‘У нас в квартире был спрятан флаг’ — жизнь в Изюме во время оккупации

Сначала россияне заняли ту сторону реки. Они почти месяц не могли зайти на этот берег, они его обстреливали. Почти месяц все люди сидели в подвалах. Сбрасывали бомбы. Гибли гражданские. Когда бомбы падают, подвал — это не то место, где можно спрятаться.

Мы все собственными глазами видели: и как бомбы бросают, и как с вертолетов ракеты летят. Выходишь с собакой на несколько минут, на небо страшно глянуть. Что-то летит, ты это слышишь. Было страшно.

Первые дни, когда центр города разрушали, мы были на пятом этаже. Мы никуда не спускались, не верили, что такое может быть. А потом перешли на первый этаж в мамину квартиру. Потому что на первом этаже не так страшно, как на пятом.

Оккупация

Я видела первых россиян, которые перешли реку и зашли в нашу часть города. Я шла из района, где у нас частный сектор. Мы ходили туда искать продукты. Там у людей еще что-то можно было купить. Там свинью зарезали, мы купили кусок сала с мясом и несли его в мешке. Идем, улица пустая, и они навстречу. На них не было ни флажков, ничего. Идут военные. Мы не знаем, кто они.

Спрашивают на русском: “В городе чисто?” Я им говорю: “В городе чисто, а на той стороне русских сволочей как саранчи!” Потом спрашиваю: “А вы из какой армии?” “Из русской!” “Ну, чего я тогда буду с вами разговаривать...” И расплакалась.

Они говорят: “Успокойтесь, успокойтесь! Мы пришли вас освобождать!” Я спрашиваю: “От кого?” — “От фашистов!” Я говорю: “Ну, я фашист... Застрелись, освободи меня!”

Вы можете вспомнить дату, когда произошел этот разговор?

Трудно сказать: все слилось в один день. Мы же сидели в подвале. Не было уже ни света, ни воды. Весь день в темноте. Это было тяжело. Свечи закончились. Есть нечего. Воды нет. Готовили во дворе на печке. Дров не было. Друг пришел с бензопилой, мы пилили деревья сухие и разводили костер. Все вместе готовили — двумя подъездами. Была очередь, кто за кем кипятит чайник.

Как обстояло дело с едой?

Помогали друзья. Мы начали искать друг друга. И мне очень помогли друзья. Они принесли макарон, картошки, овощей. А вообще, я очень переживала, чем кормить собаку, когда начнется война. Поэтому я скупила все, что могла достать для нее: печень, крупу, макароны. Все, чем можно было кормить собаку — о себе не думали. И вот потом, в самый тяжелый месяц в подвале, мы ели все вместе то, что ела собака. Вместе спали. На полу, в спальниках туристических. Собака нас грела. В квартирах замерзла вода. Мы перешли в квартиру, когда было восемь градусов тепла. Это уже было тепло.

Нашли колодец, где можно было набрать воду. Потом, когда зашли россияне, они некоторым людям давали солярку и включали генератор: в определенные часы мы могли брать воду из скважины. Был человек, который продавал воду людям. Россияне наказали его и заставили раздавать воду бесплатно. Очень короткий промежуток времени можно было набрать воду.

Какая атмосфера царила в городе во время оккупации?

Морально было очень тяжело, это словами не передать. Ты постоянно видишь вражескую технику. Они все время везде заходили, все проверяли. Это у них называлось “зачистка”. Вскрывали квартиры, где никого не было. И все зависело от человеческого фактора. Где-то заходила группа, которая выбивала все двери подряд, никого не слушала. Где-то заходили такие, которым можно было что-то объяснить, открыть, если были ключи. Они заходили и смотрели.

Наш двор единственный целый на весь микрорайон. Здесь только с одной стороны в доме стекла повылетали. А так — все обстреляно, все без окон, все разбито.

Я обратилась к ним по-украински

...Как-то я услышала, что в квартире друзей выбивают дверь. А у меня были ключи от той квартиры. Я побежала туда с ключами, а они уже чем-то ударили и одного замка нет. Я начала кричать: “Что вы делаете? Убирайтесь!” Они даже в квартиру не зашли. Мне соседи потом говорят: “Ты что, бессмертной себя возомнила, так с ними разговаривать?” Некоторые люди говорили: “Забудь об Украине, здесь будет Россия!” Я не забывала никогда, и даже мысли такой у меня не было.

У нас в квартире спрятан флаг! В шкафу лежит. А на кухне у мамы маленький флажок даже не снимали. Он как был в букете с цветами, так и остался. На доме моего друга есть трезуб из крышечек выложенный. Его не уберешь. Они заставили его тряпкой закрыть.

Российские военные сильно прессовали изюмчан?

Не могу сказать, что они были жестоки по отношению к гражданскому населению. На блокпостах, когда я не показывала паспорт или говорила им: “Что вы здесь делаете? Идите отсюда!” и указывала направление, куда идти, угрожали расстрелять. Всякое было. Задерживали трижды, но просто проводили беседы.

Я с ними грубо разговаривала. Они со мной тоже. Я отвечала как могла. На эмоциях. Они меня называли “зомби”, я их называла “зомби”. На том и расходились.

К вам приходили с обыском...

С обыском приходили потому, что была перепись населения, а я не позволила сфотографировать паспорт... К тому же, я обратилась к ним на украинском, потому что на форме одного из российских военных я увидела резиночки — желтую и голубую рядом. И сказала: “Ребята, так приятно видеть национальные цвета на российской форме! Вы сделали мой день! Спасибо! Может, на чай зайдете?” Они: “Нет, нет...” Я говорю: “Да у меня цианистого калия нет, заходите!” Ушли, а через два часа выломали калитку, окружили дом. Как в кино. Все в балаклавах, с автоматами. Я начала кричать, что они мне занавеску на входе оборвали. Они схватились за кобуру. Потом провели беседу. Они знали, что я учительница. Спрашивали, почему не работаю. Я английский преподаю. Я говорю: “Какая работа? Здесь война. И вы здесь. Уйдете — я пойду работать”. Все проверили, ничего не нашли. Даже в дрова лазили. Машину забрали. Они у всех забирали машины. Рисовали “Z” и “V”, ездили на них, потом бросали побитые.

Кого-то из знакомых забирали в подвал?

Я знаю только об одном моем знакомом, Яше, он был в теробороне. У него квартира сгорела. Видела его избитым, в наручниках, когда россияне сажали его в машину. Больше не знаю, как он и где. Прошло уже полгода — нет известий о нем (мужчина уже на свободе — ред.). В соседнем доме живет мужчина, который служил в АТО, его очень сильно избили и не давали скорой помощи к нему приехать. Врачам запретили оказывать ему первую помощь. Знаю, как соседи к этому относились. Была девушка, которая кормила его. Носила еду, лекарства. А были такие, кто говорил, что добить его надо. Трудно было. И из-за русских, и из-за соседей, которые жали им руки. Они слушали радио “Z”. Я им говорю: “Разве это можно слушать? Украинское радио слушайте!”

Сюда пробивалось украинское радио?

Да, пробивалось! Пока были батарейки, мы слушали. Моя крестная слушала и докладывала нам новости. Когда еще было электричество, даже телевидение ловило. Его было не видно, но было слышно. Это сейчас нет ни света, ни батареек. А тогда мы слушали, и знали, и верили. А то здесь ходили такие слухи, что здесь все — будут паспорта российские выдавать... Я не видела российских паспортов.

Когда было больше всего жертв в Изюме? Еще весной?

Да, когда бои были, когда бомбы падали, когда обстрелы были. Братские могилы сейчас раскапывают.

Известны ли вам места, куда забирали задержанных?

Такие места были. Мне мой друг рассказывал, он там был. Я сама их не видела. Он говорил, что где-то в гаражах держали людей.

Освобождение

...Когда первые наши машины заехали, мы как раз с водой шли.

И велосипед упал, и вода упала — прыгали, кричали: “Слава Украине!”

Они притормозили, сигналят, отвечают! Здесь была брошенная техника. Мы когда за водой шли, там еще “Z” была нарисована. Назад идем — на технике украинский флаг, “Z” зарисована, и написано “ВСУ”. Это было круто! Это был патриотический оргазм! Я не знаю, как те ощущения называются, назвала, как смогла. Я такого не испытывала еще никогда в жизни.

Благодарим за помощь в создании материала документаторов и волонтеров Оксану Комарову, Николая Ципко, Дениса Москиенко.

Перевод: Международное общество прав человека (Немецкая секция)