‘Бомбу с самолета сбросили! Остались мы без крыши над головой…’

Глядим, два темно-зеленых самолета летят. Говорю: “Галя, это не наши!” Пролетели, затихло, слышу — снова гудит. Снова сюда летят. Говорю: “Давай, на всякий случай, спрячемся”. Мы побежали в спальню. Только сели, как бабахнуло! Как полетело на нас все с потолка! Стекло полетело! А Галя лежала: она полна, больная. И на ноги ей это стекло, и на меня все сверху. Что это было, я даже не поняла, ведь тихо было до этого. Все вылетело: все двери, окна. Мужа аж подбросило! Печь разрушило, трубу разрушило.

А на дворе зима: мороз, снег идет. За что хвататься? Мы с Вовой давай вытаскивать дорожки стеклом усыпанные. Вытащили, а в доме холодно. Замерзла глина и песок, так мы к соседу — за глиной. Замешали ее, Вова полез на чердак, дымоход хоть немного подправить. Стена отошла, полезли обшивать крышу жестяными листами. Нам повезло, что у нас жесть и шифер были. Но крыша полностью разрушена. Вот так. А еду где готовить? На улице сложили кирпичи, там и куховарили. Печь в доме жар не держала. Штукатурка посыпалась — и тепло в никуда уходило. Так мы немного нагреем чаю, какую-нибудь кашу сварганим быстренько. А так — на улице грели.

У соседа через дом одиннадцать кошек [было]. Звонит: “Тетя Оля, как там мои котики?” Не спрашивает, как дом, про котиков он спрашивает. А что котики? Окна открыты. Здесь собака здоровая была. Дверей нет. И прыгают те котики к нам. Я таблетки успокаивающие пью от давления и бежим в кладовку. А что в кладовке? Там окон нет. Сидим и мерзнем. Когда начинало светать, мы вылезали. Вроде, затишье… А за нами лес, и снаряды — туда-сюда. Машины ездят, дорога разбита, а у меня дом ходуном ходит. Разбито все… Вот так мы и жили.

Приехала сестра с сыном прятаться. Многие из Киева выехали прятаться в селе, и они приехали сюда. Вот так спрятались, говорит. 27-го слышим — транспорт какой-то ревет. Мы здесь стояли, я есть варила. Вдруг — едут. С автоматами. И танки, и БТРы, и другая техника. Вова [племянник] считал их и пересылал эти данные куда надо.

— Много насчитал?

— Я уже не помню.

— Ну, две-три машины или 30-40?

— Очень много, где-то тридцать.

И пошли они дальше. Что ж тут поделаешь? Всё, война! Вот такие дела. А когда четыре бомбы упали, нам тоже досталось. Листы металлические, забор бетонный, асфальт — все разворотило. Поэтому они [россияне] не ходили к нам. Они в конце улицы ходили. Там еду искали, а к нам заходить боялись. Никто не ходил. Ни наших не было, никого. Россияне там ездили, а мы в щелочку подглядывали, чтобы понимать — куда едут. Либо туда, либо назад. Смотрим, едет их пустая машина, БТР впереди. А через час назад возвращаются, уже видно, что где-то снаряды взяли, заправились и едут. Мы все это слышим, подсматриваем, Вова передает информацию куда-то. Вот как все было.

Об эвакуации

Ну, а как мы могли эвакуироваться, если сестра приехала? Бензин нужен, еще что, а они уже приехали. Поздно уже. Да и куда? В одну сторону не выедешь, с другой, говорят, расстреливают машины, здесь у нас вокруг жестяные листы лежали. Не могли мы выехать. Восьмого числа уезжали [люди], мы видели машины, которые ехали с белыми флагами. Я ветки собирала, надо же было топить. И я топила. А еще спину прихватило. Я с больной спиной, не могу наклоняться, сестра больная, муж с сотрясением мозга после удара о стену.

Все течет. Вова лазил, пленкой и жестью закрывал дыры. Куры с испуга нестись начали, а есть было нечего. И мы яйца ели: варила по десять штук каждый день. Соседям раздавала: там ребята приходили, я всем раздавала, потому что им тоже нечего было есть. Так мы и жили.

О сыне

Сын говорил: “Мама, в АТО я не пойду, но если будет война — я пойду!”

— Он в первый день пошел?

— На второй.

Поехал в Макаров в военкомат, а потом из военкомата в Белую Церковь. Он с первого дня защищал Бровары. 72-я бригада у них, она крутая такая! Сначала Бровары, потом Чернигов, Сумы, Харьков. Их везде посылали.

— Сколько лет сыну?

— Он восьмидесятого [года].

Но семьи у него нет. А потом их забрали в Бахмут, Угледар. И ему там БТР переехал ноги. Одну спасли, а вторую раздробило на мелкие кусочки. Ну, представьте, БТР проехал. Его, бедняжку, куда только не возили. Он чуть не погиб. Говорили, еще пять минут, и не спасли бы. В Бахмут направили в больницу. Остановили кровь, а потом — в Днепр, в Ужгород… Нога не заживает, что мы только не покупали. И уколы по восемь тысяч, и я искала по Киеву кальций: дорогой, больше тысячи [стоит]. Кость уже срослась у него, а железо, которое вставили, не приживается. Тело отторгает. Говорю, Павел, обращайся хоть куда.

В конце концов вытащили почти все железяки, потребовалось зарубежное оборудование. Что-то там хирург взялся [делать], но все равно две гайки не могут вытащить. Антибиотиками его пичкают. Сказал, что, может, в субботу или понедельник приедет. Вот такие дела. Но приедет на 10 дней, на больничный, а там неизвестно, что будет. Мне жаль всех наших солдат. Мне было бы не так тяжело, но у меня дочь еще трагически погибла. Газом отравилась в канун Нового года. Меня люди жалели, все несли деньги, кто сколько мог. А за что бы я это все отремонтировала? Все же такое дорогое сейчас. Я бы сама не потянула. Сын мне деньги высылает, так мы курятник слепили, потому что некуда было кур девать. Так и живем.

О россиянах

Я им погибели желаю. Чтобы они испытали все то, что мы испытали. Я месяц без успокоительного не могла ни встать, ни лечь. Чтобы их там перебили как можно больше. Чтобы они почувствовали, что такое война. Каково это жить так. Не добра же им желать, сволочам таким. Что мы им сделали плохого? Ведь ничего! У нас на улице живет русская, много их в Копылове, но мы против них ничего не имели. Вот так. Такое наше житие.