Войну я встретил в Киеве. Утром я не спал, ждал, что что-то случится, но такое полномасштабное вторжение стало для меня неожиданностью. Когда с утра начались взрывы, мы с друзьями, у которых был маленький ребенок, решили выехать на окраины Киева. Мы думали, что россияне покошмарят нас несколько дней ракетами, но никто не верил, что будет такое нашествие.
У отца моей девушки есть дача в окрестностях Бородянки, и мы решили, что это хорошее место, чтобы побыть там какое-то время. Когда мы приехали в Бородянку, на следующий день стало ясно, что это не какой-то террористический акт, а полномасштабное вторжение. Мы уже не могли купить еду, мы оказались фактически отрезаны от цивилизации, потому что россияне очень быстро дошли до самой Бородянки. Они начали нещадно бомбить город.
Все очень быстро превратилось в какое-то зазеркалье. У нас не было доступа ни в сторону Киева, ни в другую сторону — там уже шли бои. Тем паче россияне бомбили все, что движется и не движется: машины с гражданскими, дома…
Кроме того, что россияне обстреливали города и села в округе, они начали грабить и сжигать дома, российские снайперы расстреливали людей, которые пытались найти еду.
Я не знаю, делали ли они это специально... Ведь нет никакой логики в массированных бомбардировках гражданских объектов. Причем даже когда линия фронта отошла от Бородянки, россияне не прекратили бомбардировки. Допускаю, что это была своего рода психологическая операция. Потому что когда россияне заезжали в Бородянку, первое, что они сделали, это расстреляли из танка продуктовые магазины, чтобы не было никаких продуктов. И это было сложнее всего принять — невозможность найти еду.
Сейчас я работаю с психологом, он объясняет, что у всех нас коллективная травма после Голодомора. Я много вспоминал, как мне бабушка рассказывала о Голодоморе. Мы пытались с соседями собирать “зерна” и буквально делили их по граммам среди тех, кто там был. Я ходил кругами в поисках пищи. Видел и расстрелы гражданских, и разрушенные дома. Очень страшно было смотреть на все это. Как-то я пошел за едой и увидел площадь забитую людьми: они стояли в очередях у магазинов. Несмотря на обстрелы, взрывы, огромная толпа — 500-600 человек стояли как роботы, потому что совершенно безнадежная была ситуация.
У людей было такое состояние, что уже не страшно было под обстрел попасть: люди садились в машины, давили на газ и ехали буквально через поле боя.
В какой-то момент мы поняли, что у нас нет выхода. Мы ожидали, что будет адекватная реакция международного сообщества. Поскольку я когда-то был командиром отряда быстрого реагирования Красного Креста Украины, я точно знал, как должна происходить эвакуация гражданских, ведь я в свое время, собственно, был человеком, который проводил такую эвакуацию... Так что мы ждали какой-то организованной эвакуации, но этого не происходило, а оставаться уже было невозможно. Поэтому утром мы просто сели в машину и с группой других машин без особой надежды на выживание поехали.
Мы ехали через поле боя — это отдельный эпизод, потому что на пути мы видели расстрелянных гражданских и военных. Я видел, как добивали военных. Меня больше всего шокировало, когда я увидел, как с отрезанной головой лежит защитник Украины, у него еще течет кровь, а над ним стоит россиянин, ногой на теле, и смотрит на тебя, словно хочет сказать: “Смотри, какой я крутой...”
Такие ситуации встречались неоднократно. Они словно хвастались, что не просто убивают, а еще с какой-то яростной, звериной жестокостью.
Они поджигали трупы воинов! Зачем? Непонятно. Достреливали ползущих раненых. Мы это видели своими глазами. Часть россиян, которую я видел, были какими-то малолетками, у которых в руках тряслись автоматы, а были такие, будто не от мира сего — напрочь отбитые. У них не было страха. Взрывы, обстрелы, а он стоит и его не волнует ничего, кроме того, чтобы показать, какой он крутой, потому что убил кого-то жестоко.
У меня диагностировано ПТСР, я прохожу терапию. К сожалению, мое состояние оставляет желать лучшего, поэтому всем, кто оказался в подобной ситуации, я советую сразу заниматься этим вопросом. Я запустил здоровье и сейчас это сказывается.
Я не могу даже дегуманизировать россиян, потому что для того, чтобы дегуманизировать кого-то, человек должен быть гуманизирован. А дегуманизировать то, что не является “human”, — странно. Поэтому мое отношение к ним изменилось от состояния, в котором я их дегуманизировал, до того, что я вообще теперь не считаю их “human”. Сейчас я стараюсь сконцентрироваться больше на украинцах и на том, чтобы помогать нам победить. Я не думаю о россиянах. Я не знаю, что у них там в голове, но это — “дичь”. Это не война. Я знаю международное гуманитарное право. Все, что россияне делают, выходит за рамки войны. Это абсолютный геноцид по своей сути. Я россиян не считаю людьми. У меня нет никаких объяснений, кроме того, что они — не люди.
