‘Я молила Бога, чтобы мои деревья устояли’

Меня зовут Людмила Александровна Ломейко. Родилась в 39-м году, в прошлом веке. Я помню конец Второй мировой войны. Помню, как вошли в наше село немцы, румыны и итальянцы, а потом как они отступали. Это было в Николаевской области, Южный Буг. На берегу Буга село Мигия стоит, там мы пережили войну.

До начала этой войны чем вы занимались?

Мы купили дом в 2006 году. Я пенсионерка, занимаюсь огородом, садом. Когда мы купили этот дом, здесь пустырь был. Все, что вы видите, это я посадила. Сама пилю дрова, сама заготавливаю, сама ношу их в дом для котла.

Вы могли представить, что Россия может напасть на Украину?

Нет, много интервью Зеленского было: мол, не паникуйте, Россия нападать не будет. Все говорили по телевизору, что войны не будет. И я была в этом уверена. Тревожный чемоданчик я начала готовить после того, как россияне напали. Единственное, что я сделала до войны, это нарисовала трех ангелов и повесила двух на этом дереве, а одного — на том. Один ангел был с подбитым крылом, я его таким нарисовала. И думаю, чего же я его нарисовала с подбитым крылом? А снаряд прилетел с этой стороны и повредил мой дом. Пророческий ангел вышел. Вот и все, что я сделала до войны. А так — ничего больше.

Что вы делали в первый день войны?

Сейчас расскажу. Ничего я не делала. (читает записную книжку — ред.) “В пять утра началась война с Россией...” Я встаю очень рано: в четыре, пять. Решила, что буду здесь до конца войны. Мне сосед еду принес, я говорю: “О, это так много — до конца войны мне хватит”. Я была уверена, что война долго не продлится. Все время молилась, все время читала девяностый псалом. Я молила Бога, чтобы мои деревья устояли, потому что я их своими руками сажала. И чтобы дом устоял.

“Двадцать пятого в 6:46 слышны взрывы, в 8:18 утра — сильный взрыв, дыма не увидела нигде. Перед взрывом гудели самолеты. В 8:20 сирена — это уже над Киевом. В Гостомеле бои, в Броварах. Пять выстрелов в Мощуне. Плюс четыре. Пять взрывов, в 20:51 идут бои, слышна стрельба, в 22:10 идут бои за Гостомель. Все горит. Дым застилает небо...” Боже мой! Обстрелы сильные... Они стреляли и рано, и вечером, и ночью.

Помню, как били по Гостомелю, по аэродрому. Прилетели черные вертолеты и начали бомбить. Такие большие облака дыма поднимались!

А я на втором этаже, мне сын позвонил, говорит: “Стой на втором этаже, смотри, откуда будут стрелять, и звони мне”. Он — военный. Я ему звонила и передавала, что видела. Куда те вертолеты полетели. А потом, где-то через пару дней, начали летать самолеты. Летали они очень низко. Бомбили за лесом, Гостомель бомбили.

Из окна дома Людмила видела, как горит ангар с самолетом “Мрия” в аэропорту Гостомель

Да, ангар большой был для самолета. Они над тем ангаром сбрасывали бомбы, все горело, дым страшный и черный был. Мне казалось, горело небо. Только оно горело не так, как северное сияние — вертикально, а горизонтально. Ночью были видны какие-то синие, черные, зеленые, красные огни. Вот так параллельно земле горело. Что это было, я не знаю.

Что вы сказали сыну, когда он предложил забрать вас в безопасное место?

Что я никуда не поеду. Я не хотела. Я думала, что это скоро закончится. Но уже как началось... И трассирующие пули, и осколки. Я в подвале сижу и думаю: “Что если трехэтажный дом на меня рухнет, а никого нет вокруг?” Я ходила по пустырю, искала людей и думала, почему никого нет?

С чашкой кофе пошла к деду Михаилу, чтобы налить горячей воды, потому что у него генератор и горячая вода были. Когда я пришла впервые, у него было семеро солдат наших. Пили кофе и мне приготовили. Один молоденький парень говорит: “Я профессиональный бандурист”. У него такие пальчики тоненькие. И сам такой тоненький и хрупкий. Я не знаю, на вид ему лет восемнадцать было, а уже солдат.

Что случилось с вашим домом?

Снаряд прилетел. Бахнуло хорошо. Я была на кухне в это время и не пошла смотреть, что там. Только утром увидела, что пробито “окно в Европу”. Все окна повылетали, двери выбило, крышу и потолок пробило. Шел дождик, у меня текло везде. Один раз прилетел большой снаряд. Вылетело два окна. Они стреляли чем-то большим сначала, были круглые отверстия. А потом, когда уже все выбило, то и отверстия повыбивало. Я находила в доме железные, заостренные с одной стороны прутики. Сметала их. Я не знала, что это. Беру в руки и верчу: то ли пули, то ли начинка пуль, гайки какие-то. Осколки в оконных рамах застряли. Я смела все в кучу. Выйти нельзя было. Не знаю, как я умудрилась выйти и выключить газ. Через гараж пошла и вылезла там на четвереньках. У меня на той стене газ и счетчик. Обстрелы не умолкали круглые сутки. И ночью, и днем. Все горело, дымило. Я в двух куртках, теплых ботинках, свитерах, двух платках, шапке сидела. О том, чтобы поесть сварить на улице, даже речи не шло. Потому что все время что-то летело. Меня бы сразу убило.

Когда снаряд попал в дом, были мысли уехать?

Нет. Не было.

Почему?

Я не знаю. Я думала, что досижу до конца войны. Снаряды уже били серьезно. Ракеты летали, звук у них был шелестящий. Где-то эти орки были, а там — наши ребята. Мне по телефону говорят: “Все! Украину возьмут. Киев возьмут!” Я говорю: “Ни за что! Даже мое село они взять не могут. Как они дойдут до Киева? Никак!” Такая уверенность была большая! И действительно, их остановили.

Во время оккупации в дом Людмилы пришли российские военные

Ну, я увидела, что они с этого пустыря шли через мои ворота. Пять человек было на улице, пять — во дворе соседей, а еще пятеро шли сюда. Я выглянула в окно: самый мелкий шел первым, он испугался, аж присел. Все засмеялись, и я засмеялась, открыла окно. А они говорят: “Вы здесь живете?” Я говорю: “Живу”. Молодые все, где-то по двадцать лет. Один из них — высокий, говорит: “А мы думали, что это церковь”. Я говорю: “Нет, это мой дом, я здесь живу, если можно назвать это жизнью”. А они спрашивают, есть ли еще кто-то? Я говорю: “Никого нет”. — “А вода у вас есть?” — “Есть”. — “Дайте”.

Я пошла за водой. Выхожу с бутылкой воды, они уже направились к воротам. Я говорю: “Ребята, сдавайтесь! И будете живы”. Один, самый высокий, махнул рукой — и пошли. До вечера они бегали под забором, а наутро пришли ко мне два парня: Владимир и Ярослав. Говорят, их уже нет.

Через несколько дней бойцы ВСУ все же уговорили Людмилу выехать в безопасное место

Да, тринадцатого марта меня солдаты вывезли. Они вывозили погибшего солдата и меня с ним. Специально вернулись за мной сюда, под руки повели, потому что я не хотела ехать.

Изменилось ли ваше отношение к россиянам?

Ну какое мое отношение? Чтобы какая-то была ненависть в душе или сердце, у меня этого нет. Я такого мнения и никому его не навязываю. Это люди с другим интеллектом. Это люди с жаждой чужой крови. Говорят, зомбированные, я говорю — нет! Зомбировать можно тех, у кого мозги работают. А их не зомбировали, у них жажда. Когда еще работал телевизор, показывали, как у них берут интервью на улицах — у старых людей, у таких, как я, женщин. “Мы русские нам все завидуют, у нас особая душа”. Правильно! У вас особая душа. Их не зомбировали, это такие гены. Это мое мнение. Я его никому не навязываю. Я могу сказать все, что хочу, потому, что даже если тюрьма по мне плачет за такие слова, уже недолго мне осталось. Восемьдесят три года мне, этого уже достаточно.

Перевод: Международное общество прав человека (Немецкая секция)