‘Меня убивали. Но не убили’, — женщина, видевшая авиаудар по Драмтеатру в Мариуполе

Мы встретились с Людмилой Соколовской 14 августа в городском парке в Буче. Ровно 8 лет назад она вместе со своим лабрадором по имени Бест покинула Донецк, чтобы в конце концов поселиться в Мариуполе.

После увиденного собственными глазами авиаудара по Драмтеатру, госслужащей пришлось покидать дом вторично, по дороге пытаясь подобрать столько людей, сколько мог вместить ее автомобиль с прицепом. На следующий день после отъезда в ее дом попали, убив пожилых супругов, за которыми ухаживала Людмила.

Женщина верит в победу Украины и даже видит сновидения о возвращении на свою работу в Донецке, хотя и понимает, что придется жить рядом с людьми, которые когда-то встали на сторону России.

Собака сильно чувствует все происшедшие изменения?

Он очень переживает, когда начинаем собирать вещи, очень нервно относится к этому. Это нужно только видеть, как он переживает. Прожил 4 года в своей квартире, на своем балконе. “Смотрел телевизор” с балкона: сидел смотрел на улицу. Но сейчас нет ни балкона, ни дома, ни двора, и города даже нет. Ибо город Мариуполь уничтожен, я считаю, что полностью. А наш район, где мы жили последние 4,5 года, там вообще нет ничего живого, там развалины.

Вы жили напротив мариупольского театра?

Не именно напротив, а примерно в 200 метрах, театр можно было видеть в северные окна нашей квартиры. Я даже 22 или 23 февраля пыталась приобрести билет на 28 февраля, на понедельник.

Что-то должны были показывать?

Современный театр “Черный квадрат”, киевский. Он о жизни рассказывает, о жизненных ситуациях. Не классический, а современный театр. Что меня остановило [перед покупкой билета] — я не знаю. Мне оставалось только заплатить деньги.

Это правда, что большинство мариупольцев были проукраинскими, патриотами? Конечно, нельзя исключить, что не было людей, которые “ждали” …

В начале 2015-го года — да, в большинстве ждали Россию. Но потом настроения стали меняться. Начали дети учиться, люди увидели разницу между Донецком, другими территориями, которые были под оккупацией. Что там ничего не происходит. Люди, которые приезжали по своим делам, рассказывали, как там. И после 2015 года было много людей, которые уехали из Донецка, из Макеевки, с оккупированных территорий уже более осведомленными. Потому что мы ситуативно уехали, а они пытались побыть, пожить, поработать.

 Но они видели, что перспектива в их жизни — она, как мираж, исчезает.

24 февраля. Облачно. Собирается дождь. Я услышала взрывы где-то там на востоке. Их было несколько, было очень шумно. Было страшно, но собрались, пошли на работу.

То есть вы еще 24 февраля пошли на работу? Вы работали в правоохранительных органах?

В налоговой инспекции. Работа была в 200 метрах от дома, это было недалеко. На прошлой неделе эвакуация уже состоялась, некоторые документы вывезли, но что-то осталось. Компьютеры остались, надо было как-то хотя бы сохранить оргтехнику. Донецкий опыт показал, что нужно беречь все, что можно сберечь.

В то время  мы жили с мужем в квартире, с понедельника 21 февраля его пригласили на новую работу, он был очень рад. Прошел какое-то собеседование и с понедельника пошел на новую работу — на строительство Метинвест Политехники. Успел поработать целых 3 дня.

24-го он снова поехал на работу, там начали решать вопросы консервации, сохранения имущества и инструментов разных. И 25-го еще он съездил туда — еще можно было по городу передвигаться. Именно в том районе, где мы находились. Потому что через 2-3 дня в нашем дворе начали появляться люди из других районов. С востока, с запада города.

Они начали приходить — искать убежища?

Они начали бежать со своих мест обитания, потому что с востока началось наступление, и Восточный микрорайон Мариуполя уже был под обстрелами с 24-го. Там, где мы находились, не было слышно, что происходит на Восточном, и мы не знали.

Начали появляться люди: с рюкзачками, с детьми, на машинах. Они были в том, в чем были, как смогли, так и уехали. До 15 марта, когда мы сделали список проживающих в нашем дворе, накопилось 44 человека у нас. А к началу войны у нас проживало 20 человек во дворе.

“Стало понятно, что бежать некуда. Вообще.”

С нами на этаже проживала почтенная пожилая пара, 90 и 92 года. Сын в западной части города жил, это было далеко, он приезжал раз в неделю, завозил продукты, воду. По всем остальным вопросам они обращали ко мне. Мы им еще искали какой-нибудь хлеб, она спрашивала о лекарствах. Я им объясняла, что не могу помочь, потому что нет ничего, — она не понимала: “Как это — нет? А когда будет?” Я объясняла: “Нет, потому что война, и когда будет — никто не знает”.

И так с каждым днем ​​все хуже и хуже. У меня был знакомый в Приморске, это уже Запорожская область, за Бердянском, 110 км от Мариуполя. Он мне позвонил по телефону и сказал, что через них прошло две колонны, 200 единиц и 300 единиц, и они не заходили ни в Приморск, ни в Бердянск, а пошли в направлении Мариуполя. И это уже был где-то третий день войны. Стало понятно, что бежать некуда. Вообще.

5 марта работал еще интернет, была мобильная связь, и 5 марта мы узнали, что речь идет о так называемом зеленом коридоре, что можно выезжать из города. Все люди, которые к нам пришли, покидали вещи, сели в машины и уехали. Где-то через 2-3 часа все уехавшие со двора вернулись.

Их развернули?

Вернулись домой, потому что никто не выпустил: из города никого не выпускали. Все вернулись и понесли свои вещи снова в квартиры.

Где-то 7 марта во второй половине дня мы с мужем вышли посмотреть, пройтись там, где были слышны какие-то взрывы или прилеты. Мы увидели, где-то в 300 метрах от нашего дома, что в 4-этажном доме нет двух этажей внутри. Есть 1-й и 4-й — висит в воздухе, а 2-го и 3-го нет. И сидят жители во дворе, и смотрят. Потом еще в одном дворе мы увидели уже сгоревшие автомобили, что-то туда прилетело. Стало очень жутко, очень страшно. Но из города не было выезда.

“Мы увидели, что в четырехэтажном доме нет двух этажей внутри. Есть первый и четвертый — висит в воздухе. А второго и третьего нет.”

5 марта еще была связь. С 5 на 6 марта летел ночью самолет, он бомбил, и после этого уже связь окончательно исчезла, ничего уже не было.

Он бомбил центр города?

Именно около нас тогда ничего не упало, но он бомбил где-то рядом, и мобильная связь исчезла уже навсегда, уже мы не имели никакой информации.

‘Новостей нет’

Что у нас осталось — у соседа автомобиль, в котором он ставил “Радио Проминь”. В жизни этого “Радио Проминь” не изменилось ничего. Если вы журналисты, то я хочу вас попросить, чтобы вы сказали тому “Радио Проминь” или другим, кто там работает на тех частотах, где можно слушать что-то: когда вы транслируете национальный марафон, то можно выкроить время и сказать, что в нулевую минуту мы транслируем информацию для оккупированных территорий, и говорим: “Мариуполь, ждите зеленого коридора”. А дальше уже: “Вас поздравляет Радио Проминь, сегодня 15 марта, и мы хотим рассказать вам стихи наших украинских поэтов”.

Когда у нас то остатки бензина, то аккумулятор, стоящий на холоде, ночью было до -10 градусов. Когда мы заводим автомобиль, чтобы какую-то информацию получить, и нас Радио Проминь так приветствует ласково, никуда не спеша, понимаете, какая разница между этими двумя мирами и измерениями?

Однажды было ясное небо, ясная погода, над нами пролетел дрон. Он пролетел несколько раз и вечером, когда мы спустились в подвал и город стих, был какой-то металлический звук, будто он какой-то сигнал издавал. Этой ночью прилетел самолет, и он уже отбомбардировал улицу Итальянскую и улицу Семенишина вдоль, именно мирные дома. Но из того района были днем ​​выстрелы нашей техники. И отработали уже по домам. Очень много, говорят, на Семенишина разрушили домов. На Итальянской были разрушены дома… Это было страшно.

Внизу был колодец, но в тот колодец однажды утром прилетели две мины, и были ранены люди, была кровь. И там люди бежали, я видела, искали врачей. Именно в колодец прилетело. Вода была техническая, но мы кипятили ее, потому что выбора не было.

У театра мы с Бестиком бывали часто, почти каждый день. Мы приходили на центральный вход, спрашивали, какие новости происходят. Все люди стояли, смотрели друг на друга, смотрели в небо. Когда пролетал самолет, прятались. Каждый день был один ответ: “Новостей нет”. “А зеленый коридор?” — “Новостей нет”.

И где-то 15-го я вышла за двор, увидела, как по нашей улице Итальянской, а именно по этой улице была дорога с Левого берега, с Восточного микрорайона, выехал автомобиль, наверное, из Красного Креста, а за ним куча автомобилей — ехали люди гражданские. Машины были разбитые, без стекол, люди сидели с каменными лицами, торчали одеяла, подушки, дети, собаки. Они были заполнены плотно людьми и вещами. И в обед, где-то в 12 часов, началась массовая эвакуация.

Именно мимо нашего дома ехали эти автомобили. От театра они спускались к морю и вдоль моря выезжали на Мелекинское направление. Через порт, в порту было тихо. Кто-то из соседей сказал, что в порту даже войны нет. И 15-го, когда мы вечером с Бестиком пришли в театр, вокруг театра исчезли стоящие там автомобили — гораздо меньше было людей. А утром мы слышали, что в театр никого не пускают, потому что более 300 или 500 человек там прятались. И уже некуда было людей пускать. Уже в туалет пускали со своей бутылкой воды, потому что воды не было, и санитарные нужды нужно было каждому самостоятельно решать.

Атака на Драмтеатр: сначала была ракета, а потом — бомба

16-го было ясное небо с утра, была тихая погода, мы пришли в театр с собакой, это было где-то в 8:20. Ночью уничтожили ЦУМ. А мы пришли с утра в театр. “Новостей нет”. Где-то поближе к церкви люди ловили мобильную связь, я попыталась что-то поймать, кому-то позвонить. У меня не вышло. Мы вернулись в театр, стояла полицейская машина с белыми флагами, собирались еще автомобили, я спросила: “Что происходит?” Сказали, что где-то на 9:10 собирается караван желающих эвакуироваться в сторону Бердянска. Будут везти полицейские.

Когда я стояла у театра, смотрела, как собираются эти автомобили, в голову пришла мысль, что [это] очень опасно. Так много людей, так много автомобилей, уже разрушили этот ЦУМ. Я даже помню то место, где я стояла, смотрела. Я сделала фото с того места.

Эти люди перед театром, эти автомобили, страх у всех в глазах, и такое предчувствие, что очень опасно.

Вернулась домой, позавтракали, подняли нашим соседям горячую еду. Хоть мы за неделю до войны и успели посетить парикмахерскую, но муж очень зарос за это время. Был ясный солнечный день, я предложила подстричь его. За то время, пока я пыталась его подстричь, мы прыгали в подвал где-то раз пять. Почему? Потому что самолеты летели. Летели они со стороны моря. Я считаю, что те самолеты летели из Ейска, потому что через море, что там 20 км до Мариуполя. Летели они через нас дальше — в сторону комбината Ильича, куда-то туда летели.

Но где-то на 4-й или 5-й заход самолета, по моим ощущениям, это было около 11:00, прилетел самолет и выпустил именно над нами ракету. Он уже перед этим ночью стрелял ракетами: в 200 м от нас, на улице Пушкина, разрушили два дома. От одного вообще куча кирпичей осталась и большая воронка. Из [моего] подъезда была видна именно крыша театра и служебный вход. И я побежала на второй этаж подъезда, посмотреть в окно. Муж кричит: “Ты только не заходи в квартиру!” Я говорю: “Над театром стоит пыль”, — это был не дым. То есть он ракетой выстрелил в крышу театра, чтобы разрушить крышу.

И тут муж кричит: “Быстро, быстро, быстро, вниз, самолет!” Самолет снова. Этот самолет выпустил ракету, зашел на второй круг и уже тогда мы услышали громкий взрыв. Я думаю, что это была бомба. Была ракета, а затем, со второй попытки, он зашел и сбросил на театр бомбу. И тогда мы вышли уже во двор, отошли от своего дома и увидели огонь. В то время театр уже горел.

По вашим наблюдениям, если брать утро, там было еще очень много людей?

Там было много людей, пришли новые люди. Но я думаю, что 15-го было еще больше людей. Они успели уехать, а 16-го были только те, кто остался. Ибо кто мог уехать?

Когда мы вышли со своего двора, на улице Куинджи стояла женщина, она стояла с большим чемоданом и с двумя детьми. Где-то 3 и 6 лет. Маленькие дети, они не могут ничего делать сами эти дети, маленький рюкзачок со своими носками могут только нести. Стояла женщина с большим чемоданом, с двумя детьми, и она держала в руках купюры денег. А машины ехали забитые, они уже были загружены. А женщина стояла с детьми и чемоданом и махала, чтобы ее кто-то подобрал. Подобрали ли ее или вернулась туда, откуда пришла — я не знаю. Но такая ситуация была.

Те автобусы, которые пытались эвакуировать, расстреляли, уничтожили. И попытки организованной эвакуации, которые должны были состояться именно от театра, никакой не было. Потому что, если знали мы, то знали все. А если все знали, то могли и уничтожить. Из Мариуполя могли уехать только те люди, у которых были свои автомобили.

Вы вышли на улицу после взрыва, подошли посмотреть?

Мы больше не выходили. Мы не могли. В тот день началось страшное: больше мы выйти не смогли, потому что после того, как начал гореть театр, самолет начал летать над городом, именно над нашим районом, и сбрасывать бомбы. Я не знаю, что это были за бомбы. Мы сидели в подвале, угол нашего дома, и где-то метрах в десяти от угла был прилет, именно над нами самолет что-то выпустил. Свист, потом удар, взрыва не последовало. Я не знаю, что это было. До вечера  летал самолет и сбрасывал такие штуки. То ли болванки, то ли неразорвавшиеся бомбы — я не знаю, что это было. И таких случаев было много, и это происходило над нами.

Скорых не было, сирены исчезли где-то на второй-третий день. Вообще ничего не было, в городе стояла тишина, только были слышны звуки войны.

Как прошла ночь и что было 17-го?

Вечером 16-го под порог нашего соседа прилетела мина. Мина эта разрушила дверь, ее выбросило на улицу. Это на первом этаже, выход из квартиры на улицу.

Он погиб?

Мы сидели тогда в подвале, и его семья была в бомбоубежище в то время. Прилетела мина, мина вывернула все окна в квартире, выбросила дверь.

С 16 на 17 марта ночью было очень тихо. Уже не было никакой арты, никаких выстрелов, ничего не происходило. И только летали самолеты и бросали, бросали, бросали бомбы. Я уже сбилась, сначала считала, что-то было и 15, и 16, и 20. Господи, сколько же это может происходить: здесь ничего нет, никто не стреляет, ничего не происходит, а они летают и бросают, и бросают, и бросают. Такая была ночь с 16-го на 17-е марта.

Начало светать, где-то с 5 часов уже начали лететь в нашу сторону грады, мины и прочее. Такой был громкий прилет, мужчина зашел в подвал, я сказала: “Все, нашего двора нет?” Он говорит: “У нас еще есть, но к соседу прилетело. 50 см от вчерашнего места прилета”. И снова все напрочь разрушило, и все собираются бежать, ехать. Еще у нас оставалось две семьи с детьми, 8 и 5 или 6 лет. И эти две семьи начали собираться. И тогда уже муж говорит: “Может быть, и мы поедем? Самолеты, грады, все уже летит к нам”. Круг сжимался. Все подходило к Азовстали, от нас было уже несколько километров. Начали собираться. Была паника..

А у вас машина была?

У нас стояли три машины в нашем дворе. Одна была легковая моя — электрический автомобиль, и два фургона. Я кричала мужу: “Бросай в будку колеса”, а мы 22-го [февраля] для двух фургонов забрали колеса, 6 колес на лето. Та женщина, которая с чемоданом и детьми стояла — она у меня еще две ночи стояла перед глазами. Зачем те колеса? Я кричала: “Мы можем собирать людей, мы можем в будку собирать людей!” Там еще у нас осталось три семьи, они отказались [ехать].

А что с той парой 90-летней?

Пара осталась на втором этаже, с утра им понесли еще кашу, подогрели.

Мы выехали, поехали вдоль моря, видели разрушенные дома, разбитые кафе и здания, которые были на пляже. Все было разбито минами, прямыми прилетами.

Когда мы приехали в район порта, мы увидели людей, которые шли пешком. И которые махали руками, чтобы остановились и взяли их в машину. Я остановилась, ко мне сели две студентки. С ними был парень, парню я крикнула: "В будку прыгай”. Там сзади ехала будка. Они сначала не поняли, потом разобрались. И дальше, когда мы ехали, я открывала окно и говорила, что позади будка, если поедете — прыгайте. И так мы собрали где-то около 20-и человек. Наш рюкзак — это был самый большой багаж (у Владимира Носкова 55-литровый туристический рюкзак Osprey Talon, – ред.) А то были маленькие рюкзаки, сумочки. И кошки, и собаки у нас были в будке.

Вы доехали до пункта, где находился фильтрационный лагерь?

Тогда еще не было никаких фильтрационных моментов. Это был Мангуш. Уже там Z ездили, как у себя дома, их было много. Впечатление было очень противное, когда я увидела все это.

Я увидела огромную колонну из машин на выезд. Она была огромна, никакой фильтрации не было. Они проверяли паспорта, раздевали мужчин, искали татуировки, искали следы от оружия. Нас было три девушки в авто, паспорта показали — и все. И долго ждали наш фургон, пока все мужчины из него выпрыгнут, пока все там разденутся, покажут себя.

Так мы уехали, остались живы и увезли с собой еще пару десятков человек.

Вы сразу в Киев?

Нет. Сразу за Мангушем, за блокпостом, мой автомобиль отказался переходить с электричества на бензин. Он остановился посреди поля. Мы пытались его привести в порядок, ничего у нас не получилось. Был буксировочный трос, на буксировочном тросе ехали дальше. Он порвался, завязали, поехали дальше, он снова порвался.

Мы доехали до ближайшего села, Демьяновка, муж извинился перед людьми, сказал, что не можем довезти их в Бердянск, потому что возникли свои проблемы. Мы оставили легковой автомобиль в деревне у жителя во дворе, в будку погрузились, и поехали дальше. Но возле Бердянска была на въезде большая очередь, поэтому мы поехали в Приморск.

Приморск — это родина моего отца. Мы там остановились и прожили еще больше месяца. 27-го апреля нам удалось с третьей попытки уехать из Приморска.

Сначала мы не могли уехать, потому что мы возвращались, через неделю забирали автомобиль в Демьяновке. Слышали, как в тот день Мариуполь обстреляли корабли. У меня есть знакомый, который уехал еще в первый день из Мариуполя, а его жилье и рабочее место еще целым оставалось, но потом именно его дом расстреляли с кораблей. Дом уничтожен.

Вы выбирались спокойно или там тоже были бои?

Машина снова сломалась, не было топлива и не было возможности приобрести топливо, потому что из моего автомобиля дядя, у которого мы его оставили, качнул бензин, потому что ему нужно было: там заболел ребенок, нужно было ехать куда-то в больницу в Никольское. Фургончик тоже не мог ехать, потому что у него не было на 200 км до Запорожья дизеля. Купить было невозможно топливо, а потому, сидели там в Приморске. Там можно еще было приобрести какую-нибудь еду, карточками банковскими рассчитаться. Оставались, пока не появилось горючее, и пока не появилась возможность. Но еще мы ждали зеленых коридоров, которых не было. Каждый день я звонила на Горячую линию и Горячая линия отвечала: “К сожалению, у нас для вас нет никакой информации, позвоните по телефону завтра в 8:00”.

Люди собрались самостоятельно, сделали чат. Те, кто смог уехать, писали маршруты, по которым они ехали, писали, какие были преграды, где были проблемы.

“Если это не будет последней войной в этом мире, то в дальнейшем все наравне с Гитлером и Наполеоном будут изучать это имя”.

У вас, как у госслужащей, возникли вопросы в последний выезд? Нормально ли они вас выпустили?

Нет, слава Богу, еще ничего у них не было, никаких баз данных не было. Если бы была фильтрация, то я не знаю, была бы я среди живых или не было бы меня. Меня убивали! Меня убивали, но не убили. Честно говоря, очень было жалко тех военных. Они были очень открыты, они рассказывали, что они из Дагестана, что их там 30 человек и из 30-ти человек их там то ли 11, то ли 12 разных национальностей. Что они говорят на разных языках. И есть два языка, которые они даже не понимают. Там того Дагестана — он меньше Донецкой области. И они не понимают друг друга, когда на своих языках разговаривают. А потом улыбаются, говорят: “А здесь мы изучаем украинский”. На что я им ответила: “Вы бы лучше дома свои языки изучали и были бы все целее и здоровее”.

У вас есть обиды?

На что? На кого?

На них.

Они очень открыто относились ко мне. Именно открыто. Кавказские народы очень уважают женщин, а когда женщина старше, то вообще. У них воспитывают уважение к старшим. 

Я этот вопрос всем задаю своим собеседникам. Если будет трибунал, какой бы вы хотели задать вопрос Путину, людям, которые задумали это преступление?

А что у них можно спросить?

Вы для себя находите вообще, почему они напали, почему они это все совершили, какова их окончательная цель, понимание всего этого?

Если это не будет последней войной в этом мире, то в дальнейшем все на уровне Гитлера и Наполеона будут изучать это имя. Это понятно, и это не нужно спрашивать. А вот что мои родственники себе думают? Говорившие: “Да, пусть вас там разбомбят”. Понятно, что у меня нет родных, потому что большинство родных моих родителей — все они проживают в Эрефии. Не хочу “в Российской Федерации” даже говорить. В Эрефии.

Теперь вы без дома, без второго дома даже. Будущее вы видите?

Затрудняюсь ответить на этот вопрос. Я все равно верю в победу, мы должны победить. Я надеюсь, что Мариуполь, Донецк и мое место на Донбасс Арене будут освобождены. Что мы еще увидим футбол на Донбасс Арене, я на это очень надеюсь.