‘Земля кличет, дом кличет. Я хочу домой’

— Меня зовут Галина Ивановна. Я из города Славянска на Донетчине. Приехали мы сюда, во Львовскую область, в апреле. Потому что уже очень страшно было. Моя дочь больна, у нее первая группа инвалидности. Она боялась взрывов, самолетов, потому что помнила события 2014 года, когда мы ее в погребе прятали. Моя старенькая мама застала еще месяц войны.

— Как война 2022 ворвалась в вашу жизнь?

— В Краматорске есть аэродром. Нам видно было поле. Когда начались взрывы, мы все поняли. Мы были на окраине города в частном секторе. У меня есть квартира в центре, но мама боялась, ей нужна была помощь. Дочь тоже боялась, и я не знала, кого первым хватать и спасать. У нас был погреб, но глубиной всего два метра. Это не спасение, там, скорее, засыпало бы да и все. Я туда отнесла лопату, лом: на случай, если придется откапываться.

Сухари были, вода. Все как советовали. Поскольку ребенок уже переживал весь этот ужас, я прятала ее в углу. Там две двери сходились и мешок с мукой стоял. Говорю: “Садись”. Курткой ее накрывала, она двери закроет и сидит там, плачет. Как мышка в норке сидела, когда взрывы слышала.

Я у папы в гараже взяла топор, большой нож, принесла и спрятала в доме. Думаю: “Буду лезть в окно или еще куда, хоть одного или двоих, но убью”. Такая злость у меня на них была, что перевернули жизнь с ног на голову.

— Как происходила ваша эвакуация из города?

— Мамочка умерла в марте, мы ее похоронили. Очень сложно было до кладбища довезти, потому что уже были взрывы и мало кто соглашался. Яму надо было выкопать. Говорю: “Ну, пусть дороже, парни, но копайте. Я заплачу. Я ж ее не оставлю”. Похоронили маму, спустя девять дней я позвонила крестнику, сказала, что буду выезжать, потому что уже не выдерживаю морально. И дочь надо вывозить, потому что ей станет хуже, а я одна не справлюсь. И себе не прощу, если она останется. Пятого числа мы выехали. А восьмого россияне бомбили Краматорск.

Это было ужасно. Люди перепугались, мы не смогли сесть в поезд ни в 15:00, ни в 18:00. Дополнительный поезд подали, но впереди в Барвинковом дорогу разбомбили.

Поезд стоял в темноте. Мы выехали только в десятом часу ночи. Бежали на поезд, вокруг ни огонька. “Проходите дальше, проходите дальше, этот вагон занят”. Пока бежали, я упала, травмировала колено. Перед глазами — кадры из старых военных фильмов, где люди грузились в поезд. Мне девочки из Харькова сказали, что некоторые выезжали в вагоне, в котором осужденных возят. Их посадили в клетки, потому что не было мест. Так они и ехали. Нас шесть человек было, крестница взяла свою семью.

Много народа было, но нам помогли, потому что первыми пропускали мам с детьми и инвалидов. Я даже не представляю, что в этот день творилось в Краматорске. Я еще сказала, может, лучше в Краматорске на поезд сесть, там будет легче. Отвело меня. Вот так мы выезжали.

— Вы были свидетелем разрушения гражданских объектов?

— Прилетали снаряды на улицу, попадали в дома. Осколки летели, шифер побило, у мамы окна выбило. Я жила на девятом этаже, там тоже окна выбило. Заклеили одно целлофаном, а до остальных добраться невозможно.

— Вы были свидетелем жертв среди гражданского населения?

— У одного мужчины был гараж рядом с моим. Он водителем работал. Они с женой убегали, только забегают вдвоем в дом — двери выбивает, осколок ей в сердце попадает, а ему ногу оторвало. Его вывезли, а женщина погибла. Мы их знали. Люди на соседних улицах погибали в своих домах. Есть такое выражение — пуля-дура. А это снаряд-дурак летит. Все под Богом ходим, все время думали: пришло твое время или нет? Перед домом упал обломок. Как бахнуло! Это хорошо, что ничего не взорвалось, так бы и дома не было. Но мы уже к тому времени выехали, это было позже, через неделю. Бывало, люди едут на машине, а на них снаряды падают.

Говорят, женщина ехала, ее осколком убило. Она в детском саду нянечкой работала.

Мои знакомые живут в Изюме. По новостям сказали, что туда зашли россияне. Я ей звоню, спрашиваю: “Как вы там?” А она в ответ: “Стреляли всю ночь. Заперлись с дочкой в ванной, чтобы не порезало нас стеклом, которое вылетало из окон. Телефон садится, не знаю, когда перезвоню”. И все. Мы с ней перед Новым Годом связались. Она сейчас в Германии на лечении. Говорит, что до мая в подвале просидели. Хлеб увидела, когда уже выехала. А до этого ела одуванчики.

Брала одуванчики, мыла в дождевой воде, солила, горечь смывала, маслом поливала. Говорит, подсолнечное масло было на вес золота, но без него — никак. Ничего нельзя было купить, а что можно было, продавали втридорога. И такое было. Нашли братскую могилу на 500 людей. А таких могил, говорит, по городу — семь. Говорит, что некоторые уходили искать продукты и уже не возвращались.

— Возникали ли сложности с доступом к продуктам питания?

— В поселке мы добирали то, что осталось. А в городе все раскупили, потому что там людей больше. Цены сразу взлетели, потому что не было поставок с баз. Оно и понятно. Мы понимали, что надо делать запасы: купили несколько пачек крупы. Все ведь не купишь. Пенсии небольшие: на лекарства, еще на что-то. Мама болела. Воды не было. Что-то нашли в воде, было страшно ее пить. Приходилось покупать в магазине на розлив. Электричество выключали, невозможно было куда-то поехать.

— Была ли возможность получить медицинскую помощь во время военных действий?

— Нет, многие врачи выехали. Они тоже живые люди. Испугались. В первые дни непонятно было, сколько это все продлится. Было несколько дежурных врачей и все. Мне нужны были лекарства в ампулах, я на велосипеде ездила. Мама стонала от боли: “Дай хоть что-то”. Я вызвала врача, он открыл сумочку и говорит: “Смотрите, у меня ничего нет, мне нечего вам дать”. Я просила сделать хоть что-то, а он покачал головой: “Уже скоро [умрет], ее не поднять”. — А где лекарства брать? — Поезжайте в отделение больницы, там что-то купите, берите хоть что-то, чтобы снять боль. Там ампулу куплю, там две. Приезжала домой и сама колола.

— Повлияли ли события в Славянске на психическое здоровье ребенка?

— Она уже забыла кое-что, но говорит, что домой не хочет. Она помнит те кадры. Только увидит видео с бабушкой, начинает плакать. Здесь есть маленькие детки, они играют, а она смотрит на вертолет, показывает: “Убери, я боюсь”! Не идет к детям, если видит такое. Мальчики играют, “байрактарчики” из пенопласта бросают. Я вижу, она в угол прячется.

У нее остался страх. Как услышит сирену, сразу плачет, кричит. Она очень напугана.

Казалось бы, ничего страшного, но она помнит все с 2014 года. В погреб ее спускали, а назад у нее сил не было подняться, ножки слабые по лестницам лазить. Я сверху тяну, а мама ее снизу подсаживает. Когда-то мы едва вытащили ее, после этого она сказала, что больше не хочет в погреб. Сильно испугалась. Плохо спала, от любого шороха просыпалась, я рядом ложилась. Спали одетыми, чтобы в случае чего быстро выскочить, а она не понимала, почему ее одетую спать кладут. Я говорю: “Вставай быстро!” А она спрашивает: “Почему россияне домой не уходят? Дядьки плохие! У них что, родителей нет? Почему плохие дядьки домой не уходят, а здесь зло чинят?” Я тогда так плакала! Для нее родители — авторитеты.

— Вы планируете вернуться домой после завершения войны?

— Дом кличет, земля кличет. Я не думала, что уеду. Хочется домой. Родители там похоронены. Дом там. Не знаю…