‘Всю дорогу мы молились вслух’, — диакон Николай Сердюк рассказывает, как его семья выезжала из оккупации

Меня зовут Николай Сердюк. Я диакон церкви на Щекавицкой. Все мы ждали, что должно было что-то произойти, ведь столько российской техники было нагнано на границы. Об этом все сообщали. У нас, церковных служителей, в понедельник было братское собрание. Нам говорили, что нужно делать и как вести себя во время войны. Потому что никто даже не имел представления, как вести себя во время бомбардировок и налетов самолетов. Вот такое было служение: что делать, когда нет света или еще чего-то.

Мы сидели и я лично думал, что мы, пожалуй, посидим, поговорим, немножко навеем смуту войны, но этого не произойдет. Но произошло то, что произошло. Уже потом нам позвонили. Дочь сказала, что в Харькове что-то горит, в Василькове тоже горит. Началась война, которую мы боялись и не хотели. Она пришла.

Было темно и холодно. Я пошел на стоянку за машиной. Выехать было трудно, заправки были все забиты. Мы выехали за Киев. А когда выезжали, я увидел много машин, которые направлялись в обратную сторону: из Лютежа в Киев. Я еще подумал: “Мы выезжаем, а люди наоборот заезжают? Что это такое, почему?” Видимо, люди знали, что в Киеве будет безопаснее. Потому что Киев больше был под военной охраной.

Но моя идея была такая: я оставлю жену с внуком и вернусь в Киев. Мне сообщили по Вайберу, когда я был в селе, что мост в Гостомеле уже взорвали. Я сказал, что надо быстрее собираться, пока не взорвали в Демидове. А мне сразу говорят, что был также взорван мост в Демидове.

Примерно 25-го (февраля) пошла первая российская военная техника. По радио сказали, что они через границу прорвались. Пошли через Иванков, захватили Чернобыльскую АЭС и идут сюда. Это мы уже почувствовали где-то в 11:00 или 12:00 25-го числа. Мы услышали эту технику.

Нам сказали, что в первую очередь это был десант на аэродроме Гостомеля. Захватили аэродром, начались сильные взрывы. Это было страшно. Ведь это рядом: 12-13 км. Они заехали в соседнее село Лубянку, поставили свои блокпосты. И оттуда они начали обстреливать сам Гостомель. Потом нам сказали, что Гостомель уже горит, все горит.

В селе 25-го (февраля) пропал свет, потому что где-то перебили линию. Газ еще был, но было холодно. Обогреватели наши начали охлаждаться, а уже 26-го были интенсивные взрывы. Обстреливали Бучу, Ирпень, Гостомель. Они (российские войска) стояли возле нашего села, и мы знали, что наше село оккупировали. Много техники проезжало, нам сказали не выходить. А если выходить, надевать белые повязки и не выдавать другим, кто гражданский, а кто военный.

Первый снаряд разорвался где-то в 100 метрах от нас, я увидел клуб дыма. Был сильный страх, стекла в домах повылетали. Мы поняли, что все плохо. Могло быть хуже, но никто из нас не пострадал.

Мы быстро убежали в квартиру, а через час второй снаряд попал за домом возле детского сада. Выбило наши стекла, благо, что в комнате никого не было. Но в любой момент могло прилететь что-то в квартиру. Мы собрали необходимые вещи, побежали к школе. Знали, что в подвале рядом с детским садом люди прятались. Но там собралось много людей, места там уже не было. Мы пошли в школу. В одном подвале очень много людей было. Там тоже не было места. Но был еще один подвал, там было хранилище для овощей, вроде, мы туда зашли. Первые две ночи я сидел до двенадцати часов. Обстрелы очень сильные были: фактически через каждые 2-3 минуты были взрывы.

До 8-го марта еще был газ, я утром 8-го проснулся, захожу на кухню, включаю газ, поздравляю девушек (жену и дочь) с 8 марта, а газа уже нет. Это была наша последняя надежда согреться, подогреть что-то. Я увидел в окно — люди уже бегают, носят дрова, стягивают доски. Уже мангалы какие-то и костры жгут. Мы поняли, что нам тоже надо такое делать, потому что холодно. Взрывы были настолько близко, что окна дрожали, все дрожало. Мы боялись, стояли в коридоре и ждали куда прилетит. Слышим, где-то немножко дальше прилетело, успокоились. Дальше — опять. Каждая ночь такая была. Такая жизнь была.

Стояли как-то возле школы, подошли российские солдаты, предложили нам какую-то гуманитарную помощь. Они перед этим говорили, чтобы люди собирались, мол, мы вам что-то привезем, поможем. Я заинтересовался, подошел послушать, что они там предлагают. Когда я подошел, услышал характерный говор. По нему я понял, что один из них белорус. Потому что мой тесть белорус, жена белоруска, мы каждый год в Беларусь ездили, язык белорусский не спутать ни с чем. Когда одна женщина спросила, кто он и откуда, он промолчал. Здесь были и кадыровцы, и российские военные, и белорусы.

Стою, смотрю на него, спрашиваю: “Пожалуйста, скажите, зачем вы сюда пришли? Что вы нам предлагаете! Ну что? Нет ни газа, ни света, ни тепла, ни еды. Вы это все отобрали у нас и предлагаете что-то нам дать”. Он отвечает с сарказмом: “Это же не мы, это ваши украинцы разбомбили”.

Я говорю: “Когда вас не было, все было тихо, а вы как пришли, тогда это началось. Бросьте это все, идите туда, откуда вы пришли. Идите в Беларусь, русские — идите в Россию. И все у нас наладится, не нужно нас ни от чего освобождать”. Смотрю за спиной стоит один: вооруженный, в маске, только глаза видны. Он смотрит на меня так, будто я что-то лишнее говорю. А мы же напуганы были тем, что они в Буче делали, поэтому я махнул рукой и сказал: “Да ладно, что с вами разговаривать”. Развернулся и ушел.

К вечеру автоматные очереди стали ближе. Россияне заняли дачи в лесу и очень хорошо там жили. Потому что там и камины были, и есть было что. Нам сообщили, что наши идут, начинают россиян оттуда выгонять, а они через лес убегают. Мы слышали этот ближний бой и видели, как они из леса начали выезжать. Машины небольшие: “Тигры”, еще какие-то небольшие машины. Между домами прятались. Мы поняли, что сейчас что-то начнется, и если мы не выедем, будет хуже.

Люди пошли пешком. Колонной. На удочку привязали белую простыню. Колонна вышла в сторону Демидова. Вижу — люди убегают, машины некоторые выезжают. И мы также бегом собираться. Никто не понимал что к чему. Тесть говорил: “Да куда я убегу?” А я ему отвечаю: “Собирайтесь, мы без вас не поедем!” Уже приготовили белые ленты, нарезали, навесили на машину, как будто это эвакуация такая. Вышли, один мужик говорит: “Вы знаете, что кадыровцы здесь стоят? Они вас не выпустят”. Для меня это было неожиданно. Я подумал: “Господи, для чего ты мне его послал, ты хочешь, чтобы я здесь остался? Я беру на себя ответственность, потому что я решил забрать всю семью. Вдруг, не дай Бог, там что-то случится? Я собираю всю семью, мы выезжаем через такой ад, но я не знаю, что там будет”.

Но тут уже други люди начали подходить, слухи пересказывают, мол, в соседнем селе Вороньковка семья выезжала, увидели впереди БТР, видимо, водитель испугался, начал убегать от них, а они вдогонку расстреляли — погибла вся семья.

А потом я подумал и будто услышал: “Езжай!” Бог с нами. Он спасет нас. Если надо, значит, такая наша судьба. Повыходили все, садимся в машину. Перед этим помолились. Я говорю: “Едем, Отче Наш читайте”. Вот так мы выехали. Первый блокпост: БТР и 4 воина. Посмотрели на нас, мы осторожно проехали. Нам надо было через село ехать, откуда они вели огонь по Буче. Мы это понимали, нам говорили, что там стоит очень много техники. Когда мы подъехали к селу, увидели много танков и разную технику военную. Второй блокпост мы проехали тоже спокойно, они только посмотрели. Третий блокпост так же, мы едем, руки подняты, молимся. В голос кричим, молимся. Они нас пропустили, но уже на выезде из Лубянки остановили. Мы подняли руки, я выхожу из машины, говорю на русском, чтобы не рисковать: “Вы нас пропустите?” Они так посмотрели. Вижу: на танке сидит кадыровец. А один с российским акцентом спросил: “У вас сигарет нет?” Я говорю: “Мы верующие, не курим. У нас нет сигарет. И если вы нас пропустите, мы очень будем молиться за вас, чтобы вас Бог сохранил и дал ума. За то, что вы делаете на этой земле”.

Ничего он не сказал, посмотрел на машину, только спросил, почему мало лент у нас. Я ответил, что сколько было, столько и порезали и повесили на дверь. Он пошел, принес два новых полотенца белых, помог повесить, чтобы было понятно, что мы эвакуируемся. А я еще неудачно пошутил, что это для того, чтобы лучше нас видно было, чтобы по нам стрелять. Он ответил: “Не переживайте, езжайте тихонько. Если увидите машину сзади или спереди, останавливайтесь и пропускайте”. В течение 2-3 км мы насчитали где-то 20 танков, которые стояли вдоль поля. Солдаты в сторону Ирпеня, Гостомеля смотрели. Кто-то стоял курил, кто-то ходил, кто-то сидел на танках и все стволы были подняты в ту сторону.

Мы увидели машину разбитую, о которой недавно нам сообщили. Это было возле Здвижевки. Нашли тело человека, который был водителем. Renault Trafic, белая машина. Она была слева в кювете. Лежал этот водитель, припорошенный снегом... Посмотрели направо, там тоже машины стояли разбитые. Сразу жутко стало.

Мы криком кричали, ехали. Тяжело вспоминать это все. Видим, одна машина раздавлена танком. Дальше еще машины были, мы уже не видели, я только дорогу видел, руки положил на руль. Впереди наши ехали, тоже плакали, молились. Мы доехали до Макарова и увидели наш желто-голубой флаг. Это была радость! Мы доехали до поста, я хотел выскочить поблагодарить ребят, за то, что они есть, что мы добрались, вырвались из этого ужаса. Ребята нас спросили, откуда мы. Мы говорим: “Гавриловка”. — “Понятно, немножко досталось вам”. — “Да, немножко”.

Нас Бог миловал, что наше село не сильно пострадало. Я в руль вцепился и, пока ехал, не мог отпустить, у меня аж руки болели, такое напряжение было. А когда приехали на наш блокпост, тогда уже остановились, немножко успокоились. Вырвались. Слава Богу!

Где-то в три часа ночи мы были в Яворове (Львовская область), где нас ждал человек. Нас привели в школу, мы выпили горячего чая, поспали, отдохнули. Нам в селе нашли дом. Приготовили дрова, потому что там не было ничего. Мы немного расслабились. Вдруг, в первую ночь, с субботы на воскресенье, прилетает 4 ракеты. Я знал, что там военная часть Новояворовска. Но таких ракет и взрывов мы не слышали. Люди выскочили из домов, молились, стекла повылетали, дрожало все. Мы убежали, а война за нами пришла сюда.

Внутреннее отношение к жизни стало другим. Больше стал ценить и жизнь, и людей, и служение, и братьев, и сестер. По другому стало все. Мировоззрение изменилось.

Перевод: Международное общество прав человека (Немецкая секция)