Евгений Захаров: ‘...И тогда мы создали ХПГ’

Ред.: …Мы должны бы были опубликовать эти воспоминания два года назад, в 2022-м, когда ХПГ исполнилось 30 почтенных лет. Но в первые месяцы войны было очевидно не до того. Казалось, вот-вот все закончится, тогда и отпразднуем. Сегодня нам — 32. Не юбилейная дата. И война продолжается. Так что снова без празднований. Но почему бы не вспомнить события, предшествовавшие созданию Харьковской правозащитной группы, и людей, которые приложили к этому усилия?

Первые дни харьковского “Мемориала”

Когда в Харькове в августе 1988 года было первое собрание инициативной группы по созданию “Мемориала”, я туда прибежал одним из первых. Это было мое, меня всегда интересовала история, мои старшие московские друзьям были к этому близки, я и в “Памяти” во второй половине 70-х годов участвовал, тогда познакомился с Сеней Рогинским еще до его ареста. Но я был разочарован: на первом собрании в Харькове заправляли левые коммунисты и комсомольские лидеры, для меня тогда все такие люди были априори чужими. Лидером инициативной группы был историк Валерий Мещеряков, доцент истфака университета, вступивший в КПСС уже после начала перестройки. В ней было много его студентов. А я считал в те годы, что принадлежность к КПСС была однозначно негативной характеристикой. Т.е. я полагал, что приличный человек не может быть членом КПСС. Тут трилемма — нельзя быть честным, умным и коммунистом одновременно: любые два качества, взятые вместе, исключают третье!

И я подумал: зачем с этими чужими людьми связываться? Буквально через два дня приехал в Москву, у Лары дома оказался Сережа Ковалев, которому тогда еще было запрещено жить в Москве, у него был 101-й километр, и он бывал Москве нелегально. Рассказываю им о создании “Мемориала” у нас, и они оба говорят: “Женя, обязательно иди в “Мемориал”, он должен быть нашим, а не их. В Москве коммунистов в “Мемориале” не видно и не слышно. Мы полностью его контролируем, и так должно быть по всей стране”. Я их послушался. Но сначала относился к этим левым коммунистам и комсомольской молодежи крайне сдержанно.

Учредительное собрание “Мемориала” было в актовом зале университета 11 февраля 1989 года. Зал был полон, вел собрание Валерий Мещеряков вместе с приехавшим из Москвы Львом Пономаревым, тогда вполне сдержанным профессором физики. И вот зал, вопреки явно высказанному желанию инициативной группы, избрал в Совет Генриха Алтуняна, Бориса Чичибабина и меня. Как ни старались инициативники этому воспрепятствовать, ничего у них не получилось.

Мы с Генрихом были белыми воронами, нас тогда еще все остерегались, считали, что за нами следят и мы можем принести несчастье. Но все очень быстро развивалось, менялось представление о том, что можно — чего нельзя. Необыкновенно быстро.

В Совет избрали также Аркадия Исааковича Эпштейна, преподавателя истории КПСС в авиационном институте, я с его дочкой Аней учился в школе в одном выпуске в параллельных классах. Фронтовик, вся грудь в орденах, но боящийся всего на свете. Он говорил моему дяде Феликсу, тоже избранному в Совет, не зная, что мы родственники, что коммунисты должны дать отпор таким, как я. Членом Совета стала Нина Лапчинская, начальник отдела советского периода в Историческом музее, тоже член КПСС. Было немало студентов разных вузов — Игорь Рассоха, Володя Кабачек, Женя Соловьев и другие.

В “Мемориале” было три направления: историко-просветительское, благотворительное, правозащитное. Так было всегда, с самого начала. Историко-просветительское — восстановить правду о политических репрессиях в СССР, написать именной список погибших. “Хотела бы всех поименно назвать, да отняли список и негде узнать” — эти строки из “Реквиема” Ахматовой стали сильным побудительным мотивом. Система ГУЛАГ, места захоронения, палачи в карательных органах, их осведомители, сопротивление в лагерях и на воле, сбор информации об этом и предметов лагерного и ссыльного быта — всем этим очень много занимались.

Второе направление — благотворительное, это помощь бывшим политзаключенным, бывшим узникам сталинских лагерей и послесталинского периода. В конце 80-х еще очень многие были живы. Многие еще были сравнительно молоды. Я не говорю даже о поколении тех, кто родился в конце 40-х — начале 50-х и успели посидеть как политзэки при Брежневе и Андропове, а имею в виду тех, кто родился в конце 20-х — начале 30-х годов. В 88-89 им не было еще 60-ти, а многие из них, будучи студентами, успели загреметь в конце 40-х — было множество подпольных антисталинских организаций. На Украине это прежде всего участники вооруженного сопротивления, бойцы УПА, которые попадали в лагеря в большом количестве. И вот эти бывшие сидельцы, и особенно те, кто постарше, нуждались в самой разной помощи, и “Мемориал” много ею занимался.

И третье направление — правозащитное, защита прав человека. Если этого не делать, то все опять может повториться, поэтому нужно воспитать уважение к праву, к свободе человека, исключить саму возможность политических репрессий.

Все три направления были представлены в отделениях Всесоюзного добровольного историко-просветительского общества “Мемориал” во многих городах и весях СССР. В харьковском отделении я с момента учреждения был членом Совета и координировал активность правозащитной группы. Мы защищали от административных преследований тех, кто демонстрировал украинский национальный флаг, занимался распространением неформальных изданий, участвовал в митингах. Мы выпускали информационный бюллетень “Мемориала” и сделали несколько десятков номеров, распечатывали их на ЭВМ и распространяли всеми возможными способами. В бюллетене писали о конкретных нарушениях прав человека, перепечатывали некоторые наиболее актуальные тексты, подготовленные правлением “Мемориала” в Москве. В марте 90-го года, когда Мещеряков стал депутатом парламента, меня избрали сопредседателем, я как бы занял его место, условно говоря, — ведущего сопредседателя. Надо было отвечать на письма, поддерживать контакт с правлением “Мемориала” в Москве. Я руководил по-прежнему правозащитной группой, редактировал информационный бюллетень, занимался его печатью и распространением, плюс добавилось очень много другой работы. Я был связан, как и раньше, с Фондом помощи политзаключенным, через меня опять передавали оттуда посылки и деньги старикам-политзаключенным по всей Украине.

От борьбы с карательной психиатрией до раздачи картошки

Вот пример работы правозащитной группы. Об одном фигуранте украинской части списка политзаключенных — Николае Алексеевиче Валькове, 1936 г. рождения — мне так и не удалось ничего узнать, никто о нем не слышал. Я уже и запросы посылал — отвечали, что в системе исправительных учреждений такой не содержится. А потом он нашелся в психушке. Он оказался в областной больнице для психохроников в селе Стрелечья Харьковской области, рядом с теперешней границей с Россией, да еще и на самом жестком режиме — принудительном лечении, ему было даже запрещено выходить из помещения отделения, где он находился. Там каждое отделение было расположено в отдельном корпусе, на входе постоянно находился охранник. Я стал к нему ездить, привозить передачи, беседовал с лечащим врачом-психиатром, начмедом, главврачом, и ему постепенно смягчали режим. Сначала разрешили прогулки по территории больницы, потом — выходить за пределы территории, потом несколько раз отдали родственникам на несколько дней, потом стали отпускать самого в Харьков, он приезжал к нам в офис, проводил несколько часов и возвращался. Кончилось это тем, что его просто выписали из больницы, он переехал в свой родной Изюм, откуда он был родом и где у него была родная сестра. Там он и жил, приезжая к нам в Харьков довольно часто, и там же умер, уже в 2000-х годах. Судьба его была тяжелой, он с юности сидел с небольшими перерывами по политическим делам — за публичные протесты и украинский самиздат, с третьего раза угодил в психиатрическую больницу, где его содержали много лет. Внешне он казался совершенно здоровым, здравомыслящим человеком, никаких признаков психического расстройства я за много лет общения с ним так и не заметил.

Прежде всего правозащитная группа “Мемориала” реагировала на непосредственные нарушения, которых было довольно много. Но были две темы, которыми я занимался системно, и они заняли немало времени.

Первая — преследование распространителей неформальной прессы. Людей, которые эти неформальные издания привозили и продавали, преследовала милиция, не давала это делать. И я через горсовет легализовал эту деятельность, написал положение о порядке продажи этих изданий в определенном месте — там, где их обычно и продавали — у входа в сад имени Шевченко с площади Дзержинского (ныне — площадь Свободы). Все продумал, расписал: за человеком закреплялось место, которое он обязался содержать в чистоте, и на котором он должен был продавать свои издания, даже какой-то небольшой налог платил, копеечный. Это были предтечи будущих киосков, которые потом стали массово возникать. Кушнарев эту идею поддержал, и этот документ приняли решением горисполкома. По ходу дела я обнаружил, что там уже была своя коррупция, установились неформальные правила, был пахан, который всем этим руководил, определял место — где именно продавать литературу, договаривался с милицией, собирал дань со всех этих продавцов. А когда это решение горсовета стало действовать, все устаканилось, и далее, пока эта продажа существовала, все было вполне цивилизованно. Но закончилось это очень быстро, с началом экономического кризиса в 1992 году.

Вторая тема — преследование за демонстрацию украинского национального флага. Оно длилось с весны 1989 года, и наиболее злостных демонстрантов, которые выходили с флагом на митинги, систематически преследовали, даже подвергали административному аресту. Я постоянно писал в бюллетене “Мемориала”, в “Экспресс-хронике”, что эти действия совершенно незаконны — милиция подводила их под нарушение статьи о порядке проведения мирных собраний Кодекса об административных правонарушениях, но никакого правонарушения в демонстрировании флага при этом не было. Мы выходили тоже на эти митинги, чтобы поддержать харьковских национальных демократов. 5 декабря 89-го года на собрании общественности в честь дня Конституции в ДК строителей впервые милиция за флаг никого не задержала и была вынуждена согласиться с его присутствием. Когда милиционер потребовал убрать флаг, Николай Григорьевич Старунов, лидер группы “Выборы-89”, который вел собрание, ответил, что этот флаг известен со времен Владимира Святого, и никуда мы его не вынесем. Милиция отстала, и с тех пор преследования прекратились.

Незадолго перед тем я пошел на прием к генералу Александру Марковичу Бандурке, начальнику областного управления милиции, отрекомендовался членом Совета “Мемориала”. И мы с ним проспорили тогда часа три. Это был достойный оппонент, на некоторые его аргументы я и не знал, что ответить. Например, он говорит: “Вы, еврей, фактически защищаете этих бандитов, так называемых бойцов УПА, которые под этим флагом устраивали еврейские погромы! Как вы можете?!”. Я тогда ничего об этом и не знал и не нашелся сразу, что ответить. “Вот коммунисты, — говорит, — они же признались, что под красным флагом совершали преступления? Признались! И теперь это общеизвестно! И осудили эти явления! Коммунистическая партия осудила! А эти почему не признались в своих преступлениях под жовто-блакитным флагом?”. Тут мне уже было легче говорить о преступлениях коммунизма, в которых партия не призналась. Вот так мы спорили-спорили, а потом он и говорит: “Ну, с другой стороны, зря мы за пацанами гоняемся с этими флагами. Подумаешь, ну, что такое флаг? Надо поговорить с Василишиным об этом” (тогда министр внутренних дел УССР — Е.З.). А потом Бандурка вполне подружился с украинскими организациями, “Просвітой” и “Товариством друзів українскої мови”, он им всегда помещения давал для их собраний, концертов и других акций, часто бывал в вышыванке, они в нем души не чаяли.

Но вернусь к деятельности “Мемориала” еще в советское время. В 90-м году Солженицын решил подарить первое в СССР издание “Архипелага” каждому бывшему политзэку, оно было в виде четырех светло-красных книжечек в мягкой обложке. И я передал первые составленные “Мемориалом” списки политзаключенных, живших в Харькове, в Фонд — более 200 человек. И привез на себе эти 200 комплектов из Москвы в Харьков, разносил и дарил — “это от Александра Исаевича лично”. Там еще, кажется, подпись его была на титуле.

Тогда же, понимая, кто из бывших политзаключенных бедствует, я предложил: “Давайте купим за бюджетные деньги картошку, а я берусь ее развести”. И Кушнарев — председатель Совета, и председатель горисполкома Михаил Пилипчук были так довольны, что немедленно выделили деньги, купили картошку, и мы таки развезли каждому мешок картошки на ту голодную зиму. В следующем году это повторили.

Комиссия по реабилитации жертв политических репрессий

Тогда же, в 90-м году, я решил создать комиссию при горсовете, которая помогала бы жертвам политических репрессий. И тут харьковские депутаты-коммунисты увидели возможность проявить себя с лучшей стороны — они все дружно это поддержали, все прошло на “ура”. Я сам написал регламент, что и как должна делать комиссия, кто в ней должен быть, представители каких именно местных органов — сессия проголосовала за это, а закона о реабилитации тогда еще не было, он был принят только в апреле 1991-го. И сессия горсовета тогда же приняла решение о льготах для политзаключенных и членов их семей (вдов и в исключительных случаях — детей) — причем льготы были в большем объеме, чем в позже принятом законе. Я был зампредседателя этой комиссии, председателем был зампред горисполкома, который подписывал ее решения — на его подпись ставили печать, но всю работу вел я. Мы начали с того, что объявили прием, написав, что есть решение о льготах. И потянулся народ, мне было интересно беседовать с ними, они много рассказывали. Очень было это все и занимательно, и полезно, и интересно, и важно для политзаключенных. Многие еще боялись, объявились позже, когда закон о реабилитации начал действовать.

Тогда еще ничего не предвещало скорый распад Союза. Фактически Харьков был первым городом в СССР, где было принято такое решение: за счет местного бюджета дать льготы бывшим жертвам политических репрессий. Мне выделили в помощь Веру Ивановну Иващенко, ей было за 60, ранее она была секретарем горсовета, а тогда была пенсионеркой и начальником спецчасти. Она была такой жесткой партийной дамой с сильным хорошо поставленным голосом, но в то же время прекрасным администратором и организатором. Ей поручили вести прием и проверку документов всех, кто обратился за льготами. И она преисполнилась сочувствием к этим людям. Тогда популярность компартии была практически нулевой, и для коммунистов это была возможность проявить себя в позитивном плане. Но в проверке документов она была очень строга. И мы с ней часто спорили: я все неточности толковал в пользу репрессированного, а она — в пользу государства. Иногда мне удавалось ее переубедить.

Особенно много споров было о предоставлении льгот детям репрессированных. Я настаивал, чтобы дать льготы тем, кто попал в детприёмник НКВД — тот же лагерь, а также тем, у кого погибли и отец, и мать. Кроме того, было очевидным, как репрессия (особенно в 30-х годах) повлияла на всю жизнь детей — они не смогли уехать в эвакуацию во время войны, многих угнали в Германию, многие так и не смогли получить высшее образование — клеймо “сын врага народа” (или дочь) лишало многих возможности учиться в вузе. Члены комиссии обследовали социальное положение таких людей — и с какой бедностью они иногда сталкивались! Такие случаи и считались комиссией исключительными.

Льготы были существенными — 100-процентная компенсация оплаты за квартиру и коммунальные услуги, бесплатный проезд в транспорте — все это уже было в этом решении за счет местного бюджета. Люди приходили на прием, регистрировались для получения льгот, одновременно это помогало “Мемориалу” контактами с ними. Когда был принят закон о реабилитации, льготы были приведены в соответствие с законом, а комиссия наша была создана заново в соответствии с его положениями. Суть ее не изменилась, но она уже не была сугубо общественной, в ней было две штатных ставки.

И нам с Генрихом Алтуняном удалось туда устроить наших друзей из “Мемориала” — Ирину Рапп и Софью Карасик, жен Володи Пономарева и Владика Недоборы, его подельников по первому делу 69-го года. Тогда, в 1969 году, Иру и Софу выгнали с работы. Софа уже больше не работала инженером, она была то санитаркой, то грузчиком на почте, то на другой физической работе. А Ира перестала преподавать физику в университете, о защите диссертации уже было невозможно и думать. Ее перевели в университетский НИС — научно-исследовательский сектор. И вот за несколько лет до ухода на пенсию мы направили их в комиссию по восстановлению прав реабилитированных при Харьковском горсовете — так она точно называлась. Для Иры и Софы это была повседневная ежедневная работа, они работали очень активно, занимались реализацией закона о реабилитации в Харькове. Я был заместителем председателя комиссии. Можно сказать, что мы контролировали благотворительное направление “Мемориала” на местном уровне. Когда Ира, а через год Софа, ушли на пенсию, они оставались в комиссии на общественных началах, а в комиссии стал постоянно работать мемориалец Игорь Григорьевич Ломов, тоже бывший политзаключенный.

Реабилитированные историей

В начале апреля 1992 года было принято постановление парламента о создании многотомного научно-документального издания о жертвах репрессий в Украине. В каждой области были созданы редакционно-издательские группы “Реабилитированные историей” с бюджетным финансированием, которые должны были подготовить книгу с тем же названием о репрессиях в области. Фактически речь шла о создании книг памяти, включавших именной список всех репрессированных и тех, кто был реабилитирован. Все эти областные группы работали в областном архиве СБУ, готовили и издавали книги памяти. Некоторые из этих групп, в частности, в Харькове, делали и базу данных по жертвам политических репрессий в своей области. В Харькове редакционно-издательская группа тоже контролировалась “Мемориалом”, ее возглавила Нина Лапчинская, сопредседатель “Мемориала”, историк и музеевед. Поэтому в Харькове все архивно-следственные дела, хранящиеся в архиве СБУ, заносились в базу данных, и этот процесс до сих пор еще не закончен.

Еще один интересный сюжет, связанный и с “Мемориалом”, и с горсоветом — место массового захоронения в Лесопарке поляков, расстрелянных в Харькове весной 1940 года. Еще ранее активисты “Мемориала” собрали различные доказательства факта захоронения в 5-м квартале лесопарковой зоны — нашли знаки форменного отличия, пуговицы, другие предметы — и отослали все это в Польшу. Поляки предъявили эти артефакты Горбачеву, и в Харькове начали расследование. В начале 1989 года Харьковской областной прокуратурой было открыто уголовное дело по факту смерти поляков, очень скоро оно было передано Главной военной прокуратуре СССР, которая расследовала его совместно с военной прокуратурой Польши. В июле 1991 года специально присланными военными частями проводилась эксгумация, которая нашла многочисленные останки расстрелянных — и поляков, и жителей Харькова. На 7 августа было назначено перезахоронение найденных останков и открытие Мемориального комплекса памяти погибшим.

“Мемориал” предложил установить при въезде на территорию Мемориального комплекса мраморную плиту от имени Харьковского горсовета с надписью на украинском и польском языках. Горсовет это предложение поддержал, но вот с надписью началась катавасия. Текст был такой: “Здесь покоятся останки советских и польских граждан, замученных в застенках НКВД”. КГБ эти “застенки НКВД” решительно не понравились, и на Кушнарева стали все давить, чтобы надпись заменили, ему даже звонил заместитель министра иностранных дел. Но Кушнарев наотрез отказался менять надпись, сказав, что он не может возражать против предложения “Мемориала”. Так эта надпись на плите и осталась.

От “Мемориала” к ХПГ (и при чем тут садоводство)

Историко-просветительское и благотворительное направления стали поддерживаться государством, а “Мемориал” в Харькове поставил туда сотрудников для постоянной работы. Правозащитная группа занималась конкретными нарушениями и помощью их жертвам, выпускала бюллетени “Мемориала”, вела учет остарбайтеров и помогала им добыть доказательства, если документы об их пребывании в Германии в наших архивах отсутствовали.

Но произошли и существенные изменения. У нас в Харькове случилось то, что было в это время, в 1990-1992 гг., практически во всех региональных отделениях “Мемориала”, да и в Москве тоже. Часть бывших репрессированных и их дети были недовольны тем, что “Мемориал” занимается чем-то еще, кроме них. Им не нужна была правозащитная активность, исследования по истории террора и т.д. Они считали, что “Мемориал” — для них, это ветеранская организация для людей, которые пострадали в свое время, и его основная задача — им помогать. И везде “Мемориалы” стали делиться, или же создавались товарищества репрессированных, которые уже занимались только своими членами. И в Харькове такое общество было создано. Но еще раньше наши мемориальцы захотели сделать свое садовое товарищество, назвать его, конечно, “Мемориал” и обязали руководство хлопотать по этому поводу. Я был сопредседателем “Мемориала”, и мне пришлось заняться этим.

Мы с Генрихом Алтуняном пошли к Александру Степановичу Масельскому, председателю Харьковского облисполкома, и облисполком выделил “Мемориалу” 80 земельных участков по 5 соток недалеко от города возле железнодорожной станции, там часто электрички ходили, словом, в очень удобном месте.

И оказалось, что наши члены “Мемориала” ни о чем слышать не хотят, кроме как о садовых участках. Я с ними совершенно замучился, потому что они не захотели все делать по правилам: сначала подготовить земельный план, утвердить его во всех необходимых инстанциях, распределить участки в соответствии с этим планом и т.д. Наши старички стали захватывать участки еще до утверждения земельного плана и создания товарищества, некоторые захватили по четыре участка и не хотели их отдавать, а желающих было много, всем, конечно, не хватило. Я ввел принцип: на одну справку о реабилитации ؘ— один участок, перераспределили все участки заново, все оформили, провели учредительное собрание, избрали руководство товарищества — и только тогда я смог оставить это занятие. Сам я не хотел брать участок, да и мама отказалась, она уже тогда плохо ходила. И хотя наши старички очень хотели, чтобы я возглавил товарищество, я отказался наотрез. Ира Рапп с Володей Пономаревым, Софа Карасик с Владиком Недоброй тоже не захотели — так мы устали от этих распрей.

Целый год на собраниях “Мемориала” говорили только об этих садовых участках, на остальное времени не было, да и другое наших новообращенных садоводов просто не интересовало. И нам это так надоело, что мы решили легализовать правозащитную группу “Мемориала” как новую организацию. Так и возникла Харьковская правозащитная группа, ХПГ. Зарегистрирована она была 10 ноября 1992 года, но фактически весь 92-й год мы работали уже отдельно от “Мемориала”. При этом мы все оставались в “Мемориале”, но он постепенно перестал функционировать. Те, кто хотел получить садовые участки, — уже занимались только ними, ни на что другое садоводов уже не хватало. Историко-просветительское направление ушло в бюджетную организацию “Реабилитированные историей”, благотворительное направление — в комиссию при горсовете по восстановлению прав реабилитированных, которая фактически нами и контролировалась все годы. И люди постепенно уходили — просто в силу возраста. Мне всегда горько, когда я вспоминаю, что наш “Мемориал” умер, но так происходило везде — всюду, где бывшие репрессированные создавали свои ветеранские организации отдельно от молодежи, эти организации постепенно умирали.

ХПГ учредили 11 человек, а разрослась она в одну из самых крупных общественных организаций в стране. Таких крупных правозащитных организаций только две: ХПГ и Украинский Хельсинский союз по правам человека, который тоже по нашей инициативе был создан — в 2004 году. И постепенно работа в ХПГ стала моей основной и единственной работой.