До міжнародного дня прав людини: “Защитник вольности и прав...”

К 10 декабря, Дню прав человека, мне хочется вспомнить одного из самых первых правозащитников Российской империи. Тянет сказать — и единственного, — но все же воздержусь от такого резкого суждения, т.к. многие русские общественные деятели совершали поступки, которые можно было бы назвать защитой прав человека. Однако, я пишу о единственном человеке, у кого это была цельная, последовательная система взглядов и действий. Все, что он говорил и делал, не расходится ни в чем с современными представлениями о правах человека.

В 1853 году, в Житомире, в семье городского судьи родился будущий писатель, общественный деятель, публицист Владимир Галактионович Короленко. Его судьба, как и судьба всякой большой исторической фигуры, отразила мятежи, бури и страсти времени. Но, кроме этого, только у Короленко те, кто относит себя к участникам правозащитного движения, могут увидеть свой подход к явлениям жизни, свое специфическое отношение к событиям, политике, политикам. Вождь мирового пролетариата назвал одну из своих статей: “Толстой, как зеркало русской революции” Ленин невероятно упростил и схематизировал и самого Толстого, и мир вокруг. Однако, рациональное зерно в его словах в том, что такие личности всегда концентрируют в своих судьбах, в сгущенном виде все сложности и противоречия времени и делают это время доступным пониманию будущих поколений. Впрочем, я глубоко убеждена, что так называемый “русский вопрос” — вековая загадка, над которой бились лучшие умы 19 — 20-го века, еще никем не решена. И мы можем делать выводы из простого знания, что Российская империя — это мир, оказавшийся настолько несостоятельным в политическом и социальном отношении, что страна дважды оказывалась на грани полного разрушения, и, наконец, в 1991 г. распалась на составляющие ее культурные и политические образования. Великая русская культура никак не смогла помешать этому. И, читая публицистику Короленко, пытаясь разобраться в том, что его волнует в окружающем мире, можно предвидеть судьбу страны, которую Короленко любил, как многие русские интеллигенты, “странною любовью”, но, в отличие от большинства из них, указывал на недостатки, даже пороки самой интеллигенции, в том числе и на имперский комплекс, ей присущий. Может быть, это происходило еще и потому, что Короленко, родившийся в центральной Украине, остро чувствовал то, что невозможно было понять в Москве или Петербурге: непримиримую ненависть к империи поляков, подавленность и протест украинцев, лишенных возможности изучать родной язык, постоянное национальное унижение евреев, живших преимущественно в черте оседлости и не имеющих, чаще всего, возможности получить высшее образование из-за процентной нормы: в высшие учебные заведения не имели права принять больше евреев, чем это было определено царским указом. Большая часть евреев была изолирована от общественной жизни, в местечках случались погромы, и никто из них не чувствовал себя в безопасности. Царская Россия, как любая монолитная империя, защищалась от “сепаратизма”, подавляя любое стремление к национальному самосознанию. В Житомире, где все национальности были перемешаны, сосуществовали, общались — это было наглядно. Одно из самых острых впечатлений детства у Короленко — польское восстание 1863 года. Восстание, поднятое поляками против империи, не поддержанное Европой и разгромленное с удивительной жестокостью под аплодисменты не только российской чиновной элиты, но и большинства демократов. Чего стоит только ода Некрасова, посвященная главному карателю — Муравьеву-вешателю, просто утопившему восстание в крови. Из известных русских демократов жестко и определенно против выступил только Герцен... Империя — не только страна, это образ мысли и способ существования. Вместе с царскими войсками против поляков выступили крестьяне, ненавидевшие польскую шляхту. В детстве столкнувшись со всеобщей обоюдной жестокостью, Короленко пытался понять ее причины.

Мать Короленко была полькой, его друзья по пансиону были поляками, практически каждый из них имел среди казненных или засланных на каторгу участников восстания друзей или родственников. И хотя отец Короленко, происходивший из знатного казачьего украинского рода, внушал детям, что они русские, — т.е. был безусловно человеком и чиновником империи, Короленко видел, что родители не принимают национальных отношений, сложившихся в империи. “Защитник вольности и прав...” — писал Пушкин о Вольтере. В начале 19-го века русские дворяне, интеллигенты, полностью ориентированные на западную духовную культуру, повторяли словосочетание “права человека” значительно чаще, чем во времена Короленко, когда общество стремительно революционизировалось. Если декабристы, создавшие в двух своих обществах три проекта Конституции, вышли на Сенатскую площадь, чтобы воплотить в жизнь идеи равенства и права, то “разбуженные” ими потомки-революционеры хотели одного — уничтожить самодержавие. А так как власть можно уничтожить только путем насилия, то насилие в обществе ширилось и разрасталось с обеих сторон и становилось многовекторным. Такая империя, как Россия, огромная и разно культурная, может удерживаться в едином политическом образовании только силой: слишком разнонаправлены народы, ее населяющие, слишком много проблем у правительства в возможностях и формах управления страной. А ведь правительство тоже было ориентировано на Европу, как писал Пушкин: “Правительство — единственный в России европеец”. Русская реальность была гораздо дальше от Европы, чем любое русское правительство. И победа большевиков блестяще доказала это.

Официальный советский Короленко: революционер-демократ, близкий к народникам, крупный писатель, который выступал против самодержавия. Советские методики и литературоведы умалчивали о главном — о характере и смысле его выступлений. Не говоря уже о том, что дневники и письма В. Г. послеоктябрьского периода были опубликованы только во время перестройки. В этом нет ничего удивительного: последовательный защитник прав человека был в ужасе от жестокости и насилия, не принимал идею диктатуры пролетариата, как и любой другой диктатуры, кроме верховенства закона и права. Его письма последних лет полны горечи и разочарования. Но все же — это совсем не то разочарование, которое постигло большую часть русской интеллигенции, надеявшейся, что революция принесет свободу и равенство всем гражданам страны. Много сомнений возникло у Короленко, так сказать, “по ходу дела, когда он, в юности вынужденный участник, а потом активный и заинтересованный свидетель революционных событий, пытается доказать окружающим, что только закон и право могут спасти эту страну и все больше убеждается, как мало его слышат.

Революционером Короленко сделало правительство, не отличавшее политические выступления студентов от гражданских требований. В 1874 году, учась в Москве, в Петровской земледельческой академии, Короленко подписывает письмо протеста студентов, возмущенных тем, что руководство института выполняет функции надзора за частной жизнью и убеждениями слушателей Академии. Так начался его путь по ссылкам и этапам. Путь, во время которого Короленко изнутри узнал и российскую глубинку, и революционеров, и чиновников разного рода, вида и звания, а, главное, сумел оценить власть и тех, кто ей противостоит. Нравственное чутье ни разу не изменило В. Г. Особенно характерен для Короленко эпизод из ссылки в Перми. Короленко, в это время давно уже занимавшийся литературным трудом, был принят и оценен многими известными в то время писателями и никакой подпольной революционной деятельности не вел, равно, как не вел ее раньше. После убийства Александра II, правительство Александра III потребовало от всех административно-ссыльных политических принести присягу на верность новому царю... Присяга давала возможность покинуть ссылку. Однако Короленко категорически отказался принести присягу. Вот его цитата из письма губернатору: “произвол власти вторгается во все отправления жизни, часто самые частные и законные... Ввиду всего изложенного выше, я заявляю отказ дать требуемую от меня присягу”. Именно эти слова — невозможность вмешательства в частную жизнь государством — были в России равно непонятны ни правительству, ни большинству его противников — революционеров, ни, тем более, народу. Можно только пожалеть страну, в которой политическими ссыльными становятся люди с убеждениями В. Короленко. Вообще, Короленко можно смело считать “своим среди чужих” и “чужим среди своих”. Он мог пожалеть и понять своего тюремщика и возмутиться идеями и политическими действиями сосланного вместе с ним революционера. Он резко критиковал Толстого, которого высоко ценил как писателя, за его проповедь непротивления злу насилием. Короленко не принимал абстракций, когда речь шла о человеке, чьи права грубо нарушались. Он считал, что зло нужно остановить. Другое дело — адекватность действий во имя этой цели. Действия народовольцев-террористов он считал неадекватными, т.к. ничего не ценил выше человеческой жизни. Поэтому не менее резко он относился к постепенному перерождению народничества от идей просвещения и правового воспитания россиян к индивидуальному террору.

В “Истории моего современника” есть глава: “Наши бунты... Генерал-губернатор и директор”. Короленко в этой главе пишет о, казалось бы, небольшом эпизоде из жизни житомирских гимназистов, но этот эпизод был, не менее польского восстания, ключевым в его отношении к власти и закону. Генерал-губернатор, приехавший в Житомир, самодур и дурак, обидевшись на то, что гимназисты не так быстро сняли перед ним шапки, схватил за ухо одного из них, ученика второго класса, и прокричав, что “полячки” распустились, приказал его арестовать. Маленького, испуганного мальчика схватили и увели полицейские. Гимназисты заволновались: “...это вызвало острое чувство жалости и еще что-то темное, смутное, спутанное и грозное. Товарищ... не в карцере, а в каталажке, больной, без помощи, одинокий... Другая сила, огромная и стихийная, будила теперь чувство товарищества, и сердце невольно замирало от этого вызова”. Гимназисты были на шаг от волнений. Власти в России умеют на ровном месте создавать политическую оппозицию Ситуацию спас новый директор гимназии, недавно приехавший из Петербурга. Он отправился во дворец к генерал-губернатору, заявил, что арест его ученика незаконен и потребовал немедленного его освобождения.

Вспыльчивый губернатор, услышав слово “закон”, редко произносившееся чиновниками, немедленно уступил. “Цельное представление о власти — стихии сразу дало огромную трещину”, — пишет Короленко. “На одной стороне оказался властный сатрап, хватающий за ухо испуганного мальчишку, на другой — закон, отделенный от власти, но вооружающий скромного директора на борьбу и победу”. Короленко, как никто из русских писателей и публицистов, точно описал момент, когда произвол пробуждал в ответ возмущение нравственного чувства настолько острое, что не реагировать, промолчать, самоустраниться означало потерять себя, совершить насилие над своей личностью. Но то же чувство оскорбленной нравственности заставляло диссидентов выходить на площадь в 1968, протестуя против ввода войск в Чехословакию, выступать в защиту совершенно незнакомых им людей, подписывать письма протеста среди всеобщего молчания и безразличия. Российская интеллигенция рождалась с чувством оскорбленной нравственности, и это чувство быстро загоняло самых честных в политическое противостояние, т.к. политикой в России считалось любое неодобрение режима. Власть зверела и получала в ответ насилие. И в этом главное отличие правозащитного и политического движений. Короленко очень рано и очень глубоко осознал эту разницу. В царской России, в отличие от СССР, существовали элементы гражданского общества: суд присяжных, независимый и один из самых либеральных в мире. (Однако, очень быстро этому суду стали подконтрольны только гражданские и уголовные дела — политические процессы рассматривались в военных судах). В царской России существовало местное самоуправление — земство, с выборными членами, с полномочиями решать финансовые, хозяйственные, социальные вопросы регионов, но политическая власть в стране неоспоримо принадлежала полицейскому государству, которое сейчас идеализируют многие представители русской интеллигенции. Короленко не дает такой возможности, поэтому его редко всерьез вспоминают, редко ссылаются на него. А между тем, он хорошо знал Россию. Его внимание, приковано всегда к жизни конкретного человека, с его бедами, проблемами, недостатками и достоинствами. Внимание, продиктованное острым чувством сострадания, не оставляет места для ненависти к кому бы то ни было: и в чиновнике, и в революционере Короленко видит, прежде всего, человека, интуитивно представляя себе, что каждый человек имеет право на жизнь, на свободу выражения своей личности. И противостояние между революционерами и властью Короленко воспринимал как трагедию, которая не имела положительного исхода. “Трагедия русской революционной интеллигенции. Борьба без народа...” — так называется одна из глав “Истории моего современника”. “Народ был еще весь во власти легенды о непрестанной царской милости... В проснувшейся после великой реформы стране (имеются в виду реформы Александра II) политическая жизнь была задержана, казалось, навсегда. Всякая попытка самостоятельного искания выхода прекращалась самыми варварскими методами. А между тем, интеллигенция уже проснулась и живо почувствовала бесправное положение страны. Но ей оставалось только теми или иными методами пробуждать политически спящий народ. В бессильной и отдаленной от народа революционной среде начинались процессы изолированной борьбы”. Эта борьба приводила к терроризму и совершенному отсутствию диалога между противоборствующими сторонами, т.к. любой изоляционизм чреват фундаментализмом. Короленко очень тонко чувствует это. Описывая революционеров, с которыми судьба сводила его во время ссылок, в пересыльных тюрьмах, на поселении, он пишет о том, насколько одинокими, в масштабах страны, были эти люди и до какого отчаяния доводило их одиночество. Террор, к которому пришла революционная интеллигенция, — крайняя степень одиночества. Таков вывод писателя. Однако, с точки зрения Короленко, те, кто пришли к террору и сектантской борьбе, постепенно забыли о самом главном: против чего и ради чего эта борьба. Закон и права человека потерялись в ходе постоянных стычек, потрясений, ожесточая обе стороны до предела.

Получивший известность как писатель и публицист, Короленко вскоре становится человеком авторитетным и известным. К его мнению прислушиваются писатели, ученые — т.е. элита, к которой принадлежало и русское чиновничество. В олигархическом обществе это означало возможность влиять на события. В конце 19-го века жизнь страны вышла из узко сословных рамок, и мнение известного писателя стоило очень дорого. В обществе, вопреки полицейскому режиму, существовала довольно широкая свобода самовыражения, литературная жизнь, которая была легальной, хотя и подцензурной, подменяла политическую. (Пройдет 100 лет и шестидесятники начнут тот же процесс “открывания” общества через литературу, кино и т.д.). Это означает, что все процессы осознания происходящего так и оставались внутри элиты, имея лишь относительное влияние вне ее. Короленко, к мнению которого все больше прислушивались, постоянно борется за права граждан. Прежде всего — против смертной казни в России, за права национальных меньшинств, за права женщин. Трудно перечислить статьи, репортажи, очерки, посвященные конкретным судьбам и событиям, но всегда имеющие философский и общечеловеческий смысл. В городе, где Короленко жил после ссылок, в Полтаве, создался, возник удивительный психологический климат. Конечно, его создал не только Короленко. Полтавская украинская интеллигенция, сохранившая родной язык, русское дворянство, духовенство — духовный микроклимат Полтавы был особым. Здесь никогда не было еврейских погромов, более того, в Полтаве, где проходила черта оседлости, национальный мир был нормой. Ограниченными и умеренными были и политические репрессии, и, соответственно, выступления. Хотя, конечно, до поры, до времени: Полтавскую губернию не обошли ни революция 1905 г., ни столыпинское жесткое подавление бунтов. Но полтавская интеллигенция могла влиять и влияла на события. И Короленко был одним из самых влиятельных фигур в этом нравственном противостоянии насилию.

Можно привести несколько примеров, где Короленко выступает не только как писатель и публицист, но и как настоящий действующий правозащитник. Два из этих дел касались межнациональных отношений в России конца 19-го — начала 20-го века. Короленко защищает в этих делах людей совершенно разных национальностей и культур, но по тому, насколько эти дела похожи друг на друга, и виден стереотип в подходе государства к национальным проблемам. Первое дело касалось обвинения удмуртских крестьян в человеческом жертвоприношении. В 1895 году в журнале “Русское богатство”, в газете “Русские ведомости” выходит серия его очерков под общим названием “Мултанское жертвоприношение”. Это дело по обвинению удмуртских крестьян из села Мултан в человеческом жертвоприношении было начато полицией в 1892 году. Суд вынес в том же году обвинительное заключение, посчитав доказанным, что в языческих верованиях удмуртов сохраняются как практика традиции человеческих жертвоприношений. Несколько крестьян — обвиняемых по этому делу — были приговорены к каторжным работам. Таким образом, был обвинен целый народ. В 1895 году на вторичном разбирательстве дела Короленко присутствует как журналист. Ему удалось показать насколько грубыми и предвзятыми были действия следствия и выводы первого суда. В 1896 году, добившись вместе с защитой пересмотра дела, Короленко уже участвует в нем как защитник и добивается оправдательного приговора. Это дело потребовало от него специального изучения обычаев и этнографии удмуртов, привлечения экспертов. Благодаря Короленко дело получило широкую огласку, и в конце концов общество узнало правду. Аналогичным было “дело Бейлиса”, начатое царской полицией в 1913 году. В отличие от дела вотяков, процесс состоялся в Киеве. Бейлис был зажиточным и образованным евреем, что не помешало обвинить его в том же, что и неграмотных крестьян из Удмуртии — в человеческом жертвоприношении. И опять, как в давнем деле вотяков, обвинение выдвинули против всего народа. Обвинение пыталось доказать, что ритуальные жертвоприношения — часть пасхального обряда евреев. Короленко и здесь участвует в процессе на стороне защиты, пишет серию очерков, доказывая, что в этом процессе, в этих фактах беззакония и произвола “глубокая ложь и неправда времени”. И в этом случае сфабрикованное дело окончилось провалом. Однако, страшным был факт существования этих дел. Создавалось впечатление, что правительство само дестабилизирует обстановку в стране, вместо того, чтобы любыми путями попытаться достичь успокоения и мира. Эта же мысль в его очерке о кишиневском еврейском погроме, который был написан летом 1903 года (вначале он был запрещен цензурой и опубликован за границей). Короленко видит в этих событиях факты деструкции и разрушения страны. Ему удается победить в конкретных делах, ему удается вызвать в обществе полемику. Но логика разрушения империи остается неизменной. Также бескомпромиссно выступает Короленко против военно-полевых судов (очерки “Бытовое явление”, “Военное правосудие”), и карательных экспедиций (Сорочинская трагедия). Интеллектуальная элита поддерживает его, но ни революционеры, ни правительство направления своего поведения не меняют. Катастрофа неизбежна. В гражданской войне и революции победил тот политический фундаментализм, который правительство российской империи выращивало, создавало собственными руками. Общество, попав в водоворот воин и революций, как бы вернулось в дохристианское, внеисторическое состояние, когда все понятия о нравственности, гуманности, законе были в течение нескольких лет уничтожены. А на костях русской культуры поднялась новая, самая жестокая в мире империя.

Новая власть попыталась Короленко приручить. У нее ничего не получалось. Нужно сказать, что Короленко попытался и в этих совершенно немыслимых условиях защищать людей, обращаться к власти. Однако, элиты, которая могла слушать его и до которой можно было достучаться, уже не было. Луначарский — нарком просвещения — был послан Лениным в Полтаву к Короленко, видимо с намерениями каким-то образом привлечь его на сторону новой власти. День приезда Луначарского ознаменовался в Полтаве очередным бессудным расстрелом. Короленко просил Луначарского вмешаться, но тот не успел. Луначарский попросил В. Г. писать ему обо всех проблемах. Короленко написал ему шесть писем, но ни одного ответа не получил. Нетрудно догадаться — почему. Один из соавторов установившейся диктатуры пролетариата и правозащитник говорили на разных языках и мыслили в параллельных измерениях. Луначарский был достаточно грамотным человеком, чтобы этого не понять. Что он мог ответить на обвинения Короленко: “Вы убили свободную печать, в чем вы разошлись с вождем европейского социализма и начинаете все больше и больше расходиться со своей рабочей средой. Ответ лежит в вашем максимализме. Может быть у вас еще достаточно власти, чтобы повернуть на новый путь, Вы должны прямо признать свои ошибки, которые совершили вместе с вашим народом. И главная из них та, что многое в капиталистическом строе вы устранили преждевременно, и что возможная мера социализма может войти только в свободную страну. Правительства погибают от лжи... Может быть, есть еще время вернуться к правде, и я уверен, что народ, слепо следовавший за вами по пути насилия, с радостью просыпающегося сознания пойдет по пути возвращения к свободе... Но... возможно ли это для вас? Не поздно ли, если бы вы даже захотели это сделать?” Неудивительно, что эти письма, изданные до этого только за границей, вышли на родине только в 1988 году в пик перестройки (Новый мир № 10) А между последним письмом, написанным 22 сентября 1920 г. и 1988 — сплошная национальная трагедия: голод 33 года на Украине, гибель интеллигенции, сталинский террор, война 41 — 45 г.г. А главное — идеологический психоз, в который была погружена огромная страна, когда люди понимали подсознательно, что происходит что-то страшное, но даже самим себе об этом не говорили. Впереди была гибель революционеров, которые победили в революции и гражданской войне, т.к. Сталину революционеры нужны не были.

Короленко умер в 1921 году, еще через 11 лет вымирала от голода его любимая Полтава. Его вопрос — во имя чего большевики пожертвовали законом и свободой — остался без ответа. А он до последних дней своей жизни пытался, как и до революции, кого-то спасти: от бессудных расстрелов, от лагерей, от голодной смерти. Но при новой власти ему это крайне редко удавалось... Гражданское общество в российской империи, казалось, уничтожено навсегда. Прошло около 40 лет, прежде, чем в стране появились первые его ростки. Правозащитники начала 60 не претендовали на большую свободу убеждений, чем отстаивание идеи “социализма c человеческим лицом”. Ни в это время, ни в последующие годы гражданское общество не достигло такого развития, как при царском режиме. Пожалуй, и мы после распада СССР, живя в независимых государствах, не имеем многих свобод, которыми пользовалась элита в российской империи. У нас нет независимого суда присяжных, нет той политической культуры и внимания к печатному слову, которые давали возможность Короленко спасать людей от каторги и виселицы. Однако, элита и народ при тотальной перетряске, произошедшей за 80 лет советской власти, смешались и между ней и народом исчезла та пропасть, которая не давала возможности что-то изменить в стране, как бы не бились над этим такие люди, как В. Г. Короленко. Независимые страны, чтобы выжить, должны будут существовать по другим законам, и в этом смысле нельзя считать эти 80 лет потерянным временем. Те же, кто пытается в наших, и сейчас достаточно неблагоприятных условиях, защищать права человека, по крупинкам создавая гражданское общество, может найти во всем, что делал Короленко, огромную поддержку. Его философия — создание в обществе условий для уменьшения насилия и расширение гражданских свобод. И именно это является философией правозащитного движения в мире.