‘Только бы не в живот: если попадут в меня, хоть ребенка спасут’

24-е февраля 2022-го года я встретила, находясь на 32-й неделе беременности. Честно говоря, для меня полномасштабное вторжение стало шоком, потому что я была в приятных хлопотах: думала о будущем ребенке и даже не смотрела все эти медиа. Можно сказать, даже не догадывалась, что такое может произойти. 24-е февраля было очень тяжелым, но, как выяснилось, не самым тяжелым…

Мы с мужем проживаем в трех километрах (может, чуть дальше) от Николаевского аэродрома “Кульбабкино”, который бомбили. Поэтому 24-го я проснулась от вспышек и от того, что дрожали оконные стекла. Муж подскочил, начал одеваться, а я ничего не понимаю. Говорю: “Сергей, ты куда?” А он: “Пойду, гляну, может, это гром”. И выбежал. “Сиди на кровати!” — сказал.

Я встала, открыла окно и увидела зарево. Я поняла, что это. Поняла, что — все. Почти полчаса я была одна, как вдруг снова начались обстрелы. Это я сейчас уже понимаю, что среагировали наши ПВО. Но я четко помню момент, когда я сижу в ванне на полу и плачу. Мне так страшно было! И такая гремучая смесь эмоций… Была очень зла на себя, что выбрала такое время для рождения ребенка. Это просто не передать словами.

Пришел муж, мы решили, что будет безопаснее в больнице, в которой мы работаем. Примерно в 9-10 утра мы уже были там. Администрация больницы согласилась, что какое-то время я буду там, что бы ни случилось: там и мне, и ребенку смогут оказать помощь. Со временем мы принесли некоторые вещи и стали жить в палате лечебного отделения, где работает мой муж (он детский травматолог). Мы жили в больнице.

Одной из самых тяжелых ночей была ночь с 25-го на 26-е февраля 2022 года. Тогда мы с шести вечера до шести утра просидели в подвале. Это был день, когда наш город штурмовали со всех сторон.

А это ведь не бомбоубежище. Это — подвал. Но он был достаточно глубоким, поэтому обычные артиллерийские обстрелы (которые были где-то далеко, а не непосредственно возле нас) мы не слышали. Тем паче — там были все отделения, все дети, вся аппаратура. Но 25-го мы слышали абсолютно все: все взрывы.

Можете себе представить: это хирургический корпус, здесь две реанимации — новорожденных и детей постарше. То есть от 1-го месяца до 18-и лет. Это хирургическое, травматологическое, соматическое отделение. В то время наши врачи еще принимали всех, кто был рядом (потому что не все бомбоубежища были готовы). Поэтому больница принимала всех. Было два помещения: одно, наверно, 20 на 15 метров, а второе — 10 на 15 метров. И в этом помещении было около 150-и людей.

На третий день администрация решила, что все наши дети (пациенты) будут постоянно находиться в подвале, потому что нет возможности их быстро эвакуировать. Тем паче — это реанимационное отделение. Хорошо, когда это реанимация недоношенных: ты схватил ребенка и понес. А когда этот ребенок ростом с тебя, а то и больше? А еще вся аппаратура… Это очень сложно. Так дети остались в подвале, там сделали уголки каждого отделения с постами медсестер. То, что невозможно было организовать в подвале, сделали на первом этаже во внутренних помещениях (тоже по правилу двух стен). Чтобы вы понимали, переоборудовали подсобные помещения (тот же травмпункт), потому что врачи тоже хотели чувствовать себя в безопасности.

Вы были свидетелем обстрелов и жертв среди мирного населения?

Обстрелы были, это были “Грады”, кассетные снаряды. Частые обстрелы. Пока я жила в больнице, обстреляли Площадь Победы (это такой транспортный, инфраструктурный узел в нашем районе, неподалеку от больницы). Там магазины, много транспортных остановок, киоски, маленький рыночек. И все это обстреляли.

Мой муж лично помогал всем этим людям, потому что (по правилам), Скорая помощь везет критических пациентов в первый пункт (в первую больницу поблизости). Наша больница была первой. Я не знаю, сколько людей в тот день привезли. Но много! Чтобы оказать всем помощь, работали четыре травматолога и четыре анестезиолога.

Спасти удалось не всех. Были те, кого уже не привозили. Не было кого везти.

Были такие, которых привезли к нам, но меня к ним не допустили. Потому что за меня тоже волновались. Так я их и не увидела. Но я видела пострадавших детей, которых уже прооперировали и оставили на лечение у нас.

Одной из них была девочка Алина (не знаю фамилию). У нее было очень сложное ранение руки: удалили несколько осколков. У нее был поврежден нерв и очень нехороший перелом: она не могла пальцами пошевелить. Чтобы вы понимали, снаряд прилетел в ее комнату. В частный дом. С мамой ничего не случилось, потому что она была в своей спальне, а детская пострадала. Комнату полностью разрушило.

Мы достаточно часто общались. А в подвале спали на соседних койках: у меня была своя, а у нее с мамой — своя. Было страшно, когда по ночам она просто кричала. Две недели ребенок кричал по ночам. За эти две недели обстреляли и нашу больницу: я не помню, какое это было число. Кажется, 4-е апреля. Было уже достаточно тепло. До этого момента я не думала о выезде из города, потому что я знала (вернее, думала), что в больнице безопасно. Но в то время начала появляться информация про Ирпень, Бучу. Про обстрелы роддома в Мариуполе.

Это были, знаете, такие первые звоночки, что никакой морали у противника нет. Последней каплей стал обстрел нашей больницы.

Я сидела на втором этаже, рисовала картину, чтобы успокоиться. Муж был в операционной на седьмом этаже. Это самый высокий этаж. Работал с коллегами, кого-то оперировал. Даже не знаю — кого, потому что детей на тот момент было предостаточно. Я услышала громкий взрыв. Поняла, что где-то рядом. Совсем рядом. Когда прилетает “Калибр”: такой, как в нашу ОГА прилетел, — дрожат стекла, все под тобой трясется.

А когда прилетает артиллерия, все эти “Грады”, — это громко и слышится хлопок. Это был хлопок, но все затряслось. И я поняла, что это — близко. Подскочила быстро, насколько это возможно с таким пузом, выбежала в коридор. Повторный взрыв. Стою в коридоре, а у меня правило двух стен. И я не знаю, идти мне дальше или нет. Потому что если я пойду — попаду в холл, в котором с двух сторон окна. И я как на распутье. Подходит медсестра из этого отделения: “Саша, пошли дальше”.

Мы пошли дальше, пробегаем холл, заворачиваем за угол, — снова взрыв. Снова прячемся по правилу двух стен. Дальше нам спускаться по ступенькам, там тоже везде окна. Эти 15 секунд спуска… Это был просто ужас. Мы нашли в себе силы, подошли еще люди (человек пять), стали спускаться дальше. И только я переступаю порог фойе нашей больницы (у нас там тоже стеклянные двери — фасадные, витражные), как понимаю, что прилетело сюда — и все окна начинают сыпаться.

Передо мной трое мужчин, один из них наш главный врач, они падают на пол. А куда ж мне с пузом падать? Слава богу, там было две колонны. Стоит колонна, начинается стена, а в стене — выемка. И я пузом ныряю в эту выемку.

В голове только одна мысль: “Только бы не в живот: если попадут в меня, хоть ребенка спасут”.

Честно вам скажу — вот такие мысли у меня были. Перестает сыпаться. Ко мне подходят, главврач заводит меня за угол. И уже за углом я сажусь на пол и начинаю плакать. С другой стороны бежит дежурный медбрат и говорит: “Александра Анатольевна. Вот так над головой пролетело! Пробило окно и в нескольких сантиметрах пролетело!”

Муж все еще на седьмом этаже в операционной. Там тоже окна. Я понимаю, что прилетало просто по всей территории, везде. Позвонить не могу: сижу, плачу. Чтобы спуститься в подвал, надо пройти по ступенькам, а там тоже окно. И оно полностью разбито. Прилетело в пяти метрах от этого окна. Сидишь и думаешь: “Куда идти? Идти или не идти?”

Меня провели в подвал. Сижу, рыдаю внизу с этой девочкой Алиной. Она тоже плачет, потому что мама вышла в магазин. Сидит, плачет, не знает, что делать. Я пытаюсь ее успокоить. Вроде перестали уже стрелять, спускается муж, прибежала ее мама… Я три дня боялась выходить на улицу.

Пострадал охранник. Его будка была на улице. Наверно вы знаете наши типичные будки: металлические, утепленные, с окошечком. Эти листы металла пробило насквозь, его ранило в бедро. Можно сказать — повезло, потому что не зацепило ни сосуды, ни нервы и больше никуда не попало.

Но летальные случаи в нашей больнице были, это я точно знаю. Я не знала лично убитого мужчину, но это был сын одной из санитарок. Он просто принес маме обед… Там было летальное ранение в голову.

Как происходила ваша эвакуация из Николаева?

Позвонила своему врачу, который вел меня всю беременность. Восьмого числа мы пошли к ней на осмотр, и я спросила, могу ли я уехать? Она мне сказала честно: “Ты же понимаешь, у тебя такой период, когда роды могут начаться в любой момент”. Я говорю: “Да, понимаю”. Я еще сходила на УЗИ (слава богу, все было нормально) и начала паковать вещи.

Но я не успела их запаковать. Это было уже 13-е апреля. На то время, кажется, с понедельника, с 10-11-го апреля, в городе уже не было воды. А может и раньше, потому что родители накануне на выходных ездили на дачу. Дача у нас возле второго аэропорта, уже гражданского, возле поселка Баловное (там долго шли бои и родители не могли туда поехать). У отца на участке лежит кассета из которой вылетают снаряды. Основная часть влетела в крышу, разрушила ее и второй этаж у соседки. У родителей побиты полностью все окна, ворота от гаража как решето. Я не скажу, что там супер бронированный металл, нет, но пробито все насквозь…

13-го числа я поехала к родителям паковать вещи. А ночью у меня начались схватки. Это был еще один тяжелый день, потому что как раз с 13-го на 14-е апреля наши ВСУ потопили крейсер “Москва”. И это была хорошая новость для всех нас. Но лично мне было очень тяжело: роды были трудными, пришлось делать кесарево сечение. В операционную я попала под воздушную тревогу. И в первый день (это был четверг, я помню), в четверг и пятницу, в первые 36 часов после родов, я 12 раз спускалась в подвал.

Это было так: акушерка берет ребенка, муж — постель для меня, постель для себя и вещи для ребенка. Идет с баулом. А я, придерживая живот, спускаюсь по ступенькам.

Утром 15-го апреля (это была пятница, мы были в палате в 6 утра), мы снова проснулись от взрывов. По звукам было понятно, что прилетел “Калибр”. А позже я от мамы узнала, куда прилетел: это был объект критической инфраструктуры, на котором работали мои родители… Это было, честно говоря, последней каплей.

У ребенка началась желтуха. Это я уже сейчас понимаю, почему все началось, — не было бы войны, ничего бы такого не случилось. Роды были не физиологическими, скорее всего из-за нервного напряжения, на фоне стресса, у меня не было молока. Не было его, хотя ни резус-конфликта, ничего такого не было у ребенка. Это физиологическая желтуха (которая должна проходить сама) на фоне дефицита молока перешла в патологическую фазу.

На момент нашего выезда (это было уже 17-е, воскресенье), врачи посмотрели, сказали: “Если вдруг что — заезжайте в любую больницу”. Дали нам смесь, чтобы мы ребенка кормили. Не знаю, правильно ли мы тогда с мужем поступили, но у нас была очень сильная паника.

Весь март обстреливали пригород Николаева со стороны Херсона. У нас там район Широкой Балки, Кульбабкино и Корабельный район. Его обстреливали очень долго, очень страшно. Эта девочка (Алина) была оттуда. Оттуда привозили очень много пациентов. Один из пациентов моего мужа, кажется, мальчику было двенадцать лет, потерял маму. Мне муж рассказал, как все случилось.

У них был частный дом. Достаточно красивый: веранда, вход в дом, коридор, из входной двери арка в гостиную, а там — стена. Причем муж сказал, что от входных дверей до стены в гостиной метров пять… Они были вчетвером. Папа с сыном были за углом, а мама (точно не скажу, то ли с дочерью, то ли с бабушкой), стояли в этой арке… У мальчика тоже ранение было. Кажется, предплечья. А маму или дочь пришибло металлическими дверьми насмерть. Как им дальше жить?

Еще была пара детей. Две девочки: одной тринадцать лет, другой — три-четыре. Привезла скорая. Тринадцатилетнюю взяли в операционную, у нее было несколько входных отверстий в грудной клетке. А младшую, как сказал муж, изрешетило так, что она истекла кровью. Ее просто не успели довезти. А когда начали оперировать тринадцатилетнюю, вскрыли грудную клетку и поняли, что там вместо легких и сердца — просто какое-то [месиво]… Там не было никакой анатомии.

Приезжала мать с ребенком лет девяти, пробыли здесь одну ночь. Они из маленького поселка на Херсонщине. Приезжали летом, кажется, в середине июня. Они с таким ужасом оттуда бежали. А потом я поняла — почему. Ребенок рассказал то, что он видел собственными глазами. Говорит, первым делом русские стали искать ветеранов АТО. Если находили, привязывали их к БТР-ам и тащили по городу. По дороге волокли. Говорит, от них отваливались части тела. Это ребенок видел собственными глазами.

Была девочка София тринадцати лет и мальчик Никита. Их я тоже помню. Эти дети эвакуировались с мамой и папой с территории нашей области, которая тогда была оккупирована. Не знаю точно: то ли это была Снегуровка, то ли что-то в той части.

Они ехали по грунтовой дороге — их просто расстреляли. Маму убили, а отец (с ранениями) как-то нашел в себе силы ехать дальше.

У ребенка было очень сложное ранение, нейрохирургическая травма. Его оперировал наш нейрохирург. И у отца очень сложные травмы. Он поехал в больницу для взрослых. У этого ребенка была бабушка, мы с ней периодически общались. Наверно, все-таки из Снегуровки… Потому что первое время отец был в больнице в Снегуровке. А где-то через неделю его оттуда вывезли. Причем вывозили волонтеры — ночью, без фар. Без ничего. Вот так наши люди выбарывают себе право на жизнь.