«В теле друга было более пятидесяти пуль»
Детский психолог Виталий Степаненко 36 дней оккупации работал волонтером в Дымеровской больнице. Говорит, видел все: и оторванные конечности, и мертвых людей.
— Меня зовут Виталий, мне 22 года, живу в селе Дымер, Вышгородском район, Киевской области. Занимаюсь детской психологией, я психолог по образованию. Также работаю видеооператором на продакшене. Сам из Донецка, переехал в 2017 году совсем юным. Мне было тогда 17 лет, я оставил там все, собрал вещи, документы из школы и здесь устроился. Меня приняла Ирина Сазонова, которая была начальником лагеря. Она взяла надо мной опеку, а потом я уже сам. Мои родители с сестрой остались там. Я жил в 35 километрах от Донецка, это Марьинский район, село Максимилиановка. На тот момент там была война. Ну и теперь война, просто другая волна. В первую волну там тоже было небезопасно. Ничего не работало, кроме школ. Никаких кружков, никакого развития. Все заводы, все места, где можно было заработать — все закрывалось. Только магазинчики и киоски, где можно было купить алкоголь и наркотики.
Мне это надоело, и я понял, что надо что-то менять. Пришла мама с работы и говорит: «Есть бесплатная путевка в Киев на две недели». Я говорю: «Давай попробуем». Я приезжаю в лагерь «Лесная застава», это совсем рядом с Дымером, мне все очень нравится. После этого возвращаюсь домой и говорю: «Мама, я переезжаю в Киев». Говорю, что если она меня не отпустит, поеду сам. Мне нечего здесь делать, нет никакого развития. Друзья все начали пить, употреблять наркотики. У нас восемь километров до боевых действий. То есть Марьинка находится в восьми километрах от села, где постоянно идут бои. Прилеты к нам были, несколько раз в огород родителей прилетало. Такие огромные воронки были. Пару раз прорывались к нам ДНРовцы. Заезжали на наш огород, ставили гаубицы и стреляли по позициям украинской армии. Это было в 2015 году примерно. Я переехал в семнадцатом, в восемнадцатом закончил гимназию и поступил в Университет. Сейчас я уже работаю.
— Думали, что будет полномаштабное вторжение россии?
— Да, я думал, просто не угадал дату. Я считал, что это будет в конце марта, но на месяц промахнулся. Мы еще приезжали 22 февраля к нашим кумовьям и обсуждали, будет ли война? Кум сказал, что будет. Мы поболтали, я к этому готовился, но … 24-го февраля моя жена Оля просыпается от того, что миллион сообщений приходят в Телеграм каналы. Она будит меня: «Война началась!» Я говорю: «Какая война, ложись спать!» Она сидела в телефоне, читала новости, потом спустилась на первый этаж и услышала взрыв. Я слышу, кто-то плачет внизу, она поднимается наверх, а я говорю: «Оля, успокойся, ничего нет, тебе показалось!» Она только ложится и тут как прилетело! Бабах! Ну, вот такой взрыв. Я собираюсь, сижу и про себя думаю: «Господи, ну за что мне это снова?» Я от войны уехал, и снова началось. Мы сразу поехали на заправку, простояли три часа в очереди, чтобы заправиться. Оля пошла в банкомат снимать деньги, потому что очереди были километровые. У всех людей паника. Они не понимают, что делать, куда ехать, что происходит. Мы еще заехали в магазин, скупились, потом сидели дома и читали новости — у нас тогда еще был свет. И буквально на следующий день в пять утра мы проснулись от того, что идет огромная колонна российской техники. Она начиналась у нас в Дымере и заканчивалась в Феневичах, то есть буквально тридцать километров. Ощущения … Я не знаю, у меня эмоционально все выключилось … У меня был какой-то план в голове, эмоций — никаких. То есть я думал так: идут россияне, значит нам надо собрать рюкзаки, положить в машину, машина заправлена, быть наготове, чтобы в случае чего мы могли сразу выехать куда-то. Но у нас 25-го подорвали все мосты: Демидовский мост, дамбу в Козаровичах, в Гостомель уже невозможно было заехать, потому что там была русня и тоже подорвали мосты. То есть машиной не выедешь, значит, пойдем пешком. Но мы посидели, поговорили. Куда идти? Мама здесь, в соседнем селе — бабушка, которой 83 года. Бросить ее? Как? Мы жили на два села. Я катался, бабушке лекарства возил. Как-то так.
— Что делали во время оккупации?
— На третий день я стоял в очереди в аптеку в больнице (у нас тогда еще аптека работала), чтобы купить бабушке лекарства. У нее сахарный диабет. Выходит из очереди мужчина и спрашивает: «Есть тут врачи? У нас много раненых в больнице, нужна помощь». Я не врач, я пошел домой и говорю Оле и ее маме: так и так, надо в больницу, там много раненых. Мы собрались и поехали. И все тридцать шесть дней мы там дежурили, оставались на сменах, я присутствовал на операциях. Я видел за эти тридцать шесть дней все. И оторванные конечности, и мертвых людей. Все, что здесь происходило. Это были только гражданские, военных у нас не было, потому что они сюда не заезжали. Здесь было очень небезопасно. Почти все было забито русней. Было огромное количество техники. Наши солдаты стояли на нуле, сразу за Демидовским мостом. Там у них был опорный пункт.
— Оккупанты совершали преступления против гражданского населения?
— Ну, смотрите, можно разделить людей на два типа: тех, кто пострадал просто так и тех, кто напился и приходил рассказывать, как правильно жить. То есть я могу сказать, что 60-70% — это пострадавшие, которые провоцировали оккупантов и приставали к ним. А половина — реально потерпевшие. Вот, например, была у нас девушка Даша. Она ехала вечером с семьей через Катюжанку в Дымер и их просто расстреляли. Машину расстреляли, отца и мачеху убили на месте, дед закрыл собой Дашу и вытолкнул из машины. Ей 12 или 13 лет, я точно не помню. Он ее вытолкал и говорит: «Ползи отсюда». Дед успел выпасть из машины незамеченным, Даша ползла, а россияне стреляли в нее и кричали: «Цель, цель!» У нее пулевое ранение в ногу и руку. Она еще пролежала в Катюжанке день или два, а потом местный священник привез ее к нам. Там ее как cмогли перемотали, она два дня лежала, у нее уже были огромные синяки, отекли руки и ноги, ей было очень больно, но у нас тут был очень хороший врач, который за две недели поставил ее на ноги, и девочка уже бегала. Приехал «Красный Крест», и мы ее отправили в Киев на лечение. Потому что у нас тут коридорное отделение, если можно так сказать. Ничего особенного не было. Мы ее отправили, и через пятнадцать минут приезжает дедушка. Он не знал, что с ней: жива или нет. Мы говорим: «Вы опоздали на пятнадцать минут». А он в ответ: «Я не знал, что с ней. Я за нее очень переживал. Я просто с ума сходил, взял велосипед и будь что будет, застрелят так застрелят, но я хотя бы внучку увижу! Слава Богу, что она жива!»
А еще у нас есть друг. Где-то на пятый день оккупации они поехали на переправу на нулевую точку перегружать хлеб. Они подъезжали к мосту, Михаил только открывает дверь, высовывает ногу, половину туловища и ему в спину попадает пуля. То есть их расстреляли. Все остались живы, только его одного ранили. Его сразу быстро погрузили и привезли в больницу. Парню просто повезло, пуля вошла сзади, прошла по ребру, не зацепила ни одного органа: ни печень, ни селезенку, вообще ничего, и застряла в коже с другой стороны. Просто повезло!
— Много людей погибло?
— Погибших было трое. Была одна женщина. Еще на второй день оккупации, когда на дамбе в Козаровичах поставили блокпост, ехал парень. Он забирал из Козаровичей маму и ее подругу. На одном блокпосте он договорился, на втором — тоже, возвращаются назад, проезжают первый блокпост, а на втором их начинают расстреливать. Женщине попали в легкое, другой — в руку и рикошетом отлетело в затылок. Женщина, которой попали в легкое, умерла. Ее просто не смогли спасти, потому что у нас не хватало оборудования и многих медикаментов. Вот это первая жертва. Вторая жертва — наш друг. Он бизнесмен, у него тут свои магазины, и во время оккупации он помогал людям. У него автозапчасти были, он привозил людям все, что только можно. Все, что они просили. Аккумуляторы, свечи, все что было нужно — привозил. И в один прекрасный … Вернее, не так! Это был ужасный вечер … Он приехал к другу, говорит: так и так, нам надо на окне забить решетку, потому что мародеры ее открыли, а в магазине много вещей, жалко. Друг ему говорит, что не стоит туда ехать, потому что уже четвертый или пятый час вечера. И он говорит, хорошо, поеду с утра. Домой так и не вернулся. Близкие дождались утра, поехали в сторону магазина, увидели машину, их туда не пропустили. Они разговаривали с орками, чтобы их пропустили забрать тело. Жена его очень долго уговаривала этого орка. Часа два-три. Все-таки отдали. Они приезжают в больницу, находят мою маму. Мама говорит: «Выйди на улицу, там что-то надо выгрузить из машины». Я думал, может гуманитарку привезли. Парни открывают багажник, а там лежит Дмитрий. Я был в шоке, прошлым вечером я с ним разговаривал и договаривался купить свечи для машины. Я просто испугался. Я только его видел и вот его застрелили. Его расстреляли, в теле было более пятидесяти пуль. Они из него сыпались, когда мы его раздевали. Машины там вообще нет. Она вся расстреляна. Прошита насквозь. Сколько было пуль, столько в него и всадили. Почему его расстреляли, почему он был в там в этот момент, никто не знает.
— Почему вы решили помогать в больнице?
— Я такой человек, который не может сидеть без дела. Я во время оккупации здесь везде катался. Мы подрывали танки сухим топливом, потому что надо было что-то делать. И мне Оля сказала: «Так, наверно, иди со мной, чтобы ты никуда не влез. А то будет горе!» Ну вот я пошел с ней и был медбратом в больнице. И тела носил, и на операциях был, и, можно сказать, помогал зашивать. То есть делал все, что нужно. Потому что у нас не хватало медработников.
— Вам приходилось лично разговаривать с оккупантами?
— Мы с ними встречались каждый день, у нас поставили блокпост возле больницы. Мы каждый день ходили в больницу. Во-первых, там работали генераторы. Можно было зарядить телефон. Света не было 56 дней. Его выключили почти в первые дни. И с орками мы разговаривали каждый день. Первые две недели, кажется, мы ездили на машине. Ну, во-первых, быстрее, больница находится в трех километрах от центра Дымера, во-вторых, холодно было. Первые недели ездили, потом … У нас машина не новая, старенькая, где-то подгнила, но ездить можно было. И в один прекрасный момент они положили глаз на мою машину. Я это понял. Мы приехали домой, я поставил машину во дворе, спустил колеса, вытащил аккумулятор и клемы, чтобы машину не могли завести и оставил ее дома. На следующий день мы пошли пешком. Подходим к блокпосту, а они: «Где тачка?» Я спрашиваю: «Кто?» — Тачка! — Вы имеете в виду машину? — Да-да, где машина? — Во-первых, она сломалась, а во-вторых, топливо закончилось. — А-а-а-а-а-а, сломалась, а мы … Ну, просто намеками уже было понятно, что они хотели отжать. На самом деле, они глупые. Во-первых, глупые, во-вторых, набрали алкоголиков, говоря простыми словами. Вот он стоит без зубов, с РПГ, машет и говорит: «Я пришел поднимать тебя с колен!» Конечно, ты сейчас пришел поднимать меня с колен, потому что у тебя оружие. И я ему говорю: «Нам было хорошо на наших коленях. Я мог спокойно поехать в Киев, два или три раза в год поехать за границу. Сейчас ты лишил меня моей работы, я не могу поехать в Киев, я не могу зарабатывать деньги, я сейчас сижу здесь, потому что вы здесь находитесь». Ну, это не мы, это ваш Зеленский! Я говорю: «Подождите, Зеленский – это одно, вы сейчас стоите здесь, я не могу просто пройти, мне надо показать документы, рассказать вам, кто я, откуда. Мне было хорошо на моих коленях! Мне было идеально». Конечно, в первые десять дней я максимально агрессивно к ним относился. Просто мы разговаривали с ними хамски, потому что они приехали на нашу землю и рассказывают, как нам жить! Я даже говорил им: «Парни, валите отсюда! Потому что вас здесь никто не ждет. Валите, пока целы!» Я не знаю, как меня после таких слов не забрали в подвал. Ничего со мной не сделали.
В этот момент я поверил в Господа, что он есть. Что он реально меня оберегает. Также несколько раз угрожали, когда мы ездили на машине, что в машину из РПГ выстрелят. Потому что кто-то им сказал, что мы сдаем какие-то их позиции, делаем какие-то наводки. Мы делали эти наводки, но если бы … Это было очевидно. Тут каждая собака будет сдавать, где они стоят! Даже бабушка пенсионерка, которой за девяносто, рассказывала, как она сдавала орков. Она звонила внукам и говорила: там стоят они, можно туда стрелять.
— Что за «подвал» использовали?
— Подвалов там было очень много, вот у нас подвал находился на заводе «Вікноленд», там удерживали пленных. Там над ними издевались. Делали все, что хотели. У нас был парень, он инженер. Я не знаю, как правильно называется: инженер по дамбам, по всем механизмам, шлюзам. Его забрали в первые дни. Ему каждый день ломали пальцы (по одному), чтобы он рассказал, как включить насосы на дамбе. Ему прострелили ногу (колено). То есть максимально издевались, чтобы он предоставил информацию. Но он говорил: «Ребята, чтобы включить насосы, сперва надо включить свет». Они спрашивают: «Как иначе?» Он отвечает: «Я не знаю — как. Без света тут никак». Он пробыл двадцать три дня в плену. Там очень много людей было. Приблизительно двадцать восемь людей. Разного возраста, разного пола — и бабушки, и женщины … Детей, кажется, не было, парни были молодые по шестнадцать лет. Там было двое парней по шестнадцать лет. Отпустили их всех. Это была тоже судьба, когда наши накрывали их на «Вікноленде», потому что там у них был еще склад боеприпасов. Их просто накрывали там жестко и они оттуда бежали как крысы. Из окон прыгали. Пленных спас охранник предприятия, он просто сбил замок и выпустил людей, которые там сидели. Этот инженер сам доковылял до больницы, ему оказали первую помощь, а потом мы его отправили с «Красным Крестом» в Киев. У него пальцы все сломаны, ноги, колено прострелено.
— За что люди попадали в «подвал»?
— Да за все. Вот за все. Плохо посмотрел, что-то сказал, могли просто идти по улице, останавливалась машина, забирали под руки, кидали в машину и отвозили в подвал. Проверяли телефоны. У меня несколько раз забирали телефон. Проверяли, наверно, минут по тридцать. Проверяли информацию, с кем я переписывался, фото, я, Слава Богу, все это почистил. Хотя, тоже было за что. Потому что все Телеграм-каналы … Все, чем я мог помочь нашей армии, я делал. Я сдавал позиции, писал координаты, фотографировал, но я все чистил. Потому что все это было небезопасно. Если бы меня увидели с фотографией, возможно, меня бы уже не было в живых. Чаще всего они останавливали людей, проверяли телефоны, если в телефоне находили что-то — даже банальную фотографию … Вот у нас был друг, который сфотографировал дамбу. Они увидели это фото и его забрали в подвал. А что ты там дела? А кто ты? И начиналась там проверка документов по какой-то их базе.
— В ваш дом наведывались оккупанты?
— К нам они не заходили. Вышла мама на улицу и начала с ними разговаривать. Она представилась, сказала, что врач. И они сказали: «Хорошо, вы врач, мы к вам заходить не будем». А вот к соседям заходили. Полностью все перерыли, в подвал залезли, все шкафы перерыли, искали военную форму. Сумки забрали. Если заходили в дом, забирали симки. Чтобы ни у кого не было связи. Хотя, на тот момент и так уже не было ни у кого связи. Дозвониться или отправить СМС было нереально. Я видел, как они мародерствовали. Они взламывали магазины, выбивали окна, залезали, все кидали в свои машины, а потом приходили через несколько дней и давали все это как свою гуманитарку.
— Какие планы на будущее?
— Пережить все это, забрать Крым, Донецк, Луганск. Поехать сразу в Крым. Работать, чтобы все тут было хорошо с работой. У нас в Дымере было три завода. «Вікноленд», «Літєйка» и компания, которая перевозила продукты в Европу. Они практически все были в одном месте, и когда наши обстреливали, уничтожали склад боеприпасов, конечно, все пострадали. Сейчас у нас нет рабочих мест. Более полуторы тысячи людей без работы сейчас. Я сейчас тоже на своей основной работе не работаю. Туда прилетел снаряд, сгорела вся техника, аппаратура.
— Изменилось ли отношение к россиянам?
— Конечно! Гореть им как флагману «Москва»! Если сравнивать четырнадцатый год и сейчас, тогда я еще был юным, зеленым, мало что понимал. Мне все тогда казалось не совсем реальным. Ну, прилетало и прилетало. Я, возможно, до конца не понимал, что если прилетает — убивает людей. Сейчас, конечно, я понимаю, что это катастрофа. Убивают миллион людей, насилуют, все это очень мерзко. Очень жалко людей. И инфраструктура рушится. Глобально — это катастрофа! Сейчас я понимаю, что это. Это очень печально. Все россияне виноваты. Если ты родился россиянином, можешь себя похоронить сразу, потому что это клеймо не на одно десятилетие и не на один век. После того, что они делают с нами и как нас поддерживает весь мир, я думаю, россиян пару сотен лет точно будут гнобить. Потому что про немцев-фашистов до сих пор помнят. Прошло сколько? 75 лет. И с россиянами будет так же. Даже хуже будет, я уверен.
Интервью опубликовано при финансовой поддержке чешской организации People in Need в рамках инициативы SOS Ukraine. Содержание публикации не обязательно совпадает с их позицией.