Десять лет колонии строгого режима в ДНР за проукраинскую позицию

Валерий находился в незаконном заключении с 15 июля 2017 года. За проукраинские взгляды российские оккупанты обвинили мужчину в шпионаже в пользу Украины, “приговорив” его к 10 годам заключения в колонии строгого режима.

Меня зовут Матюшенко Валерий Николаевич, я житель Донецкой области города Кальмиусское, раньше назывался Комсомольское. Я там родился и 52 года прожил до того момента как меня задержали. Я был предпринимателем, у меня была мастерская по ремонту бытовой техники. А ещё раньше — музыкантом, играл на гитаре.

15 июля 2017 года я вышел на улицу из дома, подошел к своему соседу, поговорил с ним 5 минут и в мой двор заехал автобус Фольксваген белого цвета. Из него вышли люди, которые подошли ко мне и спросили: “Матюшенко Валерий Николаевич — это вы?” Я сказал: “Да.” На меня надели наручники, руки за спину, мешок на голову и потащили в автобус.

С этого момента начались все мои злоключения: меня куда-то повезли. Как оказалось позднее это был так называемый концлагерь ФСБ-МГБ в Донецке, который назывался “ Изоляция”. Причем об этом не было никому сказано, и мои родственники меня везде искали несколько дней. Они думали, что меня убили.

Когда меня привезли в ”Изоляцию”, меня поселили в небольшую комнату, где-то метр на два, там не было окон, на полу лежал один матрас и была видеокамера, там я находился под постоянным наблюдением. Я не знаю, сколько я пробыл там. Возможно, двое-трое суток, потому что состояние было шоковое: я не мог ориентироваться.

Потом меня перевели в подвал, где в камере уже было человек шесть. В этом подвале я пробыл несколько дней. Потом, числа двадцатого, часа в два ночи, открылась дверь камеры и назвали мою фамилию. Я вышел, у меня был пакет на голове, и три человека начали меня избивать прямо за дверями камеры, затем они потащили меня куда-то наверх, ко мне привязали провода и начали пытать током.

После этого меня опять бросили в камеру, в подвал, а на следующее утро перевели на первый этаж. На первом этаже в “Изоляции” я пробыл около 10 месяцев, были допросы, побои, пытки, нас заставляли работать: перетаскивать железобетонные шпалы, это была такая себе уработка людей, чтоб они “зря” не сидели.

В феврале у меня был суд: мне дали 10 лет колонии строгого режима. В марте отвезли в СИЗО, где я пробыл где-то недельки три, а потом отправили в колонию Макеевская №32, где я пробыл до 26 июня 2024 года. Мне дали 10 лет, причем на тот момент меня судили согласно Украинскому уголовному кодексу, 1961 года. Я обвинялся в шпионаже в пользу иностранного государства — Украины.

26 июня 2024 года зашёл дежурный по колонии и сказал:” Матюшенко, собирайся домой.” Для меня это было, конечно, удивление. Меня вывели из камеры, я взял свою сумку — у меня там книжки были, привели в штаб. Я подписал все официальные бумаги, справку подписал об освобождении. Я думал, что меня оставят там, в Донецке. Потому что ранее некоторых ребят, которые сидели по уголовным статьям, начали выпускать, и я думал, что со мной поступят так же.

И вот, когда открывается последняя дверь, за которой уже свобода, я вдруг вижу, что передо мной опять стоит автобус: открытая дверь, трое военных в камуфляже, в балаклавах. Я подумал, что все началось заново. На меня опять надевают наручники, руки за спину, заматывают голову эластичным бинтом, сажают в автобус, и мы поехали.

Это было около 17:00 вечера: мы проехали весь остаток дня, всю ночь и опять целый день до вечера и меня привезли в какую-то тюрьму. Я не видел в какую, потому что всё это время я ехал в наручниках и с завязанными глазами. Меня завели в камеру там я переночевал, утром мы опять куда-то поехали, ехали снова до вечера. То есть, двое суток меня катали. Периодически где-то останавливались. Я понимал, что кого-то подбирают. Судя по голосу, появилась женщина, а потом нас всех посадили в вертолет, и мы полетели. Это было 29 числа. Потом, когда уже привезли, сняли повязку, и я увидел надпись Украина. Я понял, что мы находились между двумя странами, увидел наших ребят, военных, которые подошли к нам и сказали: “Всё, вы дома.”

Вы рассказывали о досудебном этапе и пытках в “Изоляции”, а в колонии вас тоже пытали?

Нет, в колонии такого не было. В колонии было как-то поспокойнее. Там, конечно, были свои моменты: тебя могли кинуть “на яму,” в наказание или в штрафной изолятор. А вот пытки — всё это происходило там на “Изоляции”. Это было такое место, куда привозили людей, когда надо было выбивать какие-то показания.

Вы почувствовали начало полномасштабного вторжения, появлялись ли в колонии украинские военнопленные, вы что-то знали о них?

Со мной находились ребята, которые сидели по политическим статьям: например, за шпионаж. Сначала нас было около 50 человек. Потом туда начали привозить военных. Когда я уже уезжал, там было около 200 человек: были и азовцы, и другие ребята из разных подразделений ВСУ.

Но нам не давали общаться, потому что это военные категории людей, а мы — нет. У нас были отдельные тюремные дворики, нас разделял забор, обшитый металлом, ты не можешь туда заглянуть или что-то передать, между нами была натянута сетка. У нас не было возможности с ними разговаривать, хотя иногда получалось. Мы знаем, что их много возили по российским тюрьмам и им было очень тяжело.

Вы надеялись, что вас обменяют?

В семнадцатом году был обмен 27 декабря, я не попал в этот обмен. Конечно, мы все надеялись. Потом был обмен в девятнадцатом году, 29 декабря. 32 человека ушло, нас осталось 14 человек. Это был, конечно, шок. Когда они собирались, у них уже было домашнее настроение: потом они ушли, а мы остались. Это было очень тяжело: морально и психологически. Мы, наверное, 3 дня друг с другом не разговаривали.

Мы надеялись, что вот-вот, неделя-месяц, и снова будет какой-то обмен, но это затянулось и после девятнадцатого года почти пять лет не было обменов. С девятнадцатого года один я ушёл из этой колонии. Я представляю, какие у них были ощущения, когда они увидели, что я ухожу, а они остаются. Эти люди были со мной ещё с “Изоляциии”.

Вы сказали, что сначала ваша семья не знала, где вы. А когда они узнали, что вы в “Изоляции”, как вы с этого момента общались со своими близкими?

Жена куда только не обращалась, она и в милицию приходила, потом через каких-то знакомых ей сказали что меня в милиции нет, я в МГБ (Министерство государственной безопасности) ДНР. Она и там была, и в штабе в другой части города была. О том, что я в “Изоляции” она узнала, когда к нам приехали уполномоченные с обысками: они уже знали, где я. К ней приехали, показали Уголовный кодекс и сказали, что ей светит столько-то лет. Ее начали привязывать к тому, что она мне помогала. И она потом уже выехала, чудом. Она выехала в Сумы к кумовьям, а потом приехала в Славянск. Жила в Славянске, передавала мне передачи через маму свою здесь. При этом она постоянно моталась по моим делам, в Киев, в координационные советы. Иногда она приезжала утром в Славянск и снова вечером ехала в Киев.

Первое время нам давали общаться: нас приводили в штаб, давали телефон и разрешали говорить с этой территорией, потом это всё закончилось, там повесили обычные телефоны и мы могли звонить по территории только России и нашей оккупированной территории. Там тогда жила моя тёща, я постоянно ей звонил и она передавала все моей жене, вот в таком режиме мы общались.

Когда начались обстрелы, она забрала маму и они выехали в Польшу, из Польши в Италию на реабилитацию мамы, которая заболела. А потом она снова вернулась в Киев. Я ее спросил, зачем она вернулась. Она ответила: “Надо что-то делать и тебя вытаскивать.” С 22 года она снова была в Киеве.

Мой сын — Павел, окончил университет в Славянске, он психолог. Он сейчас в Манчестере, живет со своей девушкой и работает там. Он звонит мне: “Папа, приезжай!” Звонит каждый день. Но я сейчас не могу выехать. Я пошел в ТЦК и мне говорят, что до 60 лет я не могу выехать, а 60 лет мне будет только в январе. Мне дали сертификат, что я гражданский, что я был в плену, но сказали: “Закон есть закон” и до 60 лет я не смогу выехать.

Вы поддерживаете отношения с теми людьми, которые были с вами в колонии?

Как только я освободился, я ещё был в больнице, очень много ребят мне позвонили и многие приехали из тех, кто вышел на свободу ещё в девятнадцатом году. Это мои друзья, некоторые из них здесь в Киеве, некоторые воюют, некоторые за границей. И сейчас у меня есть возможность что-то передавать тем ребятам, которые остались там и узнавать, что с ними.

Чем вы занимаетесь после освобождения, какие у вас планы, проходите ли вы какие-то реабилитационные программы?

Мы были две недели на реабилитации в Пуще Водице. Есть реабилитационные программы, благотворительные фонды звонят и предлагают свои программы помощи. Конечно, у меня много вопросов по реабилитации и по социальной адаптации, по вопросам восстановления здоровья, лекарств.

Все это упирается и в финансовые вопросы, со стоматологами надо много чего решать. Я разговаривал с ребятами, которые вышли в 19 году, у всех людей, кто выходит оттуда, с зубами просто беда. Будем надеяться, что все будет хорошо. Звонков много, результатов пока нет, но есть фонды, которые обещают помочь.

Я получил две выплаты от государства: за последний год и за выход из плена. Жена получала за предыдущие периоды. Касательно помощи: среди ребят, которые там сидят до сих пор, есть те, кто из Донецка, и их семьи могут им что-то привезти и передать, а есть те, кто из Сум, из Херсона, из Шостки, из Житомира — они ничего не могут получить с нашей стороны, даже родственники не могут им помочь.

И еще хочу добавить: наши люди выходят из тюрем — в семнадцатом году вышли ребята, в девятнадцатом, я сейчас вышел. Это все политзаключенные, но у них нет соответствующего статуса. Это люди, которые делали что-то для нашей страны, а им никто не даёт этот статус. Вроде бы в парламент подавали законопроект, но пока не приняли.

А когда вы были в колонии, вам предлагали сотрудничать с Россией?

Мне предлагали не один раз, но это было ещё в “Изоляции”. Предлагали подписать соответствующие бумаги, говорили, что если я их не подпишу, то буду сидеть все 10 лет в тюрьме. Я ответил: “Значит, буду сидеть”. И не подписал эти бумаги.

Когда началась война, в колонию приезжали и набирали тех, кто будет воевать. К нам тоже приехали, но когда узнали, по какой статье мы сидим, на этом всё заканчивалось.

А вот зеки уходили многие. Там сидели и бывшие вояки, которые воевали на стороне России, осужденные за уголовное преступления: кто-то кого-то убил, кто-то мародёрил. И они снова уходили воевать.

Может, вы хотите передать какое-то послание?

Нужно вытягивать всех наших ребят. Мне звонят их жёны, их мамы. Когда я ложусь спать, я постоянно вспоминаю о том, как им там тяжело. Там есть больные люди: есть дед, который уже 3 года ходит на ходунках. При этом, никакие международные организации абсолютно ничего не делают. Красный Крест за всё время ни разу не приехал. 7 лет колонии строгого режима — это очень много, это нужно прочувствовать. Я бы хотел призвать, чтобы к этому вопросу подключились какие-то посреднические, международные или религиозные организации.

Без свободы человек умирает. Эти люди уже на грани психологически. Я понимаю, что сейчас в приоритете наши военные, но нельзя забывать и про людей гражданских, которых взяли не за то, что они просто вышли на улицу и сказали: “Украина — это хорошо”. Нет, они что-то делали для этого государства, для нас, для тех, кто здесь. Нам нужно их вытащить, нельзя о них забывать.

*Данная статья подготовлена ​​при финансовой поддержке Европейского Союза. Содержание данной статьи является предметом ответственности ее авторов, Ольги Тарновской и Анны Суриньяч, и не отражает точку зрения Европейского Союза.