Времена не выбирают
Жанр, в котором они писали свои произведения, некоторые литературоведы определяют современным термином «соц-арт». Их сюжеты и стилистика были пронизаны ироничными парадоксами. Оба были творчески независимыми, что мало кто вообще может себе позволить в любые времена.
В советском массовом сознании Даниэль и Синявский казались «одним человеком», потому что по радио, которое в большинстве домов не выключалось целый день, эти два имени звучали неразрывным тандемом.
И у них, действительно, было немало общего. В сентябре 1965 года, когда были арестованы Андрей Донатович Синявский, родом из потомственных дворян, и Юлий Маркович Даниэль, родом из литературной семьи, в которой культивировался идиш, обоим исполнилось по сорок лет.
Родившиеся в 1925 году, они оба, хотя и в разной мере, были опалены войной. Даниэль воевал на 2-м Украинском и 3-м Белорусском фронтах, был тяжело ранен, по ранению — демобилизован, признан инвалидом. Синявский в 1945 году служил на военном аэродроме радиомехаником.
Оба стали филологами: Даниэль окончил Московский областной педагогический институт, Синявский — филологический факультет МГУ. К 1965 году у обоих уже было имя: Даниэль переводил на русский поэзию народов СССР, в Детгизе готовилась к печати его историческая повесть. Синявский работал в Институте мировой литературы им. А. М. Горького, преподавал в школе-студии МХАТ, широко и заметно печатался в «Новом мире», был выделен и отмечен А. Т. Твардовским.
Итак, судьба свела их, превращая их «общность» в изысканные парадоксы. Русский Андрей Синявский пострадал за произведения, напечатанные за бугром под «еврейским» псевдонимом Абрам Терц, а еврею Юлию Даниэлю, когда он вышел на свободу, было разрешено вернуться к занятиям литературной деятельностью при условии, что печататься он будет под «русским» псевдонимом Ю. Петров. Впрочем, этот парадокс ныне представляется не лишенным своеобразной символики, в которой саркастически обнажились взаимоотношения художника и власти, личности и нации, когда понятия Художник и Личность становятся выше гражданского и национального самоощущения.
Все знали, что их осудили за антисоветскую пропаганду, которую они написали и напечатали за границей. Но саму эту «пропаганду», разумеется, мало кто читал и даже держал в руках. Те, кто умел, вопреки «глушилкам», ловить на рижском транзисторе «вражеские» голоса, потом еще не раз слышал о них. А в начале 90-х на конференции, которые проводила Харьковская правозащитная группа, нередко приезжала Лариса Богораз.
— Это первая жена Даниэля, — сказал мне кто-то из друзей, показав на маленькую пожилую женщину.
Лариса Богораз еще при жизни стала той легендой, немало которых составляет особую ауру харьковской духовности. Кстати, в официальных биографических источниках вы не найдете информации, которую знают близкие Даниэлю харьковчане. Оказывается, Юлий Маркович прерывал свою учебу в Москве — и год провел в Харькове, где и познакомился со своей первой женой Ларисой, студенткой филологического факультета Харьковского госуниверситета. Когда арестовали Юлия и Андрея, Ларису Богораз одной из первых стали вызывать к следователям.
— Если вы будете себя хорошо вести, мы не сообщим на работу о том, что ваш муж арестован, — сказали ей.
Но она ответила:
— А, собственно, что вы хотите сообщить на работу? Ведь арестован муж, а не я, по политическому обвинению. И что, вы считаете, что вина арестованного — это не индивидуальная вина, а вина членов его семьи и его друзей?
Это первый вопрос, который она ему задала. И второй:
— А, собственно, что вы можете сейчас сообщить на работу, когда следствие еще идет? Ведь, может быть, мой муж будет оправдан.
В 1966 году это была настоящая революция в отношениях между допрашиваемым и следователем, потому что далеко не все верили, что карательные органы всегда правы, но никто не решался об этом сказать вслух, тем более на допросе.
— Арест обоих был неожиданностью для людей моего поколения, пережившего как личную трагедию открывшуюся правду о сталинских временах, — рассказывала нам, студентам факультета журналистики МГУ, профессор, известный литературовед Галина Белая. — Идеалы наши были романтичны, мы были деятельны и верили в необратимость истории.
Процесс Синявского и Даниэля ударил прежде всего по этим представлениям. Думается, если бы произведения Юлия и Андрея были в те годы напечатаны в СССР, за ними вряд ли стал бы гоняться так называемый «массовый» читатель, предпочитавший, скажем, «Вечный зов», «Русский лес» или «Угрюм-реку». Человек, далекий от исканий современного западного искусства, вряд ли сумел бы «пробиться» через довольно сложную, непривычную символику, аллегорический подтекст, литературные аллюзии. Ирреальность и «бытовуха» настолько свободно меняются в их работах местами, что и не понять, где правда, а где напридумал «сорок бочек» этот Абрам Терц! Так, например, в одном из его рассказов обычная коммунальная квартира по-булгаковски оказалась… убежищем русалок, ведьм, леших. Повесть Ю. Даниэля «Говорит Москва» (опубликована под псевдонимом «Николай Аржак») была написана в жанре антиутопии. В ней говорилось о фантастическом Указе Верховного Совета СССР, провозглашающем «День открытых убийств».
Оба были мистификаторами и фантазерами, не чурающимися убийственной иронии. Из воспоминаний сына Юлия Даниэля и Ларисы Богораз – Александра:
— Как КГБ узнал об авторах? Скорее всего, прокол произошел за границей. Отец рассказывал, что, когда его вызвали на допрос, то он на столе у следователя видел фотокопию той самой рукописи. Много красивых историй про это дело ходит. В опубликованной версии, по-моему, в 1987 году, в «Московских новостях», рассказывалось, будто бы не кто-нибудь, а сенатор Роберт Кеннеди поведал одному из наших литераторов, что это ЦРУ сдало Синявского и Даниэля якобы для того, чтобы создать некий внутренний конфликт между интеллигенцией и правительством в Советском Союзе и отвлечь внимание от вьетнамской войны. Я бы с удовольствием поверил в эту версию, если бы не знал, что этот же литератор эту же версию рассказывал в несколько другой аранжировке лет за 15 или больше до этого. Якобы ЦРУ обменяло Терца и Аржака на чертеж новой советской подводной лодки. Это, конечно, куда более грандиозный вариант, и мне жаль, что от этой легенды ее источник отступил. Я помню, отец был в большом восторге от нее, и процитировал Маяковского — «я хочу, чтоб к штыку приравняли перо», говорил: «Цена слова повысилась!»
...Судебный процесс начался 10 февраля 1966 года и закончился 14 февраля.
Поскольку Советский Союз подписал «Всеобщую декларацию прав человека» ООН, которая гласила, что «каждый человек имеет право на свободу убеждений и на свободное выражение их», причем оговаривалось, что «это право включает свободу беспрепятственно придерживаться своих убеждений и свободу искать, получать и распространять информацию и идеи любыми средствами, независимо от государственных границ», то использование псевдонимов и пересылка рукописей за границу не могли быть вменены Синявскому и Даниэлю в вину. Их привлекли к суду по статье 70 Уголовного кодекса — за антисоветскую агитацию и пропаганду, распространение антисоветской литературы. В составе экспертной комиссии — академик В. В. Виноградов,
В. Г. Костомаров, Е. И. Прохоров, А. Л. Дымшиц.
Но в отличие от показательных процессов сталинских времен, история с Даниэлем и Синявским оказалась совершенно уникальной: обвиняемые не признали своей вины!
А. Синявский: «Художественное произведение не выражает политических взглядов. Ни у Пушкина, ни у Гоголя нельзя спрашивать про политические взгляды. Мои произведения — это мое мироощущение, а не политика».
Ю. Даниэль: «Мне говорят: мы оклеветали страну, народ, правительство своей чудовищной выдумкой о Дне открытых убийств. Я отвечаю: так могло быть, если вспомнить преступления во время культа личности, они гораздо страшнее того, что написано у меня и у Синявского. Я хочу еще сказать, что никакие уголовные статьи, никакие обвинения не помешают нам чувствовать себя людьми, любящими свою страну и свой народ».
Конечно, были собрания и «письма трудящихся», которые гневно клеймили позором подсудимых, но было множество людей, которые за обоих литераторов вступились!
Брежневу было направлено ставшее знаменитым «письмо 63-х», под которым подписались Павел Антокольский, Белла Ахмадулина, Зоя Богуславская, Юрий Борев, Владимир Войнович, Анатолий Жигулин, Вениамин Каверин, Юрий Левитанский, Юнна Мориц, Юрий Нагибин, Булат Окуджава, Константин Паустовский, Станислав Рассадин, Давид Самойлов, Арсений Тарковский, Михаил Шатров, Виктор Шкловский, Корней и Лидия Чуковские, Илья Эренбург.
Михаилу Шолохову, заявившему с трибуны партийного съезда, что «оборотни» Синявский и Даниэль «аморальны» и что приговор недостаточно суров, ответила Лидия Чуковская: «За все многовековое существование русской культуры я не могу припомнить другого писателя, который, подобно Вам, публично выразил бы сожаление не о том, что вынесенный судьями приговор слишком суров, а о том, что он слишком мягок...».
В годы заключения Юлия Даниэля поддерживали харьковская поэтесса Марлена Рахлина, киевский поэт и переводчик Иван Светличный, замечательный переводчик с французского на украинский Анатоль Перепадя.
Когда говорят и пишут о советском диссидентстве как о явлении, часто в числе первых называют Даниэля и Синявского.
Сам Даниэль не считал себя ни правозащитником, ни диссидентом. Из воспоминаний Галины Медведевой, жены Давида Самойлова: «Он был писателем — его судили как уголовника. Он был свободным человеком в несвободной стране — общество желало видеть его в роли борца против тоталитаризма. Он любил переводить стихи — от него ждали разоблачения лагерных ужасов в прозе. Он был органически естественным человеком, не игравшим ни в какие игры, — его полагали фигурантом судебного процесса, не удосужившимся заиметь собственное мнение и зависимым от расхожих. Начав с умонастроений фрондирующего интеллигента в духе шестидесятничества (повести и рассказы, ставшие предметом судебного дела), Юлик так далеко ушел от интеллектуального старта, что многие не знали, куда, и искали его там, где оставались сами…».
После заключения он не уехал за бугор — жил в Москве, зарабатывая на хлеб переводами. Собственные его стихи и проза появились в советской печати в 1988 году, когда он уже не мог порадоваться им, — тяжело и долго болел. По словам близко знавшего его харьковчанина Евгения Захарова, Юлий Маркович был скромным, по-настоящему интеллигентным человеком.
Андрей Синявский, проживший долгую жизнь за границей, написал подлинное откровение диссидента: «В эмиграции я начал понимать, что я не только враг Советской власти, но я вообще враг... как таковой... Кому нужна свобода? Свобода — это опасность. Свобода — это безответственность перед авторитарным коллективом. Бойтесь — свободы! Но проснешься, наконец, утром после всех этих снов и криво усмехнешься самому себе: ты же этого хотел?