‘Мама умерла на ступеньках подвала’, — Михаил Иванов, Мариуполь

Войну можно было увидеть и услышать из окна

Последние восемь лет война всегда была рядом. Ее можно было увидеть и услышать из окон многоэтажек в восточных районах. Гремело в Широкино, и это происходило каждый день. Последние пару недель перед полномасштабным вторжением все начало накаляться. Я, конечно, не верил: думал, что ничего не произойдет, все будет хорошо.

24 февраля были странные чувства. Казалось, что все должно начаться с Мариуполя, но в Мариуполе в этот день было относительно тихо. Взрывы в Ровно, во Львове. Но как это возможно? Это ведь так далеко! Все это должно было быть у нас, а не там. Вскоре мы поняли, что это наша новая реальность.

Первые прилеты в нашем районе случились 25-26 февраля. Это были единичные выстрелы. Но постепенно становилось все горячее, снаряды прилетали совсем рядом. Вскоре мы узнали, что возле 30 школы уже шли тяжелые бои. Там было громко — и эти звуки приближались. Сначала 47 школу, а затем роддом начали бомбить с авиации. Приблизительно с третьего марта в округе было очень жарко, а 16 марта меня ранили.

Вдруг серая пелена перед глазами

Был удивительно тихий день, никаких бомбардировок утром не было. Я посмотрел на часы, подумал, начинать ли готовить обед. Решил, что еще рано, надо подождать. Пошел к соседу, который уже начал разжигать огонь, сел возле него, мы о чем-то разговаривали.

Потом, как это бывает в кино, вдруг серая пелена перед глазами. Я прихожу в себя от собственного крика. Понимаю, что кричу, но своего голоса не слышу. Такое ощущение, будто неожиданно тебя ударили большим бревном. Я пытаюсь бежать, сразу же падаю, понимаю, что бежать не могу. Что-то с ногой. Обстрел продолжался, но следующие снаряды пролетели дальше. Не знаю, что это было. Может быть, промазали? Почему они решили обстрелять двор — непонятно. Сосед побежал прятать семью в подвал. С ним была жена, мама и двое детей. Он побежал к семье, а я пополз прятаться за гараж, чтобы укрыться. Где-то через пять минут обстрел закончился.

Это был какой-то не очень большой снаряд, потому что прилетело, как я понимаю, метрах в трех-пяти, но мы выжили. Это уже чудо. У меня был открытый перелом левого бедра, ожоги и ухо повреждено. Стали решать, что делать. Соседа тоже немного ранило, побило ногу осколками. Решили, что поедем в первую городскую больницу.

Сосед сел за руль своего автомобиля. Меня на ковре засунули внутрь, примотали доску к ноге, чтоб как-то зафиксировать. С нами поехала моя мама. Это, пожалуй, было самое ужасное путешествие в моей жизни. Я в первый раз увидел, что происходит в городе. Я был в сознании. Помню, как кричал: “Дайте мне закурить, сейчас доедем, все будет хорошо”.

На лбу написали мою фамилию и имя

В больнице было очень много людей. Меня как-то вытащили из машины, и нас приняли. На лбу написали фамилию и имя, чтобы в случае чего меня можно было идентифицировать. На следующий день сделали операцию. Мне установили аппарат наружной фиксации: исключительно для того, чтобы зафиксировать ногу. Большое спасибо врачам за то, что они это сделали. Условия были очень жесткие. Между обстрелами, без рентгена, без электричества — они сумели установить этот аппарат. Хотя наркоз был не очень хорош: первую половину операции я все чувствовал. Но большое спасибо за то, что у меня есть нога. Как я понял, всем приехавшим после меня, конечностей уже не оставляли. “Ампутация” — это было первое слово, которое там звучало. Травмы у людей были очень серьезные.

Мы остались с мамой в больнице, она ухаживала за мной. Ситуация вокруг становилась все хуже, мы понимали, что обстрелы становятся все ближе к больнице. Первый, очень серьезный обстрел, произошел 27 марта. Это был День театра, и я впервые услышал, что разбомбили Драмтеатр. Кто-то пришел из центра и рассказал об этом. В тот день по больнице прилетел сильный залп “Градов”. Погиб один парень, было много раненых.

А 30 марта начался страшный обстрел больницы — ее просто разносили. Каждые пять минут в течение двух-трех часов прилетало что-то тяжелое. Наш корпус разнесли до основания. Это было целенаправленное уничтожение больницы. Кто мог, тот побежал в подвал, в убежище. Кто не мог — лежал и ждал. Мы с мамой просто лежали и ждали, потому что передвигаться я не мог.

Когда обстрел закончился, мы нашли инвалидную коляску. Главная проблема была в том, что я не мог сгибать ногу, она всегда была прямой. Но мне как-то удалось сесть, и мы поехали в убежище, по дороге разгребая обломки и стекло. Вход был на первом этаже, вниз вела лестница. Но места там не было, люди уже сидели на этой лестнице. Мы сели напротив двери, от моей ноги до входа было несколько сантиметров. Это была мнимая безопасность, но ничего лучше не было. Два дня я так и сидел, подставил под ногу какую-то табуретку. Уже было тяжело с водой и едой. Впоследствии россияне начали разносить больницу окончательно. Люди пошустрее уже вышли, мы с мамой предпоследними как-то выползли из этого подвала и переехали в другой. Это тоже было непросто. Люди начали говорить, что нужно уходить из больницы совсем. По ней били несколько дней подряд, и это было целенаправленно.

Мама умерла на ступеньках подвала

Ночь со второго на третье апреля я провел, сидя на большом утеплительном рулоне, с ногой на каком-то стуле. Утром из подвала вышла первая группа людей. Что с ними — я не знаю. Мы с мамой решили, что на следующий день и мы пойдем. Люди рассказывали, что “Пентагон” [народное название района Мариуполя — прим. авт.] уже разбомбили, его заняли чеченцы, там тихо. Мы хотели добраться домой или хоть куда-то, потому что оставаться в больнице уже не было никакого смысла.

Четвертого апреля с утра начала собираться следующая группа, они дождались затишья и ушли. Я говорю маме: “Бери тележку, мы тоже пойдем”. Она начинает суетиться, бежит вытаскивать эту тележку. Я не знаю, что произошло после, никто уже не поставит диагноз. Может, это сердце, а может, что-то другое. Ей становится плохо, она падает и в течение часа моя мама умирает на ступеньках этого подвала. Помочь ей было некому. Часа два мы уговаривали людей вынести ее тело на улицу. О погребении никакой речи уже не было. Ее положили на каталку и вывезли на улицу.

У него автомат, а у тебя нога сломана

Пятого апреля вечером к нам пришла медсестра из больницы и сказала, что на следующий день в девять утра будет эвакуация. Нас было 14 человек, и все с серьезными травмами. Вывозили нас очень долго, это были “ДНР"-овские солдаты. Собирали нас у второго корпуса. К нему меня везли на грузовой коляске. Ты едешь, а вокруг все разбомблено, в полуметре торчит труба от какого-то снаряда, где-то бабахает. Но ты понимаешь, что если они организовали эту эвакуацию, хоть стрелять не будут.

Мы все были уже в таком состоянии, что если бы к нам прилетели марсиане и сказали: “Мы забираем вас на Марс и будем ставить эксперименты”, — мы согласились бы. Только бы не оставаться здесь. Никакого принуждения было не нужно. Все сказали: “Вывезите нас из этого ада, потому что это невозможно”.

Вывозившие нас солдаты были с Донбасса. Они были свято уверены, что спасают нас. Так и говорили: “Мы вас спасаем”. Они вели себя более или менее корректно, потому что действительно в это верили. “Мы вас спасаем”. А ты ж не скажешь, что обо всем этом думаешь, потому что у него — автомат, а у тебя — нога сломана.

Сейчас я нахожусь на лечении в Великобритании. Возможно, из-за обстоятельств получения травмы и тех условий, в которых мне оказали первую помощь, я получил много осложнений. Безусловно, на тот момент врачи сделали все, что было возможно, но их возможности были мизерными. Мне сделали две серьезные операции в Латвии. Сначала полностью пересобрали ногу и установили металлическую пластину, потому что я потерял кусочек кости. Пока ничего не делали с ухом, на 50% левым ухом ничего не слышу. Процесс лечения продолжается.