«Мама хотела принять яд. А потом ей привезли письмо, что мы живы». История врача из Мариуполя, часть 2
«После выезда мы 10 минут слушали, как поют птички и шелестит трава, а потом долго плакали», — вспоминает детский врач Анна Шевчик. Ее неисправный автобус, переполненный людьми после того, как россияне забрали одну из машин в колонне, едва доехал до Запорожья под постоянными обстрелами и проверками на блокпостах. Анна трогательно рассказывает о пережитом и описывает эмоции, которые вызвала у нее встреча с украинскими военными, и которые она сейчас испытывает по отношению к россиянам.
В предыдущей части она рассказала о первых днях войны в Мариуполе и о том, как россияне принуждали выезжать людей в Россию.
Конечно, мы были озлоблены и мы не хотели никуда уезжать. Были люди, которые хотели пешком пойти хоть куда-нибудь, чтобы спастись. Думаю, позже кто-нибудь пошел на российскую сторону из нашего убежища. Но были также люди, собиравшие колонны машин, и они ехали на украинскую сторону.
И, кажется, 17 марта Егор, мальчик с эпилепсией, и другие семьи сказали, что уедут. Через областную больницу. А мы знали, что моя мама там работает. И мы передали письмо, о том, что я такая-то такая, мамочка, я жива. Я в этом письме известила маму, что я в положении. Чтобы она знала, если вдруг что-нибудь случится. Мы хотели знать, жива ли она, все ли нормально. Мы передали это письмо. И они уехали. И потом так интересно вышло.
Через несколько дней пришла мама. К нам в убежище. Обняла. Сказала, что она в больнице безвылазно. Она без света, при свечах три кесаревых сечения провела собственноручно. Спасла младенцев. Приняла на свет 13 детей. Много ампутаций было у раненых молодых ребят. Были раненые женщины, которые поступали после обстрела роддома и детской больницы. Она весь этот ад пережила. Приехали российские военные, сказали, что Левый берег весь снесли. Сказали, что нашего дома нет. И мама подумала, что мы погибли. Она хотела принять яд, хотела отравиться. Она говорит, что стояла и просто думала: «Сейчас я буду умирать». А потом приехали эти люди на машине и привезли ей письмо, в котором я написала, что мы живы, здоровы, с нами все хорошо. «У тебя будет еще внук или внучка. Так что все наладится. Война кончится. Новая жизнь». Конечно, мама очень обрадовалась.
Она под обстрелами пошла к нам, чтобы обнять, сказать, что все хорошо, она нас ждет. Мы сказали, что будем стараться как-нибудь выбраться отсюда. Будем искать машину или еще что-нибудь. К кому можно сесть и попытаться выбраться. И говорю: «Мы тебя заберем». Она говорит: «Да я здесь останусь, что мне уже терять». Говорю: «Нет, мы тебя заберем, ты здесь не останешься. Потому что это ад».
Она у меня еще такая смелая. Она ни разу российским военным не оказала медицинскую помощь. Сколько бы под дулом пистолета ее не держали и не говорили: «Шей рану». Она говорила: «Стреляй. Я не буду». Говорит: «Иди туда, откуда ты пришел и там пусть тебе зашивают. К Путину иди, пусть он тебя зашивает».
Мама оказывала помощь только мирным жителям и украинским военным, которые сначала были. Больше никому. Потому она у меня герой. Я так считаю, что она большой герой.
После 20 числа, когда пришли россияне, они оккупировали завод: там стекол не было, но само здание стояло. И они стояли по этажам. Начали рассеиваться по каждому этажу. Там снайперы сидели, производившие зачистку города, как они говорили. Убивали наших военных. И также мирных жителей. Они приходили и говорили: «Надевайте белые повязки и идите, погуляйте с детьми». Говорят: «Но только осторожно, там снайперы работают, они могут перепутать и случайно вас застрелить». То есть так себе прогулка.
Конечно, мы детей не выпускали оттуда, потому, что было очень страшно за их жизнь. Сами могли выйти немного. Подышать, мягко говоря. Постоянно был пепел, и все было в дыму. Все было серое, черное. Все вокруг горело. То еще было зрелище. Однажды, ближе к 24-му числу, я взяла сына и вывела, было более или менее тихо в нашем районе, центральном. Потому что они уже разбили все, что можно было, и заняли все, что можно занять. Поэтому, уже было тихо. Я вывела сына на улицу и говорю ему, чтобы он не пугался, потому что сейчас увидит кое-что, что происходит с нашим городом и почему он в убежище. А они в последнее время уже дурачились и говорили постоянно, что хотят домой, к игрушкам.
«Мы хотим смотреть телевизор. Мы хотим нормально жить. Сколько можно нас здесь держать, идем домой». Говорю: «Дома нет». А он говорит: «Все равно идем домой». Когда мы вышли на улицу, я показала ему все, что происходит вокруг. Перед нами открывался «красивый» вид на центральный разрушенный рынок, от которого остались железные штыри и больше ничего.
Не знаю, мне кажется, в фильмах столь страшных кадров не показывали.
Мы недавно посмотрели с мужем «Падение луны», и там метеориты падают на землю, все взрывается. Мне казалось, что кадры очень схожи: все горит, пылает, черное, разрушено, никого нет. Здесь танк разрушенный стоит. В общем, картина такая «хорошая» для ребенка. Он на это смотрит и говорит: «Я понимаю, почему мы в убежище находимся». «Вот теперь давай назад спускаемся и дальше живем».
Ремонт машины и эвакуация
Оказалось, что у нашего знакомого есть бус. Бус грузовой, в котором нет окон. Но в него попал снаряд и повредило радиатор. Радиатор полностью сгорел. Также в нем не было стекол, разбились от взрыва. Но это не так страшно, а вот радиатор должен работать, потому что машина ехать не может, не на ходу. Это была проблема. И нам нужно было искать где-то похожий радиатор.
Мы ходили по разрушенному рынку, по району, искали похожую разбитую машину, чтобы там был радиатор. Мы пошли на центральный рынок искать поводки для кошек, потому что у нас было очень много животных. С нами была собака нашей мамы и кот моего брата. И нам нужно было что-то, чтобы связывать их, чтобы они не убежали. Потому что животные тоже наша семья, нужно спасать. Никуда не денешься.
До этого ты видел все со стороны, а когда заходишь в разрушенный центральный рынок, видишь супермаркеты рядом, большие гипермаркеты, нашу площадь, которая была очень красиво по-европейски построена, и все остальное ...
Ты видишь воронки, размером с пятиэтажный дом. Видишь дома, у которых внутри огромные дыры.
Все это, конечно, очень пугало. Я помню, что иду, и такое ощущение, будто я со стороны за собой наблюдаю: то есть у меня мозг отказывается верить, что это реально происходит. Смотришь и думаешь: «Да, разрушенное, разрушенное». И думаешь: «Нет, это не ты идешь». Ты идешь по этому всему, и у тебя никаких эмоций вообще. И это так страшно, когда ты боишься подумать, но уже не боишься, что тебя убьют. Единственное, чего ты боишься, что тебя покалечат.
Я помню эту мысль: «Господи, пожалуйста, если ты сделаешь так, что в меня попадет снаряд, сделай так, чтобы меня сразу убило. Чтобы я не потеряла ногу, руку, не истекала кровью долго. Не мучилась. Убей сразу — чтобы «хоп» — и за секунду». И от этих мыслей становилось страшно, потому что думаешь: «Нормальный человек вообще думал бы об этом?» Как могут думать об этом сейчас люди в нашем мире?
Мы идем, нам сказали, что где-то есть более-менее целый контейнер «Зоотовары». И в него надо залезать сверху, там рядом контейнер с коврами. Мы забрались в этот контейнер. Я помню, что я так разозлилась тогда на людей — люди стоят и гребут ковры. Понимаешь — гребут ковры! И не просто гребут ковры — они их расстилают, смотрят рисунок и говорят: «Нет, не тот». Я стою и говорю: «Люди, на *** вам ковры, вы что их — жрать будете?» А они молча дальше их складывают.
Моей невестки мама жила возле «1000 мелочей», это немного дальше: пройти мимо этой больницы №3, роддом по проспекту Мира. Мы не могли туда попасть. Несколько раз шли: военные российские стреляют в ноги, стреляют в воздух, и кричат матом — типа, уходите отсюда, потому что убьем. Тогда мы потеряли связь. То есть мы не знали, что с мамой Вики, жива ли она, что там происходит у нее дома. Мы возвращались несколько раз.
Ребята нашли все-таки радиатор, рядом была машина во дворах. Она полностью была разорвана, рядом мина взорвалась, но радиатор был цел, и он подходил к нашей машине. Ребята начали чинить машину. Появилась надежда, что мы сможем как-нибудь уехать. Мы начали собирать вещи. Ну, как собирать, у нас их почти и не было. Мы самое главное собирали. Провизию, чтобы можно было первое время прожить, если мы сможем уехать отсюда.
27-го марта мы начали чинить машину, 29-го вечером они наконец-то смогли ее завести. И сказали, что 30 марта мы будем выезжать. «Приготовьтесь, утром мы завтракаем и будем стараться выехать».
Нас было 7 машин в колонне — это все люди из нашего убежища. В каждой машине было по 8 человек: сколько влезет. В наш бус влезли 23 человека — в закрытую часть самой машины, которая без окон, в грузовой контейнер. Впереди сидел водитель, невестка с сыном и дочь той Любы, которую мы похоронили, с ее сыном Тимофеем. Мы решили, что они будут сидеть впереди, чтобы российские военные, которые будут смотреть, не взорвали наш бус, чтобы видели, что там есть женщины и дети. Мы очень беспокоились, что наш автобус закрытого типа, чтобы они не подумали, что мы перевозим военных или оружие. И мы решили так: наш бус будет в середине колонны. Будет 7 машин и наш будет в середине.
Мы продумали сигнал, который будем подавать. Мы не выходим из машины, пока водитель не откроет. На любой остановке, на которой мы останавливаемся, никто не выходит, мы ждем, пока водитель скажет нам, что происходит. Мы нашли детские рации в разрушенном магазине, чтобы у нас была связь: наша кабина с кабиной водителя. Мы так связывались по рации.
Мы выехали. Прошло минут 10 и мы останавливаемся. Я начинаю по рации говорить: «Алло, алло, Вика, что там такое?» Она молчит. Мы так простояли минут 5, она выходит и говорит: «У нас ремень разорвался». В машине есть такой продолговатый ремень, он у нас сгорел, и начал очень сильно идти дым из машины. Она не могла дальше ехать. А мы уже подъезжали к окраине города, к первому блокпосту. И вокруг боевые действия происходят. То есть мы стоим в середине боевых действий: с одной стороны пуляют, с другой пуляют. Остальные машины уже уехали.
Что делать вообще, как нам дальше быть? У нас очень много людей в машине. У нас последние пожитки в машине и все это тянуть назад — не факт, что дотянем, что не попадем под обстрел. В общем, становится страшно. И мы начинаем думать, где найти ремень этот, чтобы заменить. Это все заняло два часа. Мы искали во всех магазинах, на рынках, в разрушенных зданиям в районе. Шел мужчина и говорит: «Там контейнеры есть, там когда-то продавали такие ремни, и он, кажется, цел». Девушки бегут туда, я осталась с детьми. И они прибегают с охапкой этих ремней, говорят: «Какой?» Ребята кричат: «850-й!» И мы находим такой же ремень, который подходит нашей машине. Прибежал из другой машины нашей колонны парень-водитель, и мы выдохнули, что они не уехали.
Начинаем ехать. Кажется, все нормально. Проезжаем 5 минут и снова останавливаемся. Выходит водитель, забирает моего мужа. Они уходят. Нет и нет. Потом приходит и говорит, что сцепление сломалось. Ну, сколько же можно… Сколько можно нам этих испытаний. Мы просто уже сидим и всем бусом молим Бога, чтобы мы тронулись, чтобы машина сама себе завелась, и нас ангел-хранитель довез куда-то из этого города.
Снова случайность: мужчина, бывший автомеханик, с коляской где-то там уже намародерил какие-то товары, и он идет с этой коляской и говорит: «Давайте я посмотрю, что у вас с машиной случилось». Он сказал, что наша машина может ехать только на второй передаче. Я не водитель машины, сильно не понимаю, что это значит, но понимаю, что ехать нашему водителю было не очень комфортно. Потому что он трогался со второй передачи, заглушить ее нормально было нельзя. Было весело. Но мы смогли завестись, поехали и на второй передаче доехали до 17-ой больницы.
Там мы забрали маму, лежащего дедушку друга, которого мы не смогли довезти живым, но смогли похоронить. Похоронен он во Львове. Он погиб. Не вынес дорогу. Дорога была очень тяжелая. Но смогли его достойно похоронить.
«Или удаляй, или я телефон отберу»
На первом блокпосту нас останавливают россияне. Я слышу крик нашей подружки. Она плачет, я спрашиваю: «Что случилось?». У нашего друга просто взяли и отобрали машину. И я понимаю, что 8 человек, которые были в машине, им не на чем ехать. Конечно, у всех паника. Ну как можно своих бросить, что делать? Мы начинаем пытаться распределиться по машине, думать, что делать. Если у нас в машине такие проблемы, и если еще будет перегрузка людьми — не факт, что она вообще уедет и доедет. Но мы понимаем, что это единственный выход, потому что у нас грузовой контейнер: можно хоть стоя, хоть боком, присесть, но уехать. Поэтому они забирают машину, а мы начинаем перебирать вещи, которые еще можно выбросить, чтобы не перегружать бус. И забираем себе людей. Остальные машины себе по одному человеку берут. И так мы поехали. Одну машину мы потеряли.
Останавливает эта сволочь, эти орки, и проверяют мужчин. Женщин они не трогали, только смотрели на нас. А у мужчин проверяли документы, проверяли телефоны. Не дай бог у кого-то что-то в телефоне есть — сразу телефон отбирают. У мужа было единственное фото нашего разбитого дома. И они сказали: что это у тебя такое? Муж говорит: «Это моя квартира». А они: «Или удаляй, или я телефон отберу». Он удалил. В результате у нас никаких фотографий из нашего дома не осталось.
Мы доехали до Мангуша. И там мы остановились — искать, где заночевать. Потому что из-за того, что мы ломались и очень долго пробыли в Мариуполе, потом на блокпостах, приближался комендантский час, и мы понимали, что ночью мы ехать не можем. Это опасно для всех нас, поэтому нам нужно где-то заночевать. Начали узнавать у местных, где можно, они сказали, что можно в садике. Пошли туда мой брат с невесткой, а оказалось, что там люди сидят прямо на улице на лавочках. Потому что у нас много детей, женщин и лежачий дедушка — нам на улице оставаться вообще был не вариант. Мы начали искать знакомых, кто-нибудь, может, сможет на день, на полу приютить нас всех.
Я не любитель хлеба, а теперь я его обожаю и считаю, что сейчас в жизни самое главное — это тишина, вода и хлеб. Больше ничего.
Мы нашли хлебный киоск. Я помню, радовались как дети: мы очень долго не видели хлеб. Магазинов нет, ничего нет. Может и были, но мы не видели. Стоим как дикари. Люди ходят, и мы такие: «Люди, боже ... Чистые», - а мы-то не мылись полтора месяца. Я зашла в киоск и такое удовольствие испытала, что можно расплатиться деньгами: нам деньги в Мариуполе вообще не нужны были. В Мариуполе в ходу были сигареты. На них ты мог обменять влажные салфетки, дезинфицирующий раствор. Что угодно, потому что люди готовы были за сигареты Родину продать. Это была своего рода валюта. А деньги ты мог хоть в туалете использовать, сжечь, выбросить. То есть они в принципе не нужны были в Мариуполе.
Мангуш – это ДНР, подконтрольная России территория. Но там работал магазин, и мы зашли и начали скупать хлеб, булки, чтобы дети могли поесть, мы могли поесть. И я там увидела за прилавком пакет рогаликов с повидлом И я говорю женщине: «Можете нам рогалики продать?» – А она, говорит, не продает, потому что не знает их цену. «Я буду завтра их выставлять на продажу». Я расстроена, – выхожу оттуда: рогалики не продали, деньги есть. Снова мы ничего купить не можем … Муж говорит: «Сейчас пойду договорюсь». Говорит: «А если я 100 гривен дам? Продадите? Они ведь столько не стоят». Она говорит: «Ладно, подожди, сейчас продам». И в результате она эти рогалики нам бесплатно отдала. Я потом еще смеялась — говорила: «Наверное, мы очень плохо смотримся, раз она подумала, что они нам очень нужны, что решила нам их бесплатно отдать. Как бы ей деньги ни предлагали».
Вернулись наши, искавшие, где нам остановиться. Они нашли у знакомых домик. И нам выделили там комнату, она пустая. Можно было на полу лечь. Мы обрадовались и пока стали у машин, начали размышлять, как завтра нам ехать, что будем делать. К нам начали подходить люди. Они местные, наверное, не знаю, кто это. Они начали рассказывать, что из Мангуша не уехать на украинскую территорию. И они нам сказали, что если мужчины наши смогут уехать из Мангуша, то их сразу мобилизуют украинские войска. И не выпустят никуда дальше. Женщинам скажут идти пешком, а мужчин заберут воевать. Можно выехать только на российскую территорию. Конечно, мы не против, чтобы наши мужчины воевали, они тоже не против, но после того, как прошли – весь этот ад, конечно, хотели выйти на безопасную территорию, какое-то время побыть в покое, в тишине, потому что прожив все это, очень сильно нравственно сложно. И есть люди, которые знают, как правильно держать оружие, есть люди, обученные правильной военной тактике и тому подобное. Это их работа, они этим занимаются. То есть, непонятно было — зачем наших ребят отправлять, как пушечное мясо? Какая чушь. И мы не понимали, кому нам верить. Можно уехать или нельзя.
Его зовут Максим
Просто случайно нам послал Господь Бог волонтера. Его зовут Максим, многие знают его в Мариуполе, потому что он многим людям помог. Спастись. Он и, кажется, Алексей – волонтеры. Они покупали за собственные деньги автомобили, продукты и вывозили людей. И он к нам подошел и спросил, откуда мы. Говорим: «Из Мариуполя». Он говорит: «Завтра я на автобусе вывожу детей и пожилых людей. И если нужно – цепляйтесь за мной, и я вас проведу на украинскую территорию. А мы спрашиваем: «А где она начинается?» — «После Орехова, запорожская трасса. Запорожье — уже Украина. Все хорошо. Там вас накормят, все будет хорошо. Мужчин не забирают». – «Правда?» Он говорит: Да. Всё нормально, там Украина. Сражаются, просто в Мариуполь добраться нельзя, он в кольце». Рассказал нам все новости. И говорит: «Не волноваться, давайте соберемся у садика в 10 утра и поедем все вместе».
Мы начали с водителями других машин обсуждать эту ситуацию. Вышло так, что единственный наш бус захотел покинуть эту территорию. Потому что все остальные испугались. Они подумали, что там их или расстреляют, или заберут, или что-нибудь случится. «Проехать невозможно. Теперь здесь безопасно. Мы в Мангуше останемся, потом решим, что делать дальше».
Только наш бус захотел покинуть это все, потому что у нас была цель: выехать на украинскую территорию, увидеть украинских военных, обнять. Расцеловать землю украинскую.
И мы так и поступили. Мы переночевали у этих людей. Утром мы проснулись, собрались, взяли наш бус, прицепились к этому волонтеру Максиму и уехали. Мы какой-то километр проехали, и Максим предложил, чтобы я с мамой и сыном перешла в автобус ехать. Там можно было сидеть на полу на сумках. Потому что в бусе очень сильно укачивало — из-за того, что окон нет и он очень сильно качался. Конечно, было очень нехорошо, особенно мне в моем положении.
Остальные остались в машине. Потом я уже не рада была этому. Потому что мы очень сильно нервничали за всех, кто остался в бусе. Мы все время разделялись из-за расстояния. Потому что было очень много блокпостов.
От Мангуша до Запорожья мы насчитали 25 блокпостов. Они были в 10 метрах друг от друга. Были и в 5 метрах друг от друга.
Ты едешь, тебя останавливают, выводят всех мужчин из машин, из автобусов. Они их осматривают: паспорта, торсы, руки, ноги, телефоны, все остальное. А ты видишь на расстоянии уже другой блокпост. И на другом блокпосту снова то же. И это такая пытка невероятная. Ты думаешь: «Ну, какого черта… Вы здесь проверили — вы что, не можете передать по рации, или записку какую-то о том, что вы уже посмотрели, люди нормальные, осмотренные, у них ничего запрещенного нет?» Нет. Надо на каждом блокпосту унижать.
А еще пытались подловить. Они говорили: «Слава Украине», и, конечно, нам всем хотелось сказать: "Героям Слава!" А они наблюдали, кто это скажет. И выставлял дуло пистолета: «Попробуй только сказать – я вам сделаю веселье». Он говорил: «Слава Украине. Козлам слава».
Стояли на блокпостах чаще молодые ребята, сопляки. В буденновке стояли, у них были ремни — серп и молот. Меня так все это бесило, мне Максим, волонтер, постоянно затыкал рот, чтобы я ничего не сказала. Говорю: «Тварь, ты не понимаешь вообще, что это значит у тебя на поясе». Его этот автомат утяжеляет, а он стоит и начинает наших – мужчин унижать, пытается подколоть, раздевать.
Это все было так противно. На одном участке мы сильно разделились с нашим бусом. Из-за того, что Максим сказал: «Здесь оставаться нельзя. Мы почти до Орехова доезжали. Здесь боевые действия постоянно, нам нужно очень быстро проезжать». А мобильной связи еще не было. И мы понимаем, что наш бус очень сильно отстал. И они не знают, что нельзя останавливаться; не знают, что нужно осторожно уезжать, что там мины
Мы начинаем с мамой очень нервничать. Мы въезжаем в Орехово, там появляется связь. Я пытаюсь позвонить кому-нибудь. Это первая связь за все это время. И только «МТС» там ловил. И я пытаюсь позвонить, спросить, где они. Но они не берут трубку: у них связь еще не появилась. У мамы моей начинается истерика. Она начинает плакать. Говорит: «Чувствую, с ними что-то случилось».
Через некоторое время связь появляется, я говорю: «Алло». И Вика говорит, что буквально в пяти метрах от них взорвался снаряд, и их бус чуть не подорвало. А в моего мужа прилетела ракета – рядом. Но, слава Богу, он успел вовремя пригнуться, и ничего не попало. Они остановились на дозаправку. В общем, все с ними хорошо. Просто буквально несколько метров, и они бы все погибли. И я сижу и говорю Вике по телефону: «Маме не говори, не звони».
Я маме говорю: "Все нормально, живые, едут за нами, просто отстали". Саму меня трясет. Я понимаю, что мы могли потерять их всех. И мы ехали дальше постоянно напряженные, чтобы все доехали живые и уцелевшие.
Когда мы наконец-то приехали в Запорожье — это не передать словами. Мы обнимали военных, в бус военные приносили пирожки детям. Они свои пайки начали раздавать детям, чтобы они поели пирожки, которые 100 лет никто не видел. Это было так трогательно.
Они начинают с нами разговаривать, а мы так напуганы. Они нас подкалывают, смеются, нет уже такого напряжения, как было на российских блокпостах. На украинских было: «Здравствуйте, проезжайте! Вы украинцы – наши, мы вас ждем». Мы их просто обожали. Мы когда их увидели — их благодарили за то, что они нас защищают, и благодарим, что они есть. Без них Украина не Украина.
Мы столько слов пытались говорить – это просто не передать. Потом мы заехали в Запорожье. Там высаживают на Эпицентре и Метро. Там работают многие волонтерские организации. Они кормят, можешь взять какую-нибудь одежду себе. Мы были так напуганы. Мы ничего не брали. Нам главное было, что мы приехали. Мы там перекусили, и нас отвезли в садик. Мы спали на маленьких кроватках. Свежая постель, маленькие подушечки. Так было хорошо.
Что человеку нужно было – мы за этот период поняли, что. Не важны в жизни ни ремонт, ни обои, ни какой у тебя потолок — матовый или глянцевый, какая мебель. А просто, что есть тишина, и то, что ты на своей территории, в кругу людей, которые думают, как ты, живут, как ты. И самое главное – ты в безопасности.
Мы решили, что нужно двигаться дальше. У меня в Винницкой области год назад умерли бабушка с дедушкой. Это село Букатинка, Винницкая область, находится рядом с Молдовой. То есть там Приднестровье, Молдова. Там реку переплыл, и ты попал в Молдову. И мы решили, что поедем туда — там тихо, спокойно. Лес, горы. Немножко отдохнем там, а потом решим, что делать дальше.
Мы сели на гуманитарный поезд, из Запорожья во Львов отправляется. Высадились в Жмеринке. И из Жмеринки поехали в Могилев-Подольский, а оттуда поехали в село Мервинцы. Там нам дали домик. Мы там топили печь. Мы приехали, я помню первую эмоцию, когда нас высадили из машин, сказали: «Вот ваш дом, не волнуйтесь, здесь вода есть, газ есть, свет есть, интернет есть. Все хорошо, живите, и до свидания». Люди нам дом отдают. Мы стоим, друг на друга смотрим, нас 18 человек. Дедушку увезли, он не дожил. Его сын с невесткой повезли хоронить во Львов. Потому нас меньше людей осталось.
Первое, что все сказали в тот момент: «Вы слышите — поют птицы?» Мы стояли минут 10 и слушали, как поют птицы и шелестит трава. А потом мы обнимались. И долго плакали.
Никогда не видела, чтобы у меня брат плакал — двухметровый дядя. Плакали все, обнимались, и все те эмоции, которые держали в себе все это время, мы, наконец, их выплеснули. И просто радовались, что мы в безопасности. Мы живы и даже не ранены. Все смогли выбраться туда, куда хотели. Мы там пробыли 2 недели и случайно мужу предложили работу в Трускавце. И мы собрали вещи и приехали в Трускавец. Здесь уже я нашла тоже работу в Бориславе, это рядом, 20 минут ехать.
Я работаю врачом в роддоме. Родильный маленький, работы мало. Так что я отдыхаю, можно сказать. Сына устроили в школу. Школа №1 в Трускавце. Вчера мы с ним сидели, плакали вдвоем, потому что он очень многое пропустил. И вчера он сказал, что ядерную бомбу нужно на Путина направить, чтобы его убили: потому что он испортил ему детство, и потому, что он столько пропустил в школе. Мог бы быть умным мальчиком, а теперь снова придется ходить в первый класс.
Вчера мне рассказал все, что он только думает об этой России, об этой власти и обо всем остальном. И он сказал: «Мама, знаешь, есть игра в шахматы, и на шахматной доске есть много фигур. Ферзь, ладья, королева и главная фигура — король. И чтобы в шахматах одержать победу, поставить шах и мат, нужно убить короля. Мама, к чему я это говорю? Нужно убить Путина, тогда война закончится!»
И вот я желаю Украине, чтобы это все произошло. Чтобы этого выродка не стало. Всей той власти, администрации, всего. И у нас мир наступил. И чтобы больше никто не знал этого ада.
Денис Волоха: У меня еще вопрос есть. Знаешь ли ты людей, которые согласились выехать в Россию? Через что они прошли, как это осуществляется и где они находятся?
Анна Шевчик: Знаю.
Мы на украинской территории были 2-го числа. Начались фильтрационные лагеря. Россия полностью взяла под контроль эти пропуски. Людей вообще уже на украинскую территорию не выпускали. Брали отпечатки пальцев. Их там фотографируют, проверяют данные, смотрят соцсети, рабочую деятельность и все остальное. Не дай бог ты журналист, ты был в полиции или еще что-то.
Их заставляют ехать в поселок Безымянное. Там проходит эта фильтрация. Селят в бесчеловечные условия. Там не только на поддонах, ты просто на холодном полу, на бетоне ты лежишь. Тебе не выделяют ни простыни, ни матраса. И ты там находишься от недели до месяца. И на тот момент еды не было, воду давали раз в день. Издеваются, как могут, над людьми.
У моей невестки мама, которую мы тогда не смогли забрать, мы недавно наконец вышли с ней на связь. Оказалось, что она все время пряталась в подвале. В доме у себя. И они не могли оттуда выйти, потому, что были очень активные боевые действия, когда мы ехали. У них на «1000 мелочей» было очень беспокойно. И они вышли 2,5 недели назад на связь (интервью записывалось 5 мая. Д. В.)
Когда она прошла фильтрацию, мы обрадовались, что она просто жива. И в тот момент было все равно, куда она едет: главное, что жива. Она сама гражданка России. Она еще в 90-е годы переехала в Мариуполь жить. Потому что вышла здесь замуж и переехала жить, и здесь детей воспитывала двоих. В Ростове ее родственники.
Но вышло не так. Их посадили в поезда, сказали — едут в Россию. Она думала, их отвезут в Ростов или куда-то там. А их в Хабаровский край везут. Уже 3 дня везут. Их везут туда в закрытых вагонах. Они еще не доехали. Им просто сказали, что они будут поднимать экономику российского государства. Будут рабами. Будут работать в Хабаровском крае. Это один из примеров.
Еще мои девочки-медсестры, кто остался в роддоме, нескольких из них тоже из фильтрационного лагеря на автобусе отвезли в Ростов, а оттуда они уже разъехались в Краснодар, в Воронеж.
Но одну я знаю, моей медсестры тетя, она единственная из тех, кого я знаю, сказала по телефону, что ее семье пообещали каждый месяц выплачивать какую-то компенсацию. Тысячу с чем-то рублей + еще компенсация за утраченное имущество. Еще под какой-то глупый процент кредит на жилье. И так хорошо в России, прекрасно! «Мы здесь квартиру купим, а в Украине ничего не дают. А в Украине мы нищие, а здесь наконец-то заживем». Насколько я знаю, наша медсестра потеряла связь с ними, сказала: «Не буду вообще с вами общаться. Вообще с ума сошли». Потому что все люди, которые были вынуждены выехать из Мариуполя в Россию принудительно, они не хотят там находиться. Они бы и рады поехать в Украину, но не знают, как это сделать. Поэтому все чаще после России едут дальше за границу.
Врач моя уехала в Грузию, потом она была в Литве, сейчас она в Германии. И так много людей, разбросанных по всей Земле. Я не хочу уезжать из Украины. Думаю, многие хотели бы вернуться, просто не знают, как это сделать. Нигде об этом не пишут.
Крестница моей мамы и ее лучшая подружка Наташа, они находятся сейчас в Мариуполе, живут в подвале, на Металлургах, в центральном районе города. Дом у них целый. Нет только окон. И они боятся покинуть свою квартиру. Они боятся оставить имущество, чтобы кто-то украл. Те квартиры, которые более-менее уцелели, а их очень мало в городе, военные российские открывают и выносят все оттуда. Подчистую.
У меня знакомая, она волонтер очень большого благотворительного фонда — Наталья Дедова. У нее мужа убило снарядом в квартире, они не смогли даже его похоронить. И сейчас соседи сказали, что квартиру открыли. Мужа вынесли эти орки и похоронили под землей. А квартиру всю обнесли. Понимаешь, какие уроды! Убрать труп, а затем обнести квартиру.
Люди боятся покинуть свое жилье. Насколько это оправдано — я не могу сазать. Я бы не смогла там и дня находиться — в том, что происходит. Видеть вокруг все разрушенное, горящее — я не знаю, как можно там находиться. Воспитывать ребенка без еды, воды, света. При этой власти сумасшедшей. Но люди такой путь выбирают.
Мой отчим тоже там остался. Очень долго я не могла выйти с ним на связь. И только недавно я нашла видео, где его снимают, он разогревает на костре еду и воду. И говорит: «Да, я здесь прятался, никуда не собираюсь. Все у меня нормально. Я жив». Я думаю, люди хотели бы приехать на украинскую территорию. Разумеется, в семье не без урода: есть такие, которые рады «русскому миру», такие есть повсюду.
Денис Волоха: Знаешь ли ты людей, которые погибли или были ранены в результате действий военных? По которым стреляли или отбирали имущество? Кроме тех, о которых уже шла речь?
Ганна Шевчик: У нас соседка на 8-м этаже, она просто вылезла в окно посмотреть, что происходит. Все люди любят глупости. Ей снайпер попал в голову.
Женщина, у которой мы снимали квартиру, недавно мы связались с ними. Смогли поговорить с ее сыном. Он сказал, что они сейчас в России. Она находится в тяжелом состоянии. Они бежали из своего разрушенного дома к соседям,и ей снайпер попал по косой через живот и в руку. А моей медсестры сына убило снарядом. У другой медсестры убило сына и мужа.
В моем доме жила бывшая воспитательница в садике моего сына Максима, она в 6-м подъезде, а мы во 2-м. Она там была вместе с сыном, мужем, братом и отцом. И мы когда уехали, мы узнали от соседей, что брата убило, а отца очень сильно ранило, он в областной больнице в реанимации находится. Они просто готовили еду на костре у дома.
Эти случаи я знаю из первых уст. А так — очень много. Моя мама видела очень много смертей. Когда мы забирали ее из областной больницы, там было множество трупов. Люди валялись повсюду. И хоронят повсюду.
Когда ты проходишь через дворы, а во дворах люди закопаны. У нас горел соседний дом, там люди сделали огромную яму, похоронили всех людей из дома и написали: «Жильцы дома №56». Не говоря уже о том, что у нас в убежище происходило.
Интервью опубликовано при финансовой поддержке чешской организации People in Need в рамках инициативы SOS Ukraine. Содержание публикации не обязательно совпадает с их позицией.