‘Мне до сих пор снятся страшные сны’, — управляющий делами Бучанского горсовета

Меня зовут Дмитрий Гапченко. Я работаю в Бучанском городском совете в должности управляющего делами. С первого дня жители города почувствовали войну: слышались взрывы, 24-го числа начался штурм Гостомельского аэропорта, расположенного на территории Бучанской общины. Сам аэропорт возле села Беставица. То есть все наши жители почувствовали войну сразу, а сам город оказался в окружении оккупантов, потому что они очень быстро дошли до Бучи.

Уже 25-го февраля начались первые расстрелы мирных жителей, которые пытались уехать из города.

Если коротко говорить о том периоде, у нас был организован (на базе нашего ЦНАПа и городского совета) ситуативный центр: очень долго, пока это было возможно, работали все коммунальные службы. Власти города постоянно находились в Буче, не выезжали с оккупированной территории. Пытались как можно больше помогать каждому, кто остался в городе. Большинство людей выехали первыми коридорами, которые были с 10-го по 14-е марта. Остались во время оккупации менее 10%, которых мы пытались поддерживать.

После окончания оккупации первоочередной задачей была помощь жителям, которые все время прожили здесь. Кто-то без нормальной еды, без воды.

Поэтому уже с третьего апреля организовали гуманитарный штаб, который помогал людям. В первую очередь помогали лекарствами, потому что это была основная проблема. Многие умерли, потому что стрессовая ситуация обострила болезни и невозможно было получить необходимую медицинскую помощь. Кроме того, оккупанты убивали на улицах просто так — без всяких причин расстреливали людей. Сейчас мы устанавливаем многие факты. Мы хотим сделать Институт памяти, где о каждом погибшем человеке будет история, потому что это человеческая судьба. И вообще, каждое преступление необходимо должным образом зафиксировать, чтобы все знали о том, что происходило здесь во время оккупации.

После деоккупации, после освобождения нашей территории Вооруженными силами Украины, первым вопросом была помощь жителям и попытка восстановить все разрушения. Сначала уделяли внимание помощи людям, а потом об имуществе стали заботиться, чтобы люди могли как-то продолжать жить в городе и возвращались. Поэтому много работы было проведено по восстановлению помещений или, по крайней мере, консервации разрушений. Это — как минимум. Сначала мы закрывали дыры в крыше или в окнах. Затем последовали программы помощи, которые мы получили от наших международных партнеров, международных доноров, городов-побратимов, которые помогали нам в восстановлении и ремонте наиболее пострадавших объектов.

Сегодня большинство вопросов ремонта уже закрыто: это и замена окон, и замена крыш, и какие-то небольшие ремонты, чтобы полностью восстановить людям жилье.

Но остается еще проблема тех домов, которые были полностью разрушены. Часть мы уже восстановили — это улица Вокзальная, где 27-го числа была разбита колонна оккупантов. Много было поврежденных домов, они уже восстановлены. На сегодняшний день заканчиваются внутренние работы, но уже можно увидеть, как выглядит эта улица. Продолжаем работать над другими вопросами, опять же, над восстановлением полностью разрушенных домов. Их еще достаточно много. Если пройтись по городу сегодня, уже ничего не напоминает визуально о том, что произошло. Конечно, остаются некоторые объекты, где видны последствия обстрелов и разрушений, но разрушенные объекты уже законсервированы. Их осталось гораздо меньше.

Скажу сразу, что у большинства людей, с которыми мы встречались во время оккупации, была такая специфическая черта — они помогали друг другу. То есть не было такого, что каждый сам по себе. В основном, все объединялись. Готовили есть в одном месте, помогали.

Кстати, сейчас мы выясняем некоторые обстоятельства гибели людей, которые оставались в городе: они погибали во время помощи другим.

Если человек знал, что где-то есть знакомый или человек, нуждающийся в помощи, он пытался добраться до этих людей. И таким образом люди попадали под обстрелы, потому что если человек передвигался по городу, это было уже опасно. Вообще, передвигаться после третьего марта было просто опасно. Я даже не говорю о транспорте, просто идти пешком — было опасно. У нас есть случаи, когда человек выходил на балкон, чтобы взять какую-нибудь консервацию на ужин, и погибал от снайпера, который убивал людей без всякой на то причины.

Изменилось сейчас очень многое, потому что все работают. Конечно, сейчас на победу работают многие волонтеры, которые помогают фронту и нашим Вооруженным Силам. Сегодня мы знаем, что произошло в Каховке. Также у нас создан центр, куда многие привозят помощь. И мы отправляем ее на Юг, чтобы помочь нашим людям, оказавшимся в сложной ситуации. Я оставался в городе. Оставался в городском совете. Мы пытались работать в нашем круглосуточном коллцентре максимально долго.

До четвертого марта мы находились в помещении. Когда поняли, что это опасно, работали возле помещения. Оккупанты уже передвигались по городу и, конечно, они к нам приезжали. Мы понимали, если кто-то из нас попадет к оккупантам, — это может быть для них полезно. Мы не хотели предоставлять им такой возможности, поэтому по большей части находились в больнице расположенной рядом. И вообще пытались продолжать работу там, потому что там было безопаснее. Мы, скажем так, выдавали себя за врачей для того, чтобы оккупанты не понимали — кто мы.

15-го марта, к сожалению, мы попали в плен. Спасло то, что они не знали, кто я. Они нас взяли у городского совета. Мы объяснили, что здесь остались продукты, мы помогаем людям.

Но они не поверили. Нас было шесть человек. Трое охранников городского совета, два работника, я и мой коллега Сергей. И еще один волонтер Леонид, который тоже помогал людям. 15-го марта нас перевели в их штаб, и мы сидели там, ожидая допроса. Как они сами говорили, должен был прийти какой-то капитан, чтобы допросить нас. И мы ждали. Тогда мы не понимали, что может случиться, потому что еще не знали о тех страшных вещах, которые произошли на Яблонской 144 и в других районах города, где людей расстреливали без всякой на то причины.

Но нам повезло, что мы не дождались этого капитана. Утром нас спустили в подвал. Поскольку они были заняты своими вопросами (утром часть военных уехала, часть осталась у дома), нам удалось улизнуть сквозь арку, которая была у нашего выхода из подвала. Конечно, после этого мы поняли, что любые контакты с оккупантами вообще нежелательны для нас и пытались их избегать.

Мы не обязаны были документировать все преступления, да и не было такой возможности, потому что это больше вопрос к правоохранительным органам. Но сейчас мы хотим сохранить всю информацию о людях и обстоятельствах их гибели. На сегодняшний день у нас есть информация о, как минимум, 500 погибших, это уже полностью задокументировано. Кроме того, есть около 75-и человек, лежащих в секторе неопознанных. Мы еще не знаем: как они погибли, кто это.

По некоторым людям есть частичная информация, но сейчас проводятся дальнейшие поисковые действия и забор ДНК для того, чтобы установить, что это за люди. Еще есть информация о 70-ти людях, но мы не можем понять, где человек погиб. Мы знаем, что он погиб, а где именно, какова причина смерти и как это произошло, этот вопрос в работе. На сегодняшний день около 700 человек есть у нас в базе для изучения и установления всех этих фактов.

Мы не говорим о людях, которые были ранены, потому что это вообще отдельная категория. Их еще больше. Но их личности очень трудно установить, потому что информация о ранениях только у них. Некоторые, возможно, даже не обращались в правоохранительные органы, потому что ранения были незначительны. Мы знаем несколько таких случаев, кое-где я был свидетелем. Например, у меня друга ранили. Я оказывал ему непосредственно медицинскую помощь. Есть случаи, о которых мы знаем, потому что нам о них рассказывали. Дети раненые были. Мы владеем информацией, но еще в процессе, скажем так, проработки и документирования всех этих фактов.

В настоящее время у нас более пяти тысяч фактов поврежденного имущества. Что касается разрушенных домов, это более 200 частных домов и несколько многоквартирных. Точно не скажу, потому что эту информацию больше знают архитекторы. Я знаю, что есть многоквартирные дома, которые полностью нужно восстанавливать, строить с самого начала. Один дом разрушен под фундамент, мы уже убрали то, что осталось. Второй дом находится в аварийном состоянии. По нему сейчас рассматривается вопрос. О других домах не скажу, потому что есть несколько домов, которые изучают: возможно ли их оставить, нужно ли полностью перестраивать или строить с самого начала.

Оккупация повлияла на людей. У нас работает психологический центр помощи, куда люди приходят и получают психологическую помощь. Таким образом люди как-то приходят в норму.

Лично о себе скажу: мне нужно было около полугода, чтобы как-то выйти на тот уровень покоя, который был до полномасштабного вторжения. Это проявлялось в стрессовой ситуации, я мог бодрствовать несколько ночей, бывает, сны снятся страшные. Это, конечно, накладывает свой отпечаток, может понадобиться пять или более лет для того, чтобы как-то выйти [на прежний уровень]. Главное, чтобы закончилась война. Которая, я надеюсь, закончится нашей победой уже в ближайшее время. Тогда можно говорить о каком-то психологическом восстановлении всех, потому что мы понимаем, что сейчас постоянные тревоги и обстрелы. Но наши люди уже привыкли к этому и пытаются жить в тех реалиях, которые есть.