‘Был человек и раз — разрывает человека’ — мариупольская выпускница, которая прошла через ад

Разрушенные мечты

Меня зовут Мария Вдовиченко. До войны я должна была окончить 11 класс. Я уже готовилась к ВНО, выпускному. Мы с одноклассницами выбирали ткань для будущих платьев и туфельки. Я была Президентом школы №54. Интересовалась научной деятельностью, написала несколько научных работ в сфере истории и международного права, потому что я изучала эти предметы и продолжаю ими увлекаться. Также я была первой бандуристкой города Мариуполя при храме ПЦУ. Я очень люблю свою культуру, поэтому, большинство моих проектов были направлены именно на популяризацию украинского языка и культуры.

Первое, что я помню, как двадцать четвертого февраля мама врывается в комнату и громко кричит в истерике: “Началась война! Собираемся!” Мама в ту ночь не спала, слышала первые взрывы и была очень напугана. Мы до последнего не верили, а двадцать четвертого было страшно осознать: неужели это правда? Когда уже содрогался наш Приморский район, подскакивал наш дом, начались обстрелы Восточного, тогда я поняла: “Да, это настоящая война”.

Началась паника как в соседних квартирах, так и по всему городу. В четыре утра люди стали собираться в магазины, скупать все, что можно было купить. Магазины грабили, потому что, ясное дело, у людей не было денег, но была паника. На АЗС были сумасшедшие очереди, а на выезде из города — не просто очереди, а пробки. Когда мы более или менее собрались, было уже двенадцать дня. Думали выезжать, но вернулись наши соседи и сказали: “Уже не выехать, город закрыли, рядом с городом идут активные боевые действия. Выезжать — небезопасно, можно попасть прямо в поле боя.” Тогда мы начали искать убежище, потому что понимали, что еще немного, и все по-настоящему произойдет с нами, с нашими домами. Мы еще не осознавали, насколько все это может быть серьезно. Поэтому, когда мы слышали странные звуки, прятались в ванной и коридоре, потому что бомбоубежищ не было.

Так мы жили до начала марта. У нас отключили свет, воду, не было обогрева, пропадала связь, а потом и вовсе пропала, и мы оказались в информационном вакууме. В городе не было никаких поставок в магазины, в аптеках заканчивались лекарства, разбивали торговые центры, все было разграблено. Уже была блокада, город был закрыт, и мы остались с тем, что было. Никаких запасов мы не сделали: ни воды, ни еды. Так ми жили до начала марта.

Мы ели раз в день, чтобы максимально сберечь наши запасы. Воду добывали из снега и дождя или искали какие-то ручейки, потому что купить ее было негде. Вот такой у нас был скромный быт почти до второго марта.

Мы не спали нормально ночами, не ели нормально, потому что была неопределенность, информационный вакуум, никто ничего не говорит, в городе постоянно происходит какое-то сумбурное движение. Наш дом не просто подпрыгивал, а вибрировал со страшной силой. Один раз все начало падать, полопались стекла. Мы резко рванули в ванну: я, мама, папа, сестра, даже кота взяли. Только сели, как нас сразу прибило взрывной волной вниз. А что означает “прибило взрывной волной”? Ты ничего не слышишь, гул в ушах, ничего не видишь, потому что с потолка посыпалась штукатурка. Мы не понимали, как выбраться, куда бежать, цела ли лестница. Была сумасшедшая паника. Стали собираться, одеваться в первое попавшееся, чтобы бежать в подвал. Сильно разбило пятый этаж, а мы были на третьем. Еще немного — до нас бы долетело. Но мама не смогла встать, потому что вот уже шесть лет у нее полинейропатия. Мы тащили ее на себе до подвала, а сестра взяла кота и побежала вперед. Было холодно, на улице лежал снег, лед, припорошенный стеклом, обстрел. Падают обломки дома, рядом горят машины, а мы на фоне всего этого бежим в подвал.

Сначала сестра постучала в подвал, но нам никто не открыл. Папа начал так сильно стучать, что люди в подвале решили нам открыть, но когда мужчина открыл дверь, он сказал: “Мы не можем вас впустить, здесь уже много людей”. Папа не стал его слушать: много, мало. Над нами разрываются снаряды, и ждать очень небезопасно. Папа его оттолкнул, мы силой ворвались туда, а там уже были наши соседи, которые прятались несколько дней. Обстрел был очень сильный. В подвале ничего не было: ни еды, ни воды. На следующий день, мы вместе с другими людьми решили все-таки забрать вещи из квартир. Мы с папой решили подняться вдвоем, чтобы я помогла ему собрать вещи. Чтобы попасть дом, нужно было обойти забор. Пока мы его обходили, снова начались обстрелы. Папа упал на землю, обхватил меня, и мы легли за каменную плиту. Я пыталась встать, но папа сказал: “Прикрой голову, чтобы ничего не попало, лежи и не дергайся”.

Я испугалась, попыталась поднять голову, смотрю: метрах в 40-50 от нас — силуэт человека. Я не знаю, женщина это была или мужчина. Был человек и раз — разрывает человека. То есть был человек, а теперь это окровавленные куски плоти в воздухе и на асфальте. Для меня это был не просто шок, я не понимала, как так …

Это потом я поняла, что папа своей ладонью меня прижимал к земле, чтобы я не смотрела на это, а не только из соображений безопасности. Когда обстрел перешел на другие улицы, мы побежали в подъезд. Сумбурно собрали вещи. Все, что могли на себя повесить, то и схватили и спустились в подвал. В тот день люди пытались готовить. Ставили на костер какие-то казанки, кастрюльки, потому что у нас не было газа, но снова начался обстрел. Он был такой силы, что нас в подвале от стены к стене прибивало. Падали фрагменты потолка, люди кричали, дети плакали. В тот период я понимала, что еще жива, но медленно умираю. Чувствовала себя почти мертвой как в физическом, так и в психоэмоциональном плане. Казалось, все падает на нас, еще немного и мы все просто сгорим, потому что было очень жарко. Как выяснилось, снова был сильный обстрел, и попало именно в мою комнату.

Жизнь под обстрелами

Сначала у нас были какие-то консервы и хлеб, но все очень быстро заканчивалось. Потом были такие моменты, когда у нас не было даже воды. В Мариуполе стоять в очереди к водовозке было очень небезопасно, потому что обстрелы, осколки, да и просто расстрелы. Было непонятно, кто и за что расстреливает людей, но жертвы были. Конечно, люди боялись становиться в эти очереди, потому что стоишь и неизвестно, что может произойти за долю секунды. Рядом с нашими дворами был парк, в котором были источники, но их кто-то заминировал. Поскольку мы были в полном информационном вакууме, было неизвестно, кто минировал, но был случай, когда разорвало двух людей, которые пытались просто набрать воду из источника.

Третьего человека так покалечило, что его просто добили, чтобы он не мучался: невозможно было ни его к врачу отвезти, ни врача вызвать, потому что уже не было той медицинской помощи, которая была до войны. Никаких скорых, просто сам идешь в больницу. А ближайшая больница была в Центральном районе, и добраться туда не мог никто.

С нехваткой медицинской помощи столкнулась и моя семья. Маме становилось все хуже, потому что в подвале мы не могли нормально спать, у нас не было еды, мы голодали, не было воды и свежего воздуха, бегали крысы, потолок сыпался от постоянных обстрелов, дом разрушался. Это страшно … У нее сначала были проблемы с дыханием, а в одну из ночей, когда мы всей семьей лежали на одном одеяле, папа понял, что она охладела и не дышит. Он отчаянно стал делать массаж сердца, искусственное дыхание. В его глазах я увидела отчаяние. Мне тогда было очень страшно: я понимала, что все серьезно, она может умереть, и холодная рука мамы — в моей руке … То есть из-за чьих-то амбиций, из-за желания что-то завоевать, я могла потерять в том подвале родного человека ввиду отсутствия медицинской помощи. Было сложно выдержать взрослым мужчинам, которые были здоровы, но выпрыгивали из окон, чтобы просто не видеть это все. Я очень боялась потерять своих родных, очень. Не было медицинской помощи, никто из соседей по подвалу не предложил папе помощь. Он сам делал с ней что мог, едва-едва запустил сердце, и она через силу начала дышать. Были такие ночи, когда мы уже знали, как будут проходить обстрелы. Мы знали расписание, но когда ситуация обострялась, было ощущение, что мы лежим в этом подвале, а прямо над нами поезда в разные стороны идут. Настолько сильной была вибрация. Соседние дома полностью завалило вместе с людьми.

Это Приморский район, казалось бы, спрятанный от всего этого, но его тоже сильно изувечили. В видео показывают, что там все уцелело, но это неправда. Наш дом так разрушен, что от него остался пустой скелет. Тогда я была уверена, что мы все умрем. Лежишь ночью и просто молишься: “Ну, если умереть, Господи, то легкой смертью. Не хочу мучиться, не хочу видеть, как мучаются другие”. Самое страшное — это умирать заживо, понимать, что подвал завалило, нет никакой помощи, а люди голыми руками не разберут завалы.

Так мы прожили до семнадцатого марта. Мы сидели черные, замызганные, в подвале нечем было дышать. Папа принял решение, что мы должны ехать хоть куда, потому что оставаться было бессмысленно. Мы все понимали: рано или поздно дом обвалится, или нас в подвале кто-то найдет, потому что подвалы поджигали, забрасывали взрывчаткой, и люди сгорали заживо. Происходили разные страшные вещи. Это сейчас я, например, понимаю, что ходили российские солдаты, которые кидали шумовые бомбы, чтобы выманивать людей на поверхность, искать определенных людей и девушек. В лицей заезжали танки, искали девушек, чтобы развлечься, они ощущали себя победителями, им нужны были молодые девушки. Такие случаи издевательств в Мариуполе были. Нельзя сказать, что нам повезло, но нам действительно повезло, что мы не стали жертвами всего этого. Папа узнал новости от жителей соседних подвалов, что можно ехать в Мелекино. Семнадцатого марта мы решили собираться: забрали остатки вещей из подвала, потому что квартира сгорела и забирать оттуда было нечего. Когда мы ехали по городу, то видели сгоревшую технику, разрушенные дома, трупы. Это все было на улице.

Изгнанники в Новой Ялте

Когда мы подъезжали к въезду в Мелекино, там стоял блокпост ДНР. Их можно было легко распознать по шевронам, лентам на руках и форме. Нас спросили, какая у нас прописка. Если мариупольская, то наша дорога направо. Папа пытался их уговорить, что нам нужно ехать именно в Мелекино, что у нас там родственники, а на него просто наставили оружие и сказали: “Можешь оставаться здесь, если не хочешь ехать”. Папа молча сел в машину, и мы поехали по той дороге. Сейчас, перечитывая новости, я знаю, что мы ехали заминированной дорогой. Нам никто об этом не сказал, нас просто туда отправили: выживем, не выживем. Так мы доехали до Мангуша. В Мангуше собралось огромное количество автомобилей, людей, которые шли пешком, там было много ДНРовских военных. Продвинуться куда-то вперед или назад уже было невозможно, просто стояли и ждали. Рядом были обстрелы, крики, взрывы и паника. Мы свернули на дорогу, как потом выяснилось, на Новую Ялту. Дороги были незнакомыми, мы не знали, куда едем. Когда мы въехали в Новую Ялту, выехать назад уже было невозможно, потому что в Мангуше меняли власть, назначали свою полицию, проводили зачистку в связи с тем, что многие люди выехали именно с мариупольской пропиской.

Военные ДНР ходили по домам, проверяли у кого какая посуда, символика, кто как разговаривает. Цеплялись к людям на улице, задавали вопросы, были случаи, когда не понравился человек — заламывают руки и уводят в неизвестном направлении, а потом люди теряют связь. В Новой Ялте мы смогли найти убежище у старого, брошенного пенсионера, потому что у нас не было денег или ценных вещей, чтобы обменять их на нормальное убежище.

Во дворе у этого пенсионера был колодец и лично для меня эта вода была сокровищем. Ее можно было нагреть, выпить, вымыть лицо и руки, и это уже был праздник. Не было никакой гуманитарной помощи. Оккупанты говорили: “Можете приходить в определенные места, давать ваши данные, вас буду записывать и выдавать сухпайки”. Как выяснилось, они таким способом переписывали население, которое выехало, и этих пайков никому из мариупольцев, ясное дело, не давали. Их раздавали местным жителям, у которых была возможность покупать хоть какие-то продукты, а мы сидели ни с чем.

В кармане у отца оставалось несколько сотен, их хватило только на две буханки хлеба и все. Был в Новой Ялте дефицит продуктов, потому что они завозились только из РФ в два магазина, а очереди там были просто сумасшедшие. Конечно, было сложно выстоять очередь и что-то купить, потому что цены были высокие. Когда папа пошел за хлебом, я пошла с ним. Мне сложно было его одного отпускать, потому что военные постоянно к кому-то приставали. Когда мы стояли в очереди за хлебом, я нечаянно наступила на ногу женщине и сказала: “Перепрошую, вибачте” (рус. Прошу прощения, извините). А она как влепила мне пощечину просто за слова на украинском языке. После этого папа сказал мне, что не надо выходить на улицу, лучше молчать, не показывать ничего, просто молчать. Находиться там, конечно же, было сложно. Снова холод, голод, отсутствие медицинской помощи.

Мы промучались в этой Новой Ялте двадцать дней. Папа на улице узнал у людей, что можно пройти какую-то фильтрацию. В первые дни просто сканируют документы, могут сфотографировать, взять отпечатки пальцев, а потом отпускают и объясняют, что с этой справкой можно передвигаться по территории Российской Федерации. Ходили слухи, что украинская территория оккупирована, и чтобы попасть туда надо тоже пройти фильтрацию. Без лишних раздумий мы собрались и поехали на фильтрацию. Когда подъехали к первому блокпосту, нам показали направление, в котором нужно ехать. Дорога на фильтрацию была только одна. Мы вернулись в Мангуш и встали в очередь. Мимо нас постоянно проезжала техника с буквой “z”, они пригоняли своих журналистов, которые все это снимали.

Стоят люди в очереди, ждут чего-то, а они показывают, будто спасают их и организовывают гуманитарные коридоры.

Нам было сложно в этой очереди, потому что два дня и две ночи мы провели просто сидя в машине. Выходить было нельзя. Когда мы выходили, к нам приставали военные: спрашивали, почему мы выходим и с какой целью, обыскивали, осматривали, что мы делаем в машине, и говорили, что выходить нельзя. “Ждите только в машине”. Для нас это было дополнительным испытанием, потому что Жигули — маленький автомобиль, а нас четверо и котик.

Фильтрация, унижения, угрозы

Нас запустили на фильтрацию в одиннадцать часов ночи. Это как блокпост, где проверяют все: документы, вещи. Потом к нам подошел мужчина, который сказал, что фильтрация начинается с четырнадцати лет. Сестре моей двенадцать, она еще слишком мала для этого, а мама моя на тот момент не могла ходить. Нам очень повезло, что с ней не захотели возиться. Нас с папой отвели в фильтрационную будку в двухстах метрах от автомобиля. Мы стояли в очереди и ждали. Ночь, холодно, кое-где лежит снег, и мы стоим, ждем, потому что ДНРовцы ужинают. Пока они поужинали, покурили, поговорили, мы просто стояли на улице и ждали. Мне сложно будет забыть эту атмосферу: как они разговаривали друг с другом, смеялись. Очень сложно вбить себе в голову, что некоторые фразы могли быть шутками. Вот ты там стоишь, слышишь крики, выстрелы и думаешь: “А почему кто-то кричит?” А потом фразы: “А что ты делал с теми, кто тебе не нравился?” — “Я расстреливал и не думал!”

С нами в очереди была молодая женщина, которая оставила маленького ребенка в автомобиле. Мальчик кричал, потому что — ночь, странный шум, рядом ходят военные с оружием, а он — один. Он кричал, а военные проходили мимо этой машины, им не нравилось, они стучали по ней и пытались его заткнуть. Конечно, ребенку было страшно, он верещал еще сильнее, а маму не подпускали к машине, чтобы успокоить ребенка, посидеть с ним или взять с собой.

Когда фильтрация началась, перед нами зашел мужчина с женой, а потом выходит один и спрашивает: “Сколько мне еще ждать жену на выходе?” Ему отвечают: “Какую жену? Она не прошла. Иди сам”. Я не знаю, что было дальше с этим мужчиной, потому что подошла очередь меня и папы. Запускали по два человека. Мы с папой зашли, его провели дальше в комнату, а я осталась в первой. Сначала мне было очень страшно, но я пыталась себя успокоить. У меня попросили документы, отсканировали, потом взяли отпечатки пальцев. Конечно, с первого раза их не удалось взять, потому что у меня очень сильно тряслись руки. Проверяющий накричал на меня, схватил за руку и сам прижал пальцы. Но я терпела, потому что понимала, что надо как-то собраться, вытерпеть все это, ведь иного выхода нет. Потом проверяли телефон, но еще в очереди мы всей семьей решили стереть все с телефонов. Мы понимали, что они ищут националистов, фашистов, людей с проукраинскими взглядами, а у нас были фотографии в вышиванках, с флагами, потому что мы — украинцы, мы — отдельная нация, у нас есть культура и это нормально. Там за это могли убить или поиздеваться, а нам это было не нужно. Мы решили все это удалить.

Я в телефоне оставила полупустую учетную запись, в которой не было ничего провокационного: какие-то домашние задания, что-то еще неприметное. Чтобы пустая галерея не казалась подозрительной, я сделала несколько портретов, фотографии моего кота, а в заметках были какие-то рисунки, записи. А у родителей телефоны были полностью пустые. За это папа поплатился, но об этом позже. В телефоне у меня не было ничего провокационного, и мне его вернули. Когда начался допрос, проверяющий взял мой паспорт, проверил информацию, спросил, сколько мне лет. Я ответила, что мне семнадцать. Когда он это услышал, посмотрел на паспорт, на меня и рассмеялся: “Как это тебе семнадцать?” Потом они начали смеяться, шутить, какая я бестолковая, к семнадцати годам несформированная, какое у меня детское лицо и сама я еще ребенок. Они активно обговаривали, что дальше будут еще девочки, что предыдущая была краше, а я стояла и не понимала: “О чем они?”

Вот так, шутя, они выписали мне документ о пройденной фильтрации. Там стояла печать, дата, фамилия, инициалы. Я забрала паспорт и документы, проверила все, потому что мне было страшно, и я боялась что-то забыть. На выходе меня толкнули в спину. Унизили — ладно, этот пинок должен был стать концом моих мучений, но вышел тот, кто меня толкнул и потянул меня в сторону машин.

Толкал то вперед, то назад, просто как котенка, а я не понимала, зачем и боялась, что он свернет в другую сторону, а не к нашей машине. Он толкал меня пока я не упала. Я упала, а он рассмеялся.

Я не стала терять время, обдумывать что-то, а просто поднялась и быстро побежала к нашей машине, влетела в нее, сидела и ждала, что будет дальше. Конечно, мама с сестрой спросили: “Где папа? Сколько его ждать? Что там было?” Я просто сидела шокированная и ждала, потому что не знала, что отвечать.

Потом нам папа рассказал, что с ним там было. У него так же взяли документы, отпечатки пальцев, поскольку он мужчина, его раздели, осмотрели все тело на наличие татуировок, проверили телефон и параллельно допрашивали. На допросе у него спрашивали, как он проходил службу в восемнадцать лет, кем был, служил ли после, имеет ли отношение к АТО, как он относится к Украине, кто он такой, кем работает, какие планы. Вопросы могли быть любые. Конечно, когда спрашивали что-то про Украину, они в своих вопросах унижали нашу Родину, подсказывали, что хотели бы услышать, пытались выбить какую-то информацию. Папа пытался давать нейтральные ответы, несмотря на давление со стороны нескольких военных с оружием, которые ходили вокруг. Его толкали, дергали за одежду и отдельные части тела, тыкали в него оружием. То-есть делали так, чтобы внимание рассеялось и ответы были неосознанными. Когда они поняли, что его телефон пуст, первым вопросом было: “Ты думаешь, мы совсем глупые? Хочешь нас обмануть? Думаешь, мы идиоты какие-то?” Начали сильно толкать из стороны в сторону и уже спрашивать: “Ты — фашист? Ты там свастику прячешь или что-то еще?” Был такой вопрос: “А что ты скажешь, если я тебе отрежу ухо?”

Папа давал нейтральные ответы, он держался до последнего, пока его не ударили чем-то тяжелым по затылку. После удара он упал и просто потерялся в реальности: он не понимал, что происходит вокруг.

Поскольку из него ничего не выбили, ему дали документ, что он прошел фильтрацию. Папа возвращался к нам шаткой походкой, и мы не понимали, что произошло. На месте он ничего не рассказал. Военные ДНР сказали: “Вы должны ехать дальше”. Ночью, в комендантский час, на Бердянск дорога была только одна. Мы ехали ночью без света, потому что если бы включили его, машину могли заметить и расстрелять. По дороге мы видели сгоревшую технику, разрушенные дома, обугленные останки людей в машинах. Мне это виделось чем-то нереальным. Папа несколько раз чуть не разбил машину, он на что-то натыкался, и когда мы подъезжали к российскому блокпосту, он чуть не врезался в каменное ограждение, потому что обычно на подъезде к блокпосту бывают колючки, ежики, ветки, чтобы были препятствия для быстрого подъезда. На блокпосту нас снова обыскали, проверили все, что можно было проверить, попросили документы с фильтрации и снова телефоны. Телефон папы, конечно же, оставался пуст. Военный вытащил папу из машины, начал дергать за руки, толкать, спрашивать: “Почему он пустой? Что он скрывает?” Но его отвлекли другие российские военные. Они обсуждали женщин, которых пытали: что они с ними сделали, какова их дальнейшая судьба, куда их девать.

Дорога на выживание

Папа без лишних раздумий запрыгнул в машину, и мы поехали на большой скорости в Бердянск. В Бердянске мы немного подремали, успокоились. На рассвете мы поехали на выезд из города в сторону Запорожья и там остановились в очереди машин. Люди ждали рассвета, чтобы выехать, потому что дороги — разбиты, впереди могут быть и бои, и все что угодно, важно видеть, что происходит вокруг. Были люди, которые надеялись дождаться автобусов. Поговорив с большинством из них, папа понял, что ждать кого-то бесполезно, надо ехать. Дорога была разбита, это была неорганизованная колонна, водители просто ехали. Это была дорога на выживание, потому что мы проезжали село, где шли настоящие бои, под Запорожьем было двадцать семь блокопстов, а на них могло быть все что угодно. Мы встретили в Запорожье женщину, которая ехала с мужем и детьми. Мужа забрали. Он им не понравился и вызвал подозрение, а они были вынуждены ехать дальше, потому что им пригрозили, что расстреляют всех на месте. Она взяла детей и поехала, а с мужем связь потеряла.

Я видела, как моему отцу говорили: “Зачем тебе эта Украина? Давай, вступай в наши ряды!” Я не знаю, как он держался и находил правильные слова отказа. В такие моменты папа говорил, что он болен, ему плохо, потому что, действительно, после избиения в фильтрационном лагере, его сильно тошнило, кружилась голова. Он неадекватно на все реагировал, но старался держаться. На большинстве блокпостов папу, как и других мужчин, раздевали прямо на улице, чтобы посмотреть, есть ли у него татуировки. Мужчин проверяли крайне тщательно везде, могли не просто задавать вопросы, но и надавить: “Ты же военный, я по тебе вижу!” На некоторых блокпостах цеплялись даже к моему коту, мне было непонятно, зачем им мой кот, но они говорили: “Дай кота!” Я боялась, что кто-то шутки ради отпустит мою животинку и она испугается, а мы ее не найдем или просто у меня на глазах скрутят голову. Выдержать все это было сложно. Сложно было ехать по заминированному полю, по заминированной дороге. Едешь, а впереди и по бокам лежат мины и непонятно, почему, как, зачем нас отправили этой дорогой от блокпоста до блокпоста? Самое страшное, когда едешь, видишь мину и не веришь. Ну, не может быть! Я говорю: “Мама, там мина!” А она говорит: “Где?” Сестра видит мину, а папа — нет. У него в пути начало притупляться зрение, ему становилось все хуже, но он держался. Он снизил скорость, потому что мы понимали: ошибется один водитель — пострадают все.

Серая зона тоже далась не очень легко, потому что звучали выстрелы, снова мины, неразорвавшиеся снаряды, покорёженные машины. Мы просто пытались ехать несмотря на все, потому что понимали — еще немного, и мы будем на своей земле. Когда мы увидели вдалеке желто-голубой флаг, мне полегчало: ну все, еще немного, и будет маленькая победа. Но папа был полон недоверия и видел подвох во всем. Говорил, что это может быть проверка на националистов, мы не должны ничего показывать, надо сидеть тихо, посмотрим, как оно и что. Это было уже под Запорожьем. Мы подъехали к блокпосту, там на украинском языке попросили наши документы, увидели, что у нас отлетел дворник, колесо полуспущено, пытались немного разрядить атмосферу, пошутить. Мы рассмотрели шевроны, позиции и поняли, что это — наши люди. И наконец-то настало долгожданное облегчение! Конечно, со слезами и бурными эмоциями. Папе помогли отремонтировать колесо, предложили воды, отправили нас в колонну, которую формировала полиция, и в сопровождении полиции, с такими же беженцами, мы поехали в Запорожье.

От Запорожья до Западной Украины

В Запорожье нас накормили. Я никогда не забуду тот вкусный кофе, в который не пожалели ни сахара, ни сливок. Наверно, самый вкусный и самый желанный кофе в моей жизни, о котором я так мечтала в оккупации. Папе и маме оказали медицинскую помощь, дали нам успокоительное, потому что мы все были нервные и плакали постоянно. Маме поставили несколько капельниц, чтобы она могла ходить, потому что полинейропатия — это хроническое заболевание. Она постоянно принимала лекарства, проходила какие-то курсы капельниц раз в полгода, потому что это необходимо для поддержания организма. А когда началась блокада и полная оккупация, конечно, ничего этого не было, и ей становилось все хуже. А там доктор попался — профессионал своего дела, и дал хорошие препараты. Папе тоже дали обезболивающее, осмотрели следы побоев. У него начало сильно падать зрение. Врачи не могли объяснить, почему. Было подозрение, что это контузия, но необходимо было сделать полное обследование головы, чтобы понять, что с ним происходит.  С волонтерами нас отправили в город Днепр, там была сознана специальная комиссия во главе с главврачом, заведующим отделением офтальмологии, и проведено серьезное обследование. Они пришли к выводу, что у него началась атрофия зрительных нервов в результате контузии. Очень сильно ударили его по голове. Конечно, предупредили о последствиях, потому что организм изнурен войной и физически, и психологически. Сказали, что надо лечиться.

Нас отправили на Западную Украину к врачу, который специализируется на этом, и может нам помочь. Там были свои сложности, но мы нашли волонтеров, которые помогали нам с поиском конкретных препаратов, собирали деньги на лечение. Потому что препараты дорогие, а мы выехали из оккупации ни с чем. Начали искать, лечиться, но состояние папы не улучшилось. Это лечат не за месяц, не за два. Может затянуться на несколько лет. Атрофия зрительного нерва продолжается, папа сейчас ничего не видит. Во Львове мы не могли оставаться надолго. Огромные очереди беженцев, в больницах много раненых. Нас направили в город Самбор. Там очереди были поменьше, снова обследования, поставили тот же самый диагноз и начали лечение.

Новые угрозы и выезд за границу

Когда мы были в Самборе, на мой электронный адрес начали приходить странные е-мейлы, звонки, уведомления в Телеграм и Инстаграм. Мне писали: “Так, хохлушка, ты что делаешь? Проси прощения!” Я не понимала, почему мне все пишут, что это за угрозы, что вообще происходит. Я видела триколоры на аватарках людей, которые мне писали, и не понимала, что это. Я спросила у одного человека: “Почему ты мне пишешь такое? Чего ты ко мне прицепился?”.

Мне прислали сюжет телеканала Россия24, где показали мою фотографию в вышиванке, с бандурой и подписью: “Новое лицо киевской пропаганды. Она клевещет на наших военных. Дескать, российские солдаты не могут избить пожилого мужчину, отца детей, не могут обидеть ребенка, не могут разрушать дома, не могут издеваться над людьми. Мы тут святые, а они всей страной играют в войну.”

В следующих выпусках они говорили, что я взрослая женщина, которая изображает подростка, придумали мне детей, какие-то семейные фото, а я смотрела на все это и думала: “Ну, давайте, покажите мою фотографию со свастикой или еще что”. Это действительно абсурд, это смешно. Я не могла поверить, как сотни людей в это поверили. Потому что у меня в телеграмме была сотня чатов, где меня унижали и угрожали. У них была такая цель: если мы не можем уничтожить ее физически, надо добить морально ее семью, чтобы никто из выродков не выжил. Были конкретные угрозы по адресу во Львове. Меня эти люди пытались искать еще во Львове.

Мы поняли, что оставаться в Украине небезопасно. К тому же, врачи говорили, что если их методика лечения не поможет, папа может потерять зрение навсегда. Надо ехать за границу, потому что там есть возможность вылечиться. По этим двум причинам мы решили ехать дальше, за границу. Просили помощь у волонтеров и людей, потому что после войны, к сожалению, мы остались ни с чем. Мы просили помощь по всему миру и переехали в ту страну, где сейчас находимся. У нас есть дом, но, конечно, есть проблемы с лечением, а лечение и здоровье для нас на первом месте. Страховка покрывает все, но папина офтальмология — узкая специфическая проблема. Лечение дорогое и долгое, для нас это сложно. Мы хотим жить, хотим вернуться к нормальной жизни, хотим снова вернуться в Украину, но понимаем, что сначала нам надо решить эти проблемы. Мы обязательно все преодолеем. Мы уверены, что победим. Все будет Украина. Я хочу внести свой весомый вклад в развитие страны, потому что люди из Украины нам помогали и сейчас помогают морально, финансово, добрым словом, и я должна отблагодарить свою Родину. Конечно, очень хочется быть полезной. Наверно, это не просто мечта, а цель, которую можно реализовать со временем.