время войны. 

— Ну, сначала было просто страшно, потому что стреляют — убегали в появившееся импровизированное убежище, потому, что городские власти никаких убежищ не подготовили. Затем исчезло электричество, исчезла вода, исчез газ. Очень помогло то, что многие годы смотрели всяческие фильмы-катастрофы. Или также то, что я хорошо учился в школе, где нам рассказывали, как выживать, ДПЮ и все такое. Мы добывали дрова, добывали воду, топили снег. Собирали дождевую воду. Добывали провиант. Очень важно быть коммуникативным, потому что коммуникации намного дороже, чем какие-то деньги, которые не имели уже никакого значения. Нас в убежище было больше 280 человек. Помогали друг другу — вот так вот мы и выживали. Сейчас там тоже пытаются выжить люди. Их спасают по капельке, а 150 или 140 тысяч еще вот так и выживают до сих пор.

 — Вы как-то взаимодействовали с военными?

 — У нас в районе был госпиталь военный. И где-то первую неделю я приходил туда в свободное время, и мы помогали усиливать окна от обломков. Мы мешками закладывали окна, чтобы работали врачи, потому что они спасали не только военных — они помогали и пострадавшим при обстрелах гражданским. При мне привезли людей, когда на Кирова прилетела первая ракета или бомба. Был такой случай, что мы засыпаем мешки, привязываем, крепим к окнам – а приходит дед в госпиталь, говорит: «Ребята, что-то мне здесь в бедро попало». Врачи смотрят, а у него обломок в бедре. А потом, где-то две недели назад, я видел видео, где российские журналисты, стоя на фоне того окна, которое я закладывал мешками в госпитале, рассказывают, что здесь был штаб АЗОВА: «Мы выбили из госпиталя военных, оттуда стреляли». Думаю: «Ух ты! Оказывается, если бы я не пошел, то увидел бы и солдат там…» Только они не отстреливались, а спасали людей. Но до того, как они его, как они говорят, «освободили», я знаю, что очень быстро, в 15 или 18 числах [марта] эвакуировали оттуда весь госпиталь. Насколько я знаю, почти на территорию завода в бомбоубежище, потому что сейчас смотрю, кого разыскивают из военных и медиков, и вижу людей, с которыми я общался вживую в марте. И от этого тяжело на сердце, что люди, которые помогали, они сейчас в розыске. Они многих спасли, а спасет ли кто-то их? 

 Я обращался в наш Кальмиусский «РУВД» — в полицию. Помогали искать людей, насколько это было возможно. Потому что они уже не столько искали, сколько вывозили трупы. Военные помогли с лекарствами, когда нам очень нужны были лекарства. Они дали то, что могли. Когда я новости некоторые смотрю, и там рассказывают, что нужно брать коктейли Молотова и бросать в танки и так далее - мы не видели ни технику, ни военных России и ДНР. Потому что нас  просто утюжили артиллерией, авиабомбами, минометами. Мы увидели солдат только когда уже выходили из города. А так наш район просто мутузили, просто расфигачили артиллерией. У нас около убежища пять воронок от авиабомб. Почему пять, а не шесть — потому что шестая авиабомба попала в трансформаторную будку, трансформаторная будка выровнялась, и от нее не осталось воронки — просто сравняли с землей большую четырехметровую трансформаторную будку. Это было 13-16 числа приблизительно. Потому что к тому моменту уже не имело значения, какое число. Есть главная задача – выжить. Выжили сегодня – хорошо. Надо выжить завтра. Запланировали, что надо кормить детей горячим, надо добыть воду, надо следить, чтобы никаких меток не поставили на убежище, чтобы не слили бензин из машин мародеры. Вот где-то с 13-го до 16-го у нас было очень жарко - нас три дня утюжили, именно наше убежище - потому что, наверное, по геолокации понятно. У нас там люди заряжали телефоны, и по нам стало прилетать. 

— Знаете ли вы, что сейчас с вашим домом и с соседними домами? 

— С домами очень сложно, ничего сказать не могу, потому что связи с городом ни у кого нет. Но, как говорил Кулеба: «Все, Мариуполя уже нет, его сравняли с землей». Но там до сих пор больше 100 тысяч человек, понимаете? И они живут – значит, Мариуполь не уничтожен. Мариуполь уничтожают! И там нужно спасать людей. Неважно, остались ли дома — важно, что там остались люди. Живые люди, которые не могут уехать. Которым не дают уехать, которых дезинформируют. Сейчас очень-очень-очень сильно.

– Вот о том, что не дают уехать. Что именно мешало вашему выезду из Мариуполя? 

— Отсутствие информации, отсутствие безопасных коридоров. Отсутствие транспорта у меня. Потому что у меня трое детей, и я понимаю, что я не могу подвергать своих детей такой опасности. Мы ждали, когда немного потеплеет, чтобы если мы будем идти и нас застанет ночь, чтобы мы не замерзли. И мы ждали, чтобы хоть чуть-чуть фронт обстрелов переместился от нашего убежища. Чтобы мы видели, что по дороге, по которой мы будем идти, хотя бы не будут утюжить, как все вокруг. 

 «У меня были знакомые, к которым подъезжал автобус, говорили: «Едем в Запорожье». Они садились, а приезжали уже под Донецк». 

 — Есть много информации, что россияне вывозят массово мариупольцев на территорию России или временно оккупированных территорий Украины. Предлагали ли вам уехать? Есть ли у вас знакомые, согласившиеся на это?

 — Да, нам предлагали, нам так «стелили», что ух. «Езжайте: в Ростов, в Донецк, вот автобус, — это было уже в Никольском и в Мангуше. — Там вас ждут, теплая еда, поселение, работа, все будет хорошо». Такие «веселые политруки», будем так называть их. Это были хорошо подготовленные психологи. Когда мы были в Никольском, там прямо стелились такие вот хорошие «асвобадители»: «Мы вам поможем, вас там ждет еда». Хотелось сказать, что у нас и была еда, и дом у нас был, нам не нужно было куда-то ехать, мы ездили сами, когда хотели. Но вот в Мангуше я понял, что у них нехватка кадров: они уже набирают и быстро учат людей, чтобы они отправляли на ту территорию, в «ДНР» или в Россию. Когда утром вошел военный и такое: «Ну, долго вы здесь будете жить в садике?». Мы говорим: «Мы на одну ночь пришли, чтобы двигаться дальше в Украину — в Запорожье хотя бы добраться». И он: «Ааа…» – Программа сломалась. И мы все поняли. Тебя к этому не подготовили. Тебе дали разнарядку загонять тех, кто 2-3-4 ночи там, люди приходят в себя. 

Мы 22-го до Мангуша добрались. Как раз 22-го отжали автобусы гумконвоя, который шел в Мариуполь из Запорожья, и вечером забегают: «Кто хочет в Донецк? Есть еще возможность уехать!» Я выхожу посмотреть. Думаю: «Ночью, автобусы, что за беда…» Смотрю, запорожский муниципальный транспорт. Звоню волонтерам из Запорожья, и они говорят: «Да, Алексей, ехал конвой, у нас забрали автобусы». Говорю: «Ваши автобусы поехали на Донецк». 

Когда я выходил, они давали, можно так сказать, шанс: ехать или не ехать. Но я знаю, что потом было. У меня были знакомые, к которым подъезжал автобус, говорили: «едем на Запорожье», они садились. А приезжали уже под Донецк.

 — Вы такой жизнерадостный вообще, и у вас в Телеграмме написано, что вы ведущий массовых мероприятий. Расскажите, пожалуйста, о вашей жизни до начала вторжения, и что вы собираетесь делать сейчас? 

— До начала вторжения у меня была очень хорошая жизнь. И в этом году было очень много планов. Потому что я не только ведущий праздников, я также судья-информатор на спортивных соревнованиях всеукраинских, международных. У нас в Мариуполе я и хоккей проводил как судья-информатор, и чемпионаты Украины по скалолазанию, и гребля морская, и бокс, и баскетбол уже был в планах. И также я спикер-международник, игромастер, я учу ведущих и аниматоров проводить праздники. Также, помимо праздников, я занимался с детьми, я работал и работаю сейчас с Фондом «Желто-голубые крылья», это украинский международный фонд. И сейчас мы помогли уже многим из беженцев. В ближайших планах – эта помощь [переселенцам] и сотрудничество с «Желто-голубыми». А по своей основной деятельности, которой я занимаюсь больше 30-ти лет, общались с ведущими из Черновцов, которые много лет ждали, чтобы я к ним приехал. Я приехал. И у нас сейчас в планах написать несколько движков — песен для маленьких детей, для детей с недостатками. И сейчас мы в этом творческом процессе. Также пишем некоторые материалы для аниматоров,  еще работающих на местах. С друзьями, прошедшими волонтерство, помогаем еще друг другу, общаемся. Важны коммуникации, потому что коммуникации спасают людей. Вы все видите, как украинцы помогают друг другу. Я сейчас в Ужгороде. Люди, которых я никогда не знал, приютили [меня]. Потому, что они знакомы с моими знакомыми. И это очень хорошо, когда есть такие вот люди. 

 – Вы уже говорили немного о том, как вы выходили из города. Расскажите, как это происходило.

— 20 числа мы посмотрели, что уже стало немного тише. Стало теплее. 21-го из нашего убежища парень пошел на разведку в одну сторону района, я – в другую. Посмотрели, что да, утюжат уже подальше от нас. Мы собрали всех, кто хотел, в нашем убежище. Я объявил, что на следующее утро мы выходим в 8:00. И тот, кто хочет, пусть готовится, будем брать только то, что нужно. Каждый несет свои вещи. И идем в темпе, наша задача дойти хотя бы до Никольского или Мангуша. Потому что оттуда мы ожидали, что ходят автобусы. Потому что один человек из власти — на «В» начинается, на «ерещук» заканчивается эта фамилия — объявляла, что с 15 числа каждый день из Мангуша в Бердянск ходят автобусы. Когда мы пришли в Мангуш, я спросил у местных. Они сказали: «Лёш, с 24 февраля ни одного официального автобуса из Мангуша в Бердянск не было». 

Мы прошли 15 км пешком из Мангуша в Камышеватый. И успели таки за 10 минут до закрытия магазина. Магазинчик небольшой такой, деревенский. Забежали туда воды взять, потому что мы не рассчитывали, что придется так долго ходить, хлеба взять. Я уже нашел связь с руководителем этого села. Он говорит: «У меня нет ничего, я могу дать клуб, но он не отапливается». А мы говорим: «Главное, что не под открытым небом». И тут выходит женщина, занимавшаяся этим магазином, и спрашивает, откуда мы. Мы говорим: "Из Мариуполя". Она такова: «Все, клуб нафиг. 12 человек я себе беру, Люда, бери еще 5». Короче, нас расселили в Камышеватом по семьям, в тепло. Мы впервые через месяц приняли душ. Короче, в Камышеватом у меня есть вторая семья сейчас. А утром нам помогли поехать дальше, машиной всех людей подвозили. В Демьяновку, а 24-го нас забрали из Демьяновки. И там через ухабы, через какие-то партизанские тропы повезли в Запорожье. Затем последовало 17 или 18 блокпостов россиян и «дынерные». И уже потом Украина. Мы приехали в Запорожье, там уже нас поселили в садик, и с утра нас посадили на поезд. То есть нашу группу так подвезли и посадили в отдельный вагон. 

 «Мы за 15 блокпостов увидели всю Россию: были и удмурты, и казахи, и чеченцы. Вся палитра, от Сахалина». 

Нас вышло 117, до Украины дошли 70. То есть некоторые люди уехали в Ростов, в Россию, потому что у них там родственники, у них были там какие-то друзья. Ну, это право каждого человека. Чем и отличается Украина от пришедших к нам. У нас есть выбор: мы решаем, что нам делать и как нам делать. И в любых обстоятельствах мы остаемся людьми. 

— Как это выглядит, когда 117 человек проделывает такой путь?

Я, конечно, был в походах в горах, но это 20 человек, возможно максимально. А когда 117 на такое расстояние…

 – Так смотрите, вы в колонне идете с рюкзаками, бодрячком. А здесь идут люди с рюкзаками, сумками, с контейнерами с кошками, с маленькими детками, которые тоже с рюкзаками, с сумками. Ну, это большая подобная процессия. Мои друзья, когда уже поняли, что я жив, писали: «Ты не Симонов, ты Симойсей. Водишь людей через асфальтовые пустыни». Когда идешь в тишине, как мы уже уходили из Мангуша, все хорошо. А вот когда мы выходили из города под канонады – это очень страшно. И когда ты говоришь, что стреляют далеко, можно немного медленнее [идти], а все такие: «Нет-нет-нет!» - и старые, и малые. У нас шли люди и по 70 лет, и малыши, которым по 5 лет.

 — Как реагировали военные на движение колонны, что говорили на блокпостах? 

— Ну, смотрите, в марте они еще должны были выглядеть ангелами в белых одеждах, они же наши «освободители». Нас освобождали от наших домов, от нашей жизни. И чтобы не провоцировать, они нам кивали: "Проходите, проходите, туда нужно". Мы знаем город и без вас. Я знаю, что потом там много агрессии было, но [когда] мы еще проходили, они хотели казаться хорошими. «Мы поможем и то-то, то-то». Мы так кивали: "Угу, угу". Нам некогда было разговаривать и зачем? Что они могут сказать нам из того, что мы не знаем? Ничего. Что они могут сделать? Ну, что могли, они сделали. Они нас оставили без корней, без жизни. Мы сейчас все начинаем с нуля. И это очень тяжело. 

Когда мы проходили блокпосты, было видно, где русские блокпосты, где дынерня. Во-первых, мы за 15 блокпостов, которые были русскими, увидели всю Россию. Были и удмурты, и казахи, и чеченцы. В целом — вся палитра, от Сахалина, наверное, от Якутии. Якут был какой-то такой «остроумный». И «Сма-а-ленская область» какая-нибудь. Но все они там исполняли свои обязанности, которые были им приказаны. Мужчин искать, татуировки искать, какую-то информацию в телефонах смотреть, чтобы по пальцам не было мозолей от стрельбы. Но там хотя бы было понятно, что это военные, которые хоть какую-то присягу своему государству принимали. Последние 2 или 3 блокпоста – это была «дынерня», ну это было же ***, извините. Маргиналы с оружием, с яростью в глазах. На одном из постов из-за того, что у меня осталась мозоль от занозы, меня едва не застрелил один из них. «Это от стрельбы!», а я ему: «Да я рубил дрова». А он мне над головой автоматную очередь как зарядил. Я очень благодарю ребят, которые вывозили меня. Где могли, пытались им сигареты дать, еще что-то, отвлекали их. Там нужно так: глаза в пол, да-да, нет-нет. Все. Потому что иначе – ярость, агрессия; это очень опасно и для вас, и для тех, кто едет с вами. 

Поэтому слушаем своих – кто вас вывозит! И если они говорят: «Ничего не говорим», значит, ничего не говорим! Потому что вывозящие вас люди очень рискуют. И многие волонтеры, которых брали в плен и отпускали через неделю-две — это они получали не за свое добро, а за то, что кто-то из тех, кого они вывозили,  или полез на быка, или «умничал» много. Солдаты – они разные, вы же понимаете. Есть солдаты, которым не сказали, и они приехали в первые дни вместо Мариуполя в Мелитополь. На своей технике, это дало несколько дней нашим, чтобы перегруппироваться, и обустроить хоть какую-то защиту в городе. Когда я посмотрел, что там 27 или 28 [февраля] российская техника зашла в Мелитополь, — думаю: «Что? Зачем им Мелитополь... А потом мне друзья из Мелитополя пишут: «А техника зашла, прошла и ушла». Я говорю: «А-а-а. Так как Газманов, Мариуполь с Мелитополем путают». Потому что у нас в 2000-х, когда еще ездил этот акробат, он приезжал к нам на День города, и такое получается: «Здравствуйте, Мелитополь!» 

— Вы говорите об отношении на блокпостах, а были ли вы свидетелем того, что гражданских людей на блокпостах убивали или забирали их куда-нибудь, пытали? 

- Забирали, да! Наша колонна, когда ехала, у нас забрали одного мужчину – у него в телефоне нашли переписку с военными, и его забрали. Дальнейшей судьбы этого человека я не знаю. 

- Знаете ли вы людей, убитых в Мариуполе? Погибших — либо от обстрелов, либо от снайперского огня, прямой атаки военных.

 – Конечно. Каждый день приходят данные, каждый день ты с замиранием сердца читаешь фамилии, знакомых находишь. Это очень тяжело, когда ты теряешь людей. Мне повезло – мои родные живые. У родственников людей, которые были с нами, отец погиб во дворе своего дома. Просто прилетел снаряд и все. А человек до этого через пол города приезжал их навестить - своих дочерей. Они говорили: "Оставайся в нашем убежище", - он говорил: "Нет, у меня там домик, я буду там". И это очень тяжело. 

— Можно ли было что-то сделать, чтобы предотвратить эту ситуацию в Мариуполе хотя бы частично? 

Фотография, предоставленная Алексеем.

– Конечно! Конечно, да.

 - Что именно? 

— Хотя бы не раздуваться и не говорить, что «мы все сделаем, и нас никто не будет трогать», а готовиться! Вместо того чтобы раздувать свою значимость и пиариться, можно было просто готовиться. Вот как готовились фабрики. Готовились заводы для горячей консервации, готовились убежища на заводе, потому что заводы понимали, что может и не быть войны, но нужно подготовиться. И в убежищах подготовили сухпайки, немного воды. Люди до сих пор держатся на тех запасах, что сделали. А представьте, если бы это было неподготовленное убежище... В день, когда все началось, люди подходят, а там вместо убежища  закрытый подвал, затопленный. И ключ неизвестно у кого. А говорили: «Повсюду убежища, приходите». Знаете, наши мариупольцы очень легко узнаваемы в других городах, когда срабатывает сирена, они не реагируют. Знаете почему? Потому что у нас не было сирены. 

— Что вы чувствуете сейчас по отношению к россиянам? 

- Ничего. Совершенно. Вы поймите: русские и солдаты – это разные люди. Россияне и их правительство – это разные люди. Нельзя плеваться ненавистью, она ничего не даст. Есть люди, которым промывали мозги и  которые кричат: «Убивайте всех!» Их сложно назвать не только россиянами – их сложно назвать людьми. Люди, которые призывают убивать детей или еще кого-то — это не люди. Неважно, где они живут. В России или в Бангладеш. Или в Сомали, да? Что касается россиян, у них нет выбора. У многих из них нет критического мышления. У многих до сих пор нет понимания того, что происходит. Поэтому те, кто приходит с войной, берет в руки оружие,  должны быть уничтожены. Это однозначно. Люди, живущие в своем маленьком мире, – ну, люди повсюду люди. К россиянам у меня нет никакого отношения. К сожалению. Просто вычеркнутое поколение, вычеркнутая страна на карте, куда бы я хотел попасть. Хотя там тоже есть нормальные люди, которые пытаются что-то сказать – кто боится, кто не боится. Но их очень мало. Гораздо легче включить коробку и слушать, что оттуда говорят