Полиграф за проукраинскую позицию: Врач из Херсона

Помню, в 6:00 утра мне позвонили товарищи из Генического района и сказали, что бомбят Чонгарский мост и город Геническ. Мы поняли, что нужно что-то делать. Мы были в отчаянии, совещались с семьей. Соседи тоже начали проявлять нервозность: все слушали радио. Я, как обычно, приехал на работу. На работе собрались все сотрудники, тоже стали слушать новости. Мы уже знали, что бомбят Киев, Харьков и другие города. Поняли, что нужно работать и ждать каких-либо официальных сообщений.

Было известно, что некоторые правоохранительные органы и органы, которые обеспечивали нашу безопасность, исчезли из города, и мы остались одни. Они [россияне] зашли в Херсон где-то первого марта. А уже шестого или седьмого марта они были на территории больницы. Потребовали встречи со мной как с руководителем.

“Нам нужно, чтобы вы освободили часть помещений. Командование Российской Федерации приняло решение разместить здесь военный госпиталь для россиян”.

Я им сказал, что это невозможно: мы не можем выселить детей, людей, других пациентов. Мы солгали, что у нас бушует COVID. Потом появились переодетые в гражданскую форму российские ФСБшники: российские представители специальных служб, которые начали обрабатывать коллектив и меня, склонять нас к сотрудничеству. Таких встреч было около трех. Это было в канун 9 мая. Они принесли “Комсомольскую правду” для того, чтобы мы ее распространили среди врачей и пациентов. Я сказал: “Хорошо, оставляйте, мы все сделаем”. Вечером мы все эти газеты уничтожили [сожгли], и каким-то образом им стало это известно. То есть кто-то доложил об инциденте. Еще был случай: мы прятали наших ребят из терробороны. Часть погибла, часть была ранена в нашем сиреневом парке.

Я так понимаю, они были безоружными?

Вы знаете, они частично были вооружены. К нам привозили раненых: четверых или пятерых мужчин. Мы двоих переправили в специализированные заведения. Но они были с автоматами.

Я имею в виду, что они были с автоматами против танков.

Мы их сразу оформляли как гражданских, поэтому, когда подходили ФСБшники и требовали документацию, как на терробороновцев, приходили врачи, смотрели истории болезни, но там было записано, что это местные жители, пострадавшие от обстрелов. Это тоже каким-то образом стало известно ФСБшникам, и все обвинения выдвинули мне: что я являюсь пособником проукраинской позиции и сопротивляюсь российским властям. Это была причина, чтобы меня отстранить. Но они требовали от меня, чтобы я снял украинский флаг на здании.

Он где-то на крыше был?

На крыше был, да. Перед приемным отделением у нас висел украинский флаг, и он [русский] его заметил. Включил камеру мобильного телефона и приказал мне снять флаг. Я сказал, что этого делать не буду: можете позвать солдат, что-то со мной сделать, но я этого не сделаю. Он как-то странно посмотрел на меня и сказал: “Ну хорошо, ты очень рискуешь своей жизнью. У тебя, что, нет родных?” Я ответил, что у меня есть родные, но я этого не сделаю. Он согласился, сказал, что приедет в пять часов (это было утром) и хочет увидеть, что этого флага нет. Но этот флаг оставался до седьмого июня, пока меня не отстранили от исполнения обязанностей.

Появились снова вооруженные ФСБшники. Уже с представителями коллаборантской власти, которая была назначена в то время в городе Херсоне. Это были представители Сальдо и его приспешники, которых он назначил. Пришли и сказали мне: “Или ты подписываешь бумагу, что ты сотрудничаешь с нами, или уходи. За твою проукраинскую позицию, за то, что ты сжег газеты, за то, что настраивал против российских властей, мы тебя арестуем”. И тут же меня отстранили. Мне стало плохо, поднялось давление. Мои врачи, присутствовавшие при этом, уговаривали их: “Что вы делаете? Сейчас случится инсульт или инфаркт. Давайте его положим в больницу”. Они согласились, сами сопроводили меня под конвоем в нашу же больницу.

Вас пытались задержать дома, не в больнице?

Нет, это было в больнице, в рабочем кабинете. Они созвали совещание и сказали, что отстраняют меня, арестовывают и везут на Перекопскую — у нас там был пункт для арестованных. Но мои врачи и заместители, которые были со мной в это время, стали на защиту и сказали, что я больной человек. Давление, действительно, было очень высокое. Среди них был российский врач, я так понял, не наши коллаборанты, а именно российский врач. Он дал приказ положить меня в больницу, а потом уже смотреть.

Были назначены коллаборанты, которые проводили регистрацию предприятия по российским законам. Запрещали общение на украинском языке. Заставляли вести документацию только на русском языке. Это все было насильственно проведено, под контролем ФСБшников, которые здесь были почти каждый день и контролировали деятельность больницы. И финансовую, и клиническую, и организационную, и управленческую. Все это было под контролем ФСБ. Находясь в больнице, они следили за мной. В какое-то время, я так понял, у них прошла ротация: одни уехали, приехали другие со всеми делами. Они знакомились со всем и пока до меня дошло — я уже сбежал из больницы.

Сбежал и скрывался в Херсоне, в Олешках, в других городах. Я знал, что меня разыскивали, потому что квартира моя была взломана. Забрали вещи и документы, которые там были.

Гараж взломали. Тоже некоторые вещи забрали. Мне стало известно, что меня ищут. Я прятался. Скрывался сколько мог, но 20 сентября они все-таки схватили меня на улице. Завязали глаза, пригласили человека, который меня знал, он подтвердил, что это я — Ремига, такой-то и такой-то, работаю там-то и там-то. Это было в сопровождении конвоя, там было пять или шесть вооруженных солдат, три ФСБшника, они были все в камуфляже. Когда мне завязали глаза, я понял, что они везут меня в СИЗО, потому что я очень хорошо ориентируюсь в Херсоне. Так и вышло. В СИЗО прошла регистрация. Забрали все вещи, телефон и автомобиль, потому что я передвигался в это время на автомобиле. Еще другой автомобиль забрали со стоянки в процессе допросов. Так и не вернули их. Ну, это такое дело.

Просто украли у вас?

Да. Многое украли, ограбили квартиру.

Я был в камере. С нашими украинскими ребятами. Меня там узнали. “Тебя за что, ты же врач?” — “За позицию”. Потом на допросах, по обвинениям, я понял, что проукраинская позиция стала основным стимулом для того, чтобы меня как-то сломить морально. Ну, проукраинская позиция — хорошо. А если тебе говорят, что ты ходил по крыше больницы, запускал дроны, подавал информацию ВСУ?

Это вам говорили?

Да, что мой сын работает в Америке, спонсирует “Правый сектор” и отчисляет средства ВСУ. Что я участвовал в покушении на наших коллаборантов. И прочее. Знаете, им нужно было доказать вину в любом случае, чтобы они, видимо, где-то отчитались своему руководству. Там в камере было много людей разных. Я с ними встречался, говорил и понял, что это стойкие люди. Они действительно патриотично настроенные люди, которые отстаивали независимость Украины. Были АТОшники, ВСУшники законсервированные.

Много парней там погибло. Мы знали об этом, мы все слышали. Каждый день были крики, стоны, пытки. Были у нас там камеры для женщин.

Меня (как врача) туда приглашали для оказания помощи. Однажды мне начальник этого СИЗО сказал: “Мне так жаль тебя выпускать”. Я спрашиваю: “А чего?” — “А ты нам нужен, ты же врач, мы не можем сюда вызвать скорую помощь”. С одной стороны, моя помощь действительно там была нужна нашим ребятам. А с другой стороны, находиться там, вы знаете, это было пыткой. Семья не знала, где я. Никаких сведений не было, коллективу стало известно уже после того, как я там пробыл почти неделю. Они мне сказали: “У нас есть два пути: если на полиграфе не подтверждаются данные — вы свободны. Если на полиграфе подтверждаются данные, есть два пути: Симферополь — суд или расстрел, или пребывание с большим сроком в тюрьме”.

Третьего числа они приехали за мной. Привезли в заведение, в котором проводят этот полиграфический допрос. Там сидели специалисты-полиграфисты. Они провели со мной беседу. А потом провели этот допрос и после я ждал где-то минут десять. Они насмехались, говорили: “Ну что, опять в СИЗО, ты готов?” А я говорю: “А что, у меня есть право выбора?” — “Да, ты не прошел, обвинения подтверждаются”. А потом через некоторое время он возвращается ко мне и говорит: “Да нет, ты свободен”. — “Как свободен?” — “Да, выходи отсюда, иди домой. Такого-то числа придешь, мы тебе отдадим документы”. И действительно, четвертого или пятого числа (это октябрь был) я пришел в назначенное время, долго ждал, они мне вернули документы и один телефон. Второй телефон они у меня забрали. Сказали, что я не должен появляться на территории больницы.

Затем начался процесс эвакуации, шли смс, что люди должны эвакуироваться. Они приехали ко мне где-то за три, четыре дня до освобождения Херсона, это уже было в ноябре, наверное. Сказали, что восьмого или девятого числа я должен быть в таком-то месте, взять с собой деньги, документы, на сутки продовольствие, мы вас будем эвакуировать. Это была принудительная эвакуация. Я говорю: “Давайте договоримся, я сам поеду на эвакуацию, если вы мне дадите автомобиль, я на этом автомобиле с вами выеду на другую сторону”.

Мне не удалось их обмануть, они сказали: “Нет, ты будешь выезжать только с нами”. Я через день снова исчез.

Соседка говорила, что приходили, спрашивали, куда он подевался. Но я скрывался, я знал, что они уже вот-вот должны уехать, и они действительно девятого числа уехали. Десятого здесь было спокойно. А 11 зашли наши ВСУ. Я общался с людьми, соседями, знакомыми, мы были уверены, что будет победа. Когда 11 числа заехал автомобиль, из которого раздавался Гимн Украины и был наш украинский флаг, сначала никто не поверил. Мы подумали, что это какая-то инсценировка российская. А потом, когда мы спустились и увидели, что ребята в нашей форме и говорят на нашем языке, у нас были слезы на глазах. Это действительно [так было].

Когда вы вернулись в больницу?

На следующий день я пришел в больницу. Ребята меня встретили, водрузили флаг. Меня уже коллектив встречал с флагом нашим украинским.

Какие были настроения после освобождения?

Да это был праздник! Этот праздник был!

А что у вас происходило в больнице?

Мы встречались, целовались, обнимались, радовались. Но была напряженная работа с последствиями [российской оккупации]. Нас ограбили оккупанты, забрали некоторое оборудование, компьютеры, все документы. Надо было восстанавливать все это. Выехало много врачей, много персонала. Необходимо было как-то сплотиться, наладить все. Радость победы и наш свободный город объединяли нас.

У меня есть дети, внуки, семья. К сожалению, родители уже скончались. Это было такое вероломное нападение, которого мы не ожидали.

Часть моих родственников жила в России, у нас после 2014 года взгляды очень изменились относительно друг друга. Я понял, что мы не можем быть такими, как они. Вся моя семья была настроена проукраински, несмотря на то, что моя жена родилась в России. Она — проукраинская, дети и внуки — проукраинские. И коллектив — часть коллектива, в котором я работал, — тоже. Я видел, что люди настолько верят в победу, настолько верят в нашу Украину, что не мог предать коллектив.

Это не только руководство, это рядовые врачи?

Да, это просто рядовые. Наши рядовые. Я хочу сказать, что большинство людей, которые оказались на Левом берегу, поддерживают связь с больницей. Они ждут освобождения.