«Взял документы, долго смотрел на слово “Украина”». Мариуполька рассказывает о “фильтрации” в Безыменном

Наталья Коваль и ее мать выехали из Мариуполя 20 апреля. Эвакуационный автобус, в который они сели, неожиданно для них уехал в Безыменное. Наталья рассказывает о жизни в Мариуполе, диалоге с чеченцами и процедуре «фильтрации». 

 — Чем вы занимались в Мариуполе раньше, до войны?

 —Я работала в «Коде здоровья». Лечебная косметология, косметология MedlinePlus, организация, оказывающая медицинские услуги.

 —Наталья, расскажите о первом дне полномасштабной войны. Каким он был для вас, чем он запомнился? 

— 24 числа мы услышали  грохот. Поняли, что все оказалось не пустыми словами. Я живу с мамой – собрались утром, я уехала на работу, а она уехала к своему брату. Люди, пришедшие на работу, конечно же, поняли, что произошло. Некоторые даже уже знали о том, куда попали. Знали, что разбомбили аэропорт, и что в Володарске уже было где-то попадания. Где-то до обеда мы работали в обычном режиме. Потом уже поняли, что нужно ехать домой. Общественный транспорт еще работал, утром уже оплата не взималась в транспорте. Когда я ехала на работу по набережной, уже были такие взрывы, которые мы почувствовали в транспорте. С работы я добралась благополучно. И уже на следующий день на работу не поехали, потому что опасались, что можно не вернуться назад.

 — В какой части города вы проживали?

 — Я живу в Левобережном районе, в районе Площади , на Пашковского. Говорю: «живу», потому что мы еще там … Работала я на АС-2, в девятиэтажном здании.  У нас там офис, и клиника, и лаборатория.

 — Что было далее, начиная с 25-го февраля — когда вы уже постоянно находились дома?

 — 25 февраля я еще побегала по магазинам. Продукты я взяла, мы собирались еще ехать к дяде на следующий день. Магазины с 24-го уже не принимали карточки, а с 25-го числа начали, потому что никто не снимал наличные деньги. Потому что всюду по телевизору говорили, что не нужно паниковать, не нужна эвакуация. Я пришла утром в «Грацию», хлеба уже не было. И в «Лизе», в магазине, я записалась на хлеб. И пришла домой, потому что мама очень боялась – она не хотела, чтобы я выходила куда-нибудь. Я взяла лекарства,  оставшиеся в аптеке. Бинты, то есть уже зарождались мысли о том, что это может быть столь опасно.

 — И какого числа начались массированные  атаки на город? Где вы проживали, когда они начались ?

 — Эти грохоты, они усиливались каждый день. Сначала мы сидели дома. А потом в коридоре. Потом мы начинали спускаться в подвал. Нам еще приходили сообщения от мариупольских властей о воздушной тревоге. И мы, когда получали, начинали спускаться в подвал. 1 марта мы еще были дома. И еще была связь. И уже 2 марта связи не было; кажется, раздался взрыв в доме. Мы проснулись, и утром раздался взрыв, и тотчас выключился свет.

 — Это был взрыв в вашем доме или где-то поблизости?

 — Эти взрывы были громкие, трясся дом. Потом, когда еще оставалась связь по телефону, позвонили наши друзья. Сказали, что уже в районе Площади идут танки. И мы с матерью побежали. У нас в квартале несколько бомбоубежищ. Побежали в одно из бомбоубежищ, которое находилось за нашим домом. Но там было очень душно. Мы взяли стулья, воду. Люди уже там ночевали. Я почувствовала, что мне стало плохо, и я говорю, что я не могу здесь находиться. Мы побежали назад. 

Начались взрывы, мама начала пугаться и буквально падать. Мы прибежали домой, и уже спускались в подвал. После того, как зашаталась земля, мы побежали к оставшимся соседям. И мы уже вместе с соседями перебежали в бомбоубежище в доме напротив.

 — И там вы уже находились постоянно?

 —Первый раз мы посидели где-то до девяти-десятого вечера и пришли домой. В первые дни на ночь они немного приостанавливали эти обстрелы. И ночь можно было как-нибудь поспать. Я уже разместилась на полу. Маме было тяжело на полу из-за колен, она спала под окном, укрывшись подушками. Обстрелы с каждым днем ​​были слышны все сильнее, и мы уже пошли в бомбоубежище с ночевкой. В один из дней мы отважились пойти на ночь домой. Потому что не все люди приходили в бомбоубежище на ночь, некоторые ночевали в квартирах. Мы тоже отважились. Было начало одиннадцатого. Мы только зашли домой, успели еще как-то обмыться, и начал лететь самолет. Он пролетел буквально над нашим домом или очень близко. Мы с мамой забились в туалет, через коридор я увидела зарево. Это где-то район пересечения Пашковского и Владимирской, невозможно сказать точно. Я увидела огромное пламя через окно нашего зала.

Впоследствии, находясь в бомбоубежище и пытаясь приготовить что-то у огня, я была на улице с еще несколькими людьми. И мы увидели, что самолет летел над нами, он куда-то уронил взрывчатку, со стороны площади понеслась пыль, ветер. Мы начали прятаться. Мама выбежала из бомбоубежища с криками, потому что из-за того, что они сбрасывают бомбу, очень трясет землю. И когда ты находишься в бомбоубежище – сыпется штукатурка, а на земле поднимается ветер, летит пыль. Они сказали, что 55-я школа пострадала, то есть туда кидали взрывчатку.

 — Наталья, расскажите про ваш быт во время блокадной жизни  в Мариуполе.

 — После того, как свет был выключен,  постепенно исчезал газ. Мы начали готовить на костре: кто-то на мангале, кто-то из кирпича сделал что -то для себя. Обстрел увеличивался с каждым днем. Можно было пострадать от осколков, даже когда ты эти пять метров бежишь к костру. И однажды был такой обстрел, что оставили кашу на огне. Все просто поставили свои кастрюли, и парень со своей женой и ребенком вышел, и места не было. Он говорит: «Там нет места для сковороды», - я выбежала и оставила гречневую кашу на угле. Обстрел затянулся, и я уже волновалась, что каша сгорит. Но, к счастью, каша была настолько хороша на угле, что даже в хорошие времена она так не разваривалась. В первые дни, когда все началось, я не хотела есть. И мы заставляли себя съесть что-нибудь.

 — Запасы питьевой  воды у вас были? Удавалось ли как-то пополнять? Где вы брали воду и еду?

 — Получилось так, что мы покупали питьевую воду в магазинах, в привозных баках. Но запасов у нас не было. Мы покупали баклажку или две в мирное время, потому что не было  сильной необходимости. Квартира маленькая, хранить негде. Даже кулер негде поставить. Вода исчезла, и мы набрали простую воду из-под крана. Во все баклажки, мы и в коридор выставили – на тот  случай, если какое -то возгорание, чтобы быстро погасить.  Воду чистую, если и привозили, ее очень быстро разбирали  в магазинах.

 — Еще кто-нибудь возил воду в марте или вы говорите про конец февраля?

 — Я говорю о конце февраля, когда работали магазины. Тогда было много запасов воды, но они начали потихоньку таять. Люди не запаслись водой, и они начали искать, где найти воду. Первое, куда бежали – это  роддом  на Левом берегу. Там были  запасы воды. Но вода была такой, что ее нужно было каким - то образом отфильтровать. Через марлю или как-то, потому что необходимо было готовить детям на воде. 

Первая печальная история, которая произошла, связана с водой. Вода в подвале была найдена в детском саду, который находится за нашим домом. Наши  соседи из подъезда и женщина с первого подъезда побежали за водой в садик. А у меня промелькнула мысль, что я не буду бежать, потому что были еще какие-то  запасы воды. Начался обстрел, который непосредственно коснулся нашего дома. Снаряд упал в торце нашего дома. Это увидели друзья соседей, которых они привезли с Белосарайской Косы, потому что на Косе были ужасные обстрелы. Бомбили и так далее. Они оставались в бомбоубежище и наблюдали за ними из бомбоубежища.  И  увидели большое зарево за нашим домом. Когда они прибежали, оказалось, что все остались живы, кроме одной женщины с нашего первого подъезда. Она забежала спрятаться в наш подъезд и выбежала, не дождавшись конца обстрела, и погибла около нашего подъезда.  Ее звали так же, как и вас, Ольга. 

 — Какого числа это было?

 — Я не помню числа. Начало марта. Это первое потрясение, которое мы испытали. На следующий день, ближе к вечеру, ее соседи забрали. А мы пошли домой. Наши окна находятся за домом. Взрыв был настолько сильным, что вылетели окна, раскурочился пластик. Во всех окнах нашей квартиры. 

— Куда девали погибших людей? Хоронили или куда-то складывали?

 — Эту женщину похоронили около нашего дома, потому что пытались придерживаться какого-то порядка. А потом нам рассказали, что сын ее забрал.

 — Скажите, встречались ли вам еще какие-либо события, в которых вы видели преступные действия в отношении мирного населения?

 — Что может быть преступнее, когда страдают от взрывов обычные мирные люди, просто готовящие себе еду на костре? Себе, детям. Не вижу никаких оправданий всему этому. Более преступного ничего не может быть. 

— Возможно, вам встречались военные?

 — Один военный встретился мне в тот день, 25 февраля, когда я стояла в очереди за лекарством. Он забежал без очереди, спросив взглядом, можно ли ему пройти. А потом вышел и поблагодарил. Люди говорили, что видели военных, которые просто перебегали через наш двор. После 28 марта мы переместились из бомбоубежища в частный сектор: мы уже понимали, что на площади будут еще более тяжелые бои. Тогда я видела военных, это были не наши военные.

 — Они как-то общались с людьми, с мирным населением? Видя, что вы на них смотрите, как они вели себя?

 — Скорее всего, те, кого мы увидели, это были представители «ДНР». Я с ними не общалась. Во-первых, боялись. Во-вторых, не было желания с ними общаться. К людям они приходили, спрашивали, кто живет в доме. Потом они пытались найти какую-нибудь связь, чтобы позвонить своим родным. Заходили, спрашивали, можно ли воспользоваться лестницей. Я увидела, что они не хотели пугать. Даже говорили о том, что если мы увидим мародеров – сказать им. Чтобы они это пресекли. Люди говорили, что они приходили с просьбой дать лекарства и воду,  к соседям приходили. Но это уже после того, как мы ушли  с площади. В район роддома. Хотелось сказать им все, что на душе. Но мы понимали, что от этого не будет никакой пользы, кроме опасности для жизни.

 Если это можно так назвать, у нас была коммуникация с  не  российскими участниками этой войны. Мы предполагаем, что это были чеченцы. Мы шли через поселок с продуктами, и они попытались заговорить с нами – с женщинами. Они спросили, как мы живем, и пожелали мира и добра нашему дому. Конечно, это нас возмутило. Не то что поразило – разозлило! Зачем они это говорили? Это люди, которые увидели, в каком мы положении, что мы идем грязные, одежда грязная. Мы идем с этими продуктами, которые мы получили, чтобы прожить. Конечно, нам не хотелось получать [их] от напавших на нас людей. Но нужно было как-то выжить. Мы прошли, стиснув зубы, чтобы не нарваться на то, что они могли нас просто лишить жизни.

 — В каких числах, если вы помните, начали раздавать гуманитарную помощь, когда произошла эта ситуация?

 — Гуманитарную помощь начали раздавать в апреле. Мы не знали, куда за ней идти. Соседи прибегали, говорили, что можно туда пойти. Мы решились пойти за ней. Однажды – в дом неподалеку. Мы взяли себе продукты. Второй раз мы пошли на Ленинградский (сейчас проезд Свободы, ред.), это было 20 апреля — тот день, когда мы эвакуировались. 

 — Это было безопасно? Обстрелы  на то время прекратились?

 — Нет. Обстрелы не останавливались ни на один день. До 28 марта мы их слышали под землей, а потом мы пошли в летнюю кухню, и уже слышали их на земле. Мы уже не хотели никуда прятаться: направо и налево велись бои, над головой летали самолеты, перестрелки. Наверное, мы все виды вооружения слышали. Ни на минуту они не останавливались. Даже в том месте, через которое мы проходили на эвакуацию, были утром перестрелки. Но в то время, когда мы шли, стрельбы не было. И мы дошли до Таганрогской трассы. Об месте эвакуации сказали по радио, сказали, что это согласовано с российской стороной. И в этот промежуток времени обстрелов не было.

 — Уточните, пожалуйста: вы говорите, что узнали об эвакуации по радио. Какое это было радио? Украинское или российское?

 — Украинское, да. В этот день, когда мы прошли мимо чеченцев, были уже эмоционально истощены. Не включали радио. Я случайно включила радио в начале второго и услышала, что называют конкретные улицы Мариуполя для эвакуации. Мы, не останавливаясь, начали слушать. И услышали, что это пересечение улицы Таганрогской и 130-й Таганрогской дивизии. Мы решили собраться и идти. Потому, что мы долго ждали этого.

 — Расскажите, как проходила эвакуация.

 — Пройдя Таганрогскую трассу, где не укрыться, не прикрыться, и по дороге лежат хвостатые снаряды, мы увидели, ближе к пивзаводу, стоявшие автобусы. Подойдя к автобусам, мы увидели, что на этих автобусах прикреплены русские флаги. Мы заглянули в автобус, увидели там парня. Спросили, куда эти автобусы. Он сказал, что они в Россию. И спросил, куда нам. Мы ответили, что нам в Запорожье. Он сказал идти туда, где люди стоят. Мы выстроились в очередь. Потом появилась российская пресса. Они стали спрашивать, кто едет в Россию. Никто не поднял руки из всех этих людей. «Кто едет в Украину?» – Все люди подняли руку. И потом эти автобусы начали подъезжать. Я заволновалась. По радио сказали, что должно быть 90 автобусов наших. Комфортабельных. Это были какие-то небольшие автобусы. Они начали подъезжать, люди садиться. Я сказала: «Как же мы в них сядем, если это российские автобусы? Они могут нас обмануть, увезти куда-то не туда». Но все решили рисковать. И уезжать. Мы уже были в конце очереди, когда к нам подогнали большой автобус. Он похож на наши маршрутные автобусы – новые, которые у нас уже ходили в Мариуполе. Но не новый. Такой уж, лет ему 20 точно. Мы сели в эти автобусы и поняли, что автобус не возвращается, как говорили по радио, что поедет через площадь, заберет людей. Я уже поняла, что он поедет не по тому маршруту. Я подошла к людям в форме, стала спрашивать: «Куда нас везут? Нам в Запорожье». Они молча кивали головой. Водитель отвечал, что он не знает, куда нас везут. Пытался шутить, что в Россию. Я говорю, что мы едем в Запорожье. Нас повезли прямо, по Таганрогской трассе. В сторону, как оказалось, Безыменного. По дороге я понимала, что все может быть. Возможно, что нас в Россию отвезут. Я снова спросила ребят в форме, куда мы едем. Один парень ответил: «Вы же в Запорожье едете». Я говорю: Почему нас везут таким путем? Он сказал: «Что же вас, через Азовсталь везти?» То есть я поняла, что они такой путь избрали, наверное, для того, чтобы обезопасить от обстрелов. 

Мы доехали до Безыменного. Мы понимали, что мы в Безыменном, только потому, что кто-то произносил: «Безыменное». Но мы не знали, что мы едем на фильтрацию. Зашел какой-то человек в военной форме и сказал водителю: «На фильтрацию». Водитель следовал указаниям, он не знал. По его словам, он обычный перевозчик, не военный. В Безыменном, на фильтрации, начали проверять наши сумки. На вопрос, что они ищут, мне не ответили. Мои документы были в файле — [сверху был] диплом, документ на фирменном бланке с надписью «Украина» и трезубцем. Конечно, я уже приготовилась, что мужчина в форме начнет рыться там. Но удивительно, он взял в руки документы, долго смотрел на слово «Украина» и не трогал их, положил обратно в сумку. На этом фильтрация для нас кончилась. Мы вошли в автобус. Но там запаниковали женщины, потому что не все мужчины вернулись. Ехали какие-то ребята, и их забрали на проверку. Но всех вернули в автобус. Там еще зашел какой-то парень в форме, русский. Принес сладости детям. И мы уже в ночь отправились на Тельманово (новое название – Бойковское, – ред.) 

— Всех  мужчин вернули? Все, кто с вами ехал, поехали дальше?

 — Вернули. По дороге они соединили нас еще с одним маленьким автобусом, потому что он сломался. Рядом с нами на сумках из этого автобуса сидели мать и дочь. И мы ехали, но понимали, куда едем, только по словам водителя. Ему говорили, куда ехать, и он ехал. Дорога была очень сложная: обстрелы, бомбы – это первая часть. Заключительной частью была наша поездка в Запорожье. Автобус старый был, большой и объезжать ямы ему было очень тяжело. В начале, мы даже едва не опрокинулись. Испугались все. Я посмотрела на девочку, сидевшую на сумках. У нее такой был страх в глазах, она мотыляла головой, но ни слова не произнесла. Утром мы добрались до Мангуша. Потом ехали в Токмак. А потом уже приехали в Васильевку. Это оказалась наша, так сказать, конечная точка поездки с россиянами. Потому что уже в Васильевке нас ждали спасатели — безоружные, в обычной одежде. С надписью на спине «Спасатель». Нас пересадили в школьные автобусы, и мы поехали не через трассу, а через балку. Но дорога была размыта, и они вытаскивали каждый автобус по пожарной машине и тягачом на трассу. Потом таким образом мы доехали уже в Запорожье.

 —Подскажите, с вами в автобусе в Васильевку ехали российские военные?  Или только водитель был с вами?

 — В автобусе остался только водитель. Они ехали, по всей вероятности, в БТР, не знаю, как эти машины называются. Одна машина впереди ехала, вторая замыала колонну. Когда мы приехали в Васильевку, начали стрелять, и люди начали кричать: «Высадите нас из автобуса, потому что сейчас прилетит в ответ, куда вы нас привезли?» Но водитель запретил выходить из автобуса. Сказал: «Сейчас идет война, и могут просто расстрелять, не разбираясь, зачем ты вышел из автобуса». Поэтому все оставались в автобусе до тех пор, пока нас не подвезли к нашим «Богданам». Богданы с одной стороны трассы, мы с другой стороны. Водитель четко следовал указаниям, и я думаю, что он сам от этой дороги был в шоке.

 — Когда вы прибыли в Запорожье, какие были дальнейшие ваши действия? Был ли у вас какой-нибудь план? 

— Плана у нас как такового не было. Мы приехали, нас встретили. Пресса встречала, и полицейские встречали, и обычные люди встречали — волонтеры, приготовившие еду. Мы позвонили моим племянницам, которые выбрались раньше, 1 апреля, через Азовсталь. Потому что мы не знали, живы ли они, потому что никакой связи не существовало. И они сказали ехать к ним.

 — Наталья, подскажите, какие для вас последствия пережитого? Что вы чувствуете и чем планируете заниматься дальше?

 — Я чувствую, конечно, боль. Которая не проходит. Страх поселился. Планирую найти работу – для того, чтобы занимать голову и не смотреть в интернет. Потому что мы не предполагали тех масштабов, которые случились с нашим городом. Мы находились в Левобережном районе, который был заблокирован. И мы думали, что те разрушения, которые мы видели, не коснулись других районов города. Мы слышали по радио, что уничтожают инфраструктуру Но мы не предполагали таких масштабов: что это коснется буквально каждого дома, театров, больниц. До сих пор нельзя понять: зачем, за что расстреляли и уничтожили наш город.

 — Вам  известно, что с вашей квартирой, что сейчас с вашим домом?

 — В то время, когда мы уходили, окон не было ни в одной квартире. Снесена квартира на втором этаже в первом подъезде от попадания. Оставались жители в первом подъезде – они у нас как Брестская крепость, оставались там долгое время. Не хотели оттуда уходить. Я оставила ключи от своей квартиры, когда мы уходили. И потом они писали, что квартиры были открыты, в одну из квартир бросили гранату. Квартиры наши растерзаны.

 — То есть  квартиры были  открыты российскими военными?

 — Нам сказали только, что они взломаны варварским образом. Кем  взломаны — мы не знаем.

 — В вашем дворе были  люди, уехавшие на частном транспорте? Когда были первые попытки выехать? 

— На частном транспорте люди ехали, когда усиливались взрывы. У нас долго сидели соседи — не только из нашего двора, но и из других домов. Приходили люди, знакомые, говорили: «Почему вы сидите? Ждать нечего». Все ждали, когда прекратятся обстрелы. Все жили надеждой. Никто еще ничего не понимал. Собрались и собрались. Еду готовим и готовим. Люди собирались потихоньку и принимали решение, что нужно уезжать. 

 — Вы поддерживаете связь с уехавшими? Всем удалось выбраться целыми?

— Некоторые еще оставались в домах. Принявшие для себя решение не ехать вообще. Из домов очень много людей уехали. Кому не на чем было ехать, шли пешком. Есть такая информация о том, что в том бомбоубежище, где мы были, уже в первых числах апреля никого не было. И мы думаем, что люди перешли куда-то в более безопасное место или уехали. Этого мы не знаем. Но к 28 числу очень много людей уехало, и в бомбоубежище стало холоднее. Из-за того, что было много людей, было теплее. (…) Еще один человек погиб в процессе приготовления пищи. Из той квартиры, которую разбомбили.

 — Какого числа это произошло?

 —Наверное, апрель уже. Точно не могу назвать число. Мы встретили родственницу соседки из нашего дома, которая нам поведала эту печальную историю. Муж женщины, чью квартиру разбомбили. Не могу сейчас припомнить, как его зовут. Его похоронили между  домами. Вероятно, его потом забрал брат.

 — Еще хотела уточнить про  фильтрацию. Она заключалась для вас только в том, что ваши вещи были осмотрены российскими военными? Никаких отпечатков пальцев, проверок телефонов не было для вас? 

— Мобильный телефон пытались проверить. Но мы сказали, что телефоны разряжены еще с 28 февраля. Они попросили включить. Конечно, телефоны не включились. У кого телефоны работали, они смотрели. Спрашивали, зачем фотографировали, когда видели фотографии разрушенных домов. Спрашивали, есть ли контакты военных. 

 — Были такие люди, у которых были такие контакты?

 — Я не слышала. Когда у женщины проверяли телефон при мне, я сказала им: «Зачем вы спрашиваете такое? У людей горе. Или вы не понимаете? У нее они не нашли таких телефонов и не нашли ни у кого.

 — Те мужчины, которые дольше всех не возвращались в автобус. Возможно, вы знаете, что у них спрашивали, в чем заключалась для них фильтрация и проверка?

 – Нет. Мы ехали молча. Даже эта девочка, сидевшая на сумках, только виден страх в ее глазах. И все. Больше ничего. Не было даже в мыслях какие-то вопросы друг другу задавать. Мы ехали в никуда. И все.