‘Мы были никто и ничто. Мы были живым щитом для россиян’

Я пенсионерка, мне 66 лет, проживаю в селе Залесье. Занимаюсь хозяйством, выращиваю овощи и фрукты для себя.

С кем вы живете?

С мужем, которому 71 год. Есть дети, внуки. В Киеве живут. Дочка выехала с внучкой в Польшу.

Вы ожидали, что будет полномасштабная война?

Нет! Я не верила. Это какое-то безумие, я даже не знаю, как объяснить. Чего Путину не хватает? У него дети маленькие есть, зачем ему неприятности? Я не верила, что он будет пытаться захватить Украину. Не готовилась. Как это Путин такое сделает, если он, можно сказать, один из самых богатых людей в мире? За это же будет наказание. Неужели он враг себе и своей стране? Я подумала, что он попугает и отступит.

Каким для вас был первый день войны?

Здесь уже стреляли, летали вокруг! Борисполь рядом, а его бомбили. В половину седьмого утра здесь уже было очень громко. Самое пекло. Я в небе снаряды видела, как они из Беларуси на Киев летели. Рот раззявили и смотрели. Нам сказали все фиксировать. Если что увидим — звонить. Ну я и позвонила, что из Беларуси летят ракеты. Говорю, вот одна есть, хвост ракеты в небе догорает. Ну да ладно. В первый день наступления на наше село, 8-го марта, мы услышали страшный гул. Земля дрожала. Мы не поняли, что это, а потом уже россияне начали здесь танки расставлять. Мы выбежали в лес и увидели, что танки едут по дороге. Тогда все поняли. Мне позвонил сосед, сказал, что мы в оккупации.

“Запишите телефон, все что увидите — будете передавать этому человеку. Все, мы в оккупации”. Говорю: “А что ж нам делать? Где нам жить? В погребах?” Отвечает: “Да”.

Вот так прошел первый день оккупации. Россияне сразу во двор зашли и начали крушить все, что можно. Ворота, заборы, сараи — все разрушали. У нас стоял танк, вот здесь, за сараем, парни молодые были из Перми и Бурятии. Сосед сказал, что 20 единиц сначала зашло. Он считал. А потом, 9-го марта, я уж не помню во сколько, шла колонна по этой дороге на Киев. Более двухсот единиц. На технике солдаты сидели как на параде. Не двигались и головы вот так [гордо] держали. Как на параде в Кремле. Это я собственными глазами видела, они ехали “на парад” в Киев. Так мы поняли, что Киев захватят. Много техники было. И на каждом БТРе и танке сидели военные с автоматами, не шелохнувшись. Надо было видеть эту картину. Восьмого они зашли, мы все в погреба спрятались, потому что они начали стрелять куда ни попадя. В первый день баню расстреляли. Снаряд попал. Дом сожгли рядом с нами [через дорогу]. Видели, как дальше горит село.

Когда их остановили в Скибине и командира убили, они рассредоточились по селам. Поразъезжались и давай людей мордовать. Злобу сгоняли.

Отстреливались и по селу били. Эти — из Перми и Бурятии лично ко мне зашли и предупредили, что здесь растяжки, чтобы я не выходила. Ни на улицу, ни в огород. Огород они заминировали, а на улице растяжки развесили. При оружии все время были, только при оружии. Они даже в туалет с оружием ходили. Нас ночью обстреляли. Мы радио слушали вечером в дальней комнате с бабушкой. У меня соседка — бабушка жила, мы разговаривали громко, потому что немного глуховаты. А здесь шума не было, машин не было, так они услышали [голоса], пришли и выстрелили из автомата. По забору длинные автоматные очереди как зарядили! Пуль не жалели. Если бы я была на веранде, они бы меня убили. Веранду и входные двери расстреляли. Мы испугались и притихли.

Расскажите про оккупацию.

Как мы все это пережили! Россияне не разрешали выходить на улицу. Я хотела к сестре сходить (она у меня слепая), вышла, а он говорит: “Если вы хотите ходить по улице, надевайте красные повязки как мы”. А я не хотела быть как они. Он меня и сопроводил, потому что, говорят, тут снайперы на крышах сидели. Он сказал: “Вы сама не ходите, а то вас убьют”. Проводил меня к сестре через три дома, но я ее уже не застала.

Сестра была мертва. Это было 19-го марта. Ее никто не хоронил. Только сказали, что умерла бабушка.

Спрашиваю: “А что делать?! Давайте похороним”. А он в ответ: “Мы отнесем ее в лес и закопаем”. Я говорю: “Пожалуйста, не делайте этого! Давайте похороним ее в саду. Не надо закапывать как собаку!” Моя сестра родилась 8-го марта 42-го года. Она умерла от того, что у нее не было ни еды, ни воды. От холода и голода на пороге. А мне не позволили туда пройти.

Сопроводили меня под конвоем только 19-го марта. Но в дом я так и не попала. Вышел сосед моей сестры и сказал, что все заминировано, лучше не ходить. Я говорю: “Вы хоть покажите мне, жива она или нет!” И вернулась домой ни с чем. Выходила в огород с телефоном, искала место, где можно найти связь. У нас же все перебили: все линии и прочее. А на огороде связь была. Звонила соседям и всем, кому могла дозвониться, и говорила, что мы живы, что нас еще не убили и пока не голодаем, потому что запасы картошки есть в погребе. Пока я докладывала, они [россияне] вышли и наставили на меня автомат. Я стала рукой махать, чтобы не стреляли, чтобы не убивали. Каратели ведь так поступали. Мы не высовывались, потому и остались в живых.

Мы жили в погребах. Очень холодных погребах. Сильно страдали, болели и до сих пор болеем. А некоторые молодые поумирали.

Я ведь только две недели в погребе жила, а были люди — и по четыре недели. Без воды и еды. Разное тут было. Здесь тела лежали очень долго. Хорошо, что было минус 10-12 и они не разлагались. На асфальте тела лежали прикрытые. Гражданских, конечно же, гражданских! Машины с гражданскими ехали, а тут танки зашли и их расстреляли. Вот здесь парень погиб. Выезжал на машине, а его расстреляли. Сестру мою похоронили, когда освободили территорию. Наше Залесье освободили 28-го марта, а похоронили ее в начале апреля. Я же говорю, холодно было, морозы сильные, потому тело и сохранилось.

Как долго вы были в оккупации?

Мы были две недели, а потом я вышла со двора, а тут танкисты стоят. Я и говорю: “Можно с командиром поговорить, чтобы нас выпустили через зеленый коридор?” Но они не хотели нас отпускать. Мы же были живым щитом. Они не очень агрессивно к нам относились, танкисты эти. Потому что знали, что они в “мешке”. В окружении. Логистика перерезана была, им нечего было есть. Ходили по пустым дворам и чистили погреба. Ко мне один пришел и попросил картошки. Звали его Максим. Говорит: “Бабушка, дай нам ведро картошки, нам есть нечего. Уже давно ничего не поставляют, мы в окружении”. Я как услышала, так прям обрадовалась! А какая эйфория у меня была, какое счастье, когда их в Скибине побили: колонну 200 единиц. Они с такой скоростью назад летели! Километров 80 в час, вот как летели.

Бежали и по селам разъезжались. И это было такое счастье! Такой кайф, вы просто себе не представляете!

Потому что пришел враг. Ехал с автоматами и гордо поднятой головой. Сам не шелохнется, а у нас — паника. Думали — все! Киев сдадут и нам конец. И тут эти танкисты возвращаются. Те самые, которые у нас все крушили, в конце колонны тоже ехали Киев брать. И этот Максим из Перми говорит: “Так жаль, нам же обещали, что за три дня зайдем, парадом пройдем по Киеву и домой. А мы тут уже месяц сидим”. До этого ж тоже где-то они сидели. Я спрашиваю: “А деньги вам платят?” — “Да, 75 долларов в день”. — “Так тебя обдурят. Не дадут денег”. “Нет, — говорит, — все на карту перечислили”. Я их просила в плен сдаваться. “Побьют вас. И вам достанется, и нам”. Они говорили, что сдались бы в плен, но командир. До последнего он их здесь держал.

Как вам удалось вырваться?

Россияне не разрешали выезжать, дурили, что нет коридора. Я говорю: “Все равно позвольте нам выехать. Пожалуйста, позвольте!” Ну они и позволили. Они в окружении были, потому и не лютовали. А мы жили в погребах. На глаза лишний раз не показывались.

Отпустили нас. Мы же пенсионеры. Я с подругой организовала выезд. Нас три машины было, дети эвакуировались. Мальчику семь лет было, тоже в погребе жил. Писаться начал, его сейчас лечат, дают антидепрессанты.

Куда вы выехали?

В соседнее село, в Богдановку. Там была очень большая колонна, зеленый коридор, Красный Крест. Но все равно россияне нас пугали и стреляли из танков. Там много людей было: дети, машины, все. А они развлекались — стреляли. Мимо, но все равно страшно. Я в Киев выехала. Долго там была пока нам не разрешили вернуться. Здесь кругом были мины, гранаты Ф-1, огороды заминированы. Пока не разминировали все, пока дома не проверили, не разрешали возвращаться. Где-то в середине апреля мы вернулись.

Что с вашим имуществом?

Дом разбит. Вот половина дома разбита. И крыша, и окна. Но у меня особо ничего не украли. Во-первых, я с ними разговаривала. Говорила не ходить и не воровать, потому что тут не разживешься — село бедное, богачи у нас не живут. Говорю, Бог все видит, это будет проклятье и вам, и вашим детям. Я с ними “пропаганду” вела. Рассказывала про нашу страну, Президента. Много чего говорила, а они слушали. Президента нашего они не любят. Я говорю, ну вы любите своего, вы его выбрали, а мы будем любить своего, которого мы выбрали. Он для нас хороший. Я не относилась к ним с агрессией. Наверно, если бы сказала что-то плохое, расстреляли бы. Рассказывала им о нашем государстве, об армии, которая у нас до миллиона. Нас вооружает весь мир лучшим оружием. А он в ответ: “У вас армии нет, у вас НАТОвские войска”.

“Нет, сынок, — говорю, — неправда это. Вы поймите, что мы воюем уже восемь лет, у нас армия сильная и опытная. Вас разгромят. Сдавайтесь в плен. Молодые вы, жалко мне вас. Вас надурили”.

А он говорит: “Мы бы с удовольствием сдались, но нас в плену расстреляют”. — “Не расстреляют! И лечат, и кормят. Мы придерживаемся международной конвенции защиты”. Я даже не ожидала, что могу быть такой пропагандисткой своей страны. Что у меня такие таланты проявятся. Это все от стресса наверно. Каждый день мы встречались и через сетку разговаривали. На улицу ж нельзя было выйти. И на огород — тоже. А через сетку я их звала и вот так… Или они подходили. Они ничего не понимали. Недалекие люди. Говорят: “У вас фашисты и нацисты”. Я в ответ: “Да нет их у нас. У нас половина села — россияне. Вот у меня, например, отец из Алтайского края, поселок Майма и речка Суртайка, моя фамилия Суртаева. Может среди вас много моих родственников. Никого оттуда нет?” Они и притихли. Спрашиваю: “Кого вы пришли освобождать? От чего? У нас свой президент. Мы хорошо живем. Все у нас нормально. Не надо нас освобождать”. А он снова: “У вас фашисты, нацисты и бандеровцы. Если в плен сдадимся — расстреляют”. Я говорю: “Неправда! Сыночки, никого не расстреляют!” Так мы и общались.

Что с вашим домом?

Мина прилетела. Вот тут хвост от нее лежал. Они когда отступали, минами засыпали все, что могли. Дорогу с обеих сторон засыпали. Самым страшным были снаряды: летели с запада, востока, севера, юга. Со всех сторон. Здесь был ад! Наше село не входит в перечень сел, где были активные боевые действия, ну я тогда не знаю, как это все назвать. Оно было оккупировано, здесь была очень горячая точка.

Сильно обстреливали. Мина прилетела. Счастье, что дом не сгорел. Смотрите, здесь же все деревянное: и полы, и все. Великое счастье, что он не сгорел.

Расскажите о вашем селе

У нас хуторок. 130 дворов, детей было много.

Много домов разрушено?

В процентах? Более 50%. Очень много домов разрушено, очень. Тот край села полностью разрушен. Мы здесь были никто и ничто. Не имели права ни на улицу выйти, ни в огород, никуда. “Сидите в погребах! Прячьтесь! Прячьтесь!” А сами ходили, катались на квадроциклах, развлекались, были очень даже счастливы. А мы только прятались. В брошенных домах все забрали, как у моей кумы напротив, которая раньше выехала. И мясо, и все выгребли. Они ж есть хотели. Сначала активно стреляли по дронам из автоматов, а потом и боеприпасы закончились. А еще сначала они танки свои обогревали, чтобы от мороза спастись. Потом уже на всем экономили. Ресурсов у них не было.

Что планируете делать дальше?

А какие у пенсионеров планы? Я даже не знаю. Я жду Победу и мечтаю, что она будет в этом году. Сильно мечтаю, что в том году все закончится. Это мои мечты. И все.

Изменилось ли ваше отношение к россиянам?

Изменилось! У меня в принципе нет ненависти, но после того, как они в Умани людей расстреляли, появилась. Злость и ненависть. Потому что так никто не поступает. Это варвары! Они хуже Хамаса. Я даже не знаю, с кем их сравнить. Это нелюди! Тяжелая была оккупация, обстрелы интенсивные. Куда они стреляли? Рассредоточились 200 единиц техники по селам и лють сгоняли: стреляли и пугали. Жгли и уничтожали.